— Развод? Ты в своём уме? — рявкнул Павел, сжимая бокал. — Нам ещё ипотеку платить. Не глупи, Вика.
— Я подаю на раздел имущества, — спокойно сказала Виктория.
Он фыркнул.
— Ты никто. Полвека уже, массажистка, без амбиций. Да кому ты нужна? Всё равно приползёшь.
…
Музыка сливалась в гул, смех за дверью раздражал. Виктория стояла у зеркала ресторана, вытирая тушь с лица. День рождения, 50 лет. А чувствовала она себя чужой даже на собственном празднике.
— Вик, ты где пропала? — Валерия осторожно заглянула в дамскую комнату. — Все уже ищут тебя.
— Пусть ищут. Пусть увидят, как он с ней танцует.
— Он просто… подыгрывает, не драматизируй. Мужики любят, когда на них смотрят.
— Он меня так не смотрел никогда. Ни на одном юбилее, ни после родов. А ей — и шампанское, и шёпот в ухо. И глаза… Эти влюблённые глаза.
— А ты говорила с ним?
— Говорила. Он мне: «Ты просто ревнивая». Дочь — та же песня. «Папа у нас добрый, а ты всех кусаешь». Ага, добрый. Только дома — молчун, с лицом как у пробки.
— Вика… — Валерия приобняла подругу. — Ну, хватит. Ты всегда всех защищала, спасала. Может, пора себя защитить?
— А кому я нужна, Лер? Мне пятьдесят. Я не юрист, не директор — массажистка. Что я умею? Терпеть и гладить чужие спины. А ипотеку ещё платить пять лет…
— Хватит себя жалеть. Моя Светка в пятьдесят два с козлом развелась, в Сочи уехала, бизнес открыла и живёт себе. У тебя тоже получится. Пошли отсюда. Пусть Павел с ней празднует. Увидим, как весело им будет без тебя.
…
Всю ночь они говорили. Виктория делилась тем, что годами прятала: болью, одиночеством, отстранённостью Павла.
— Он меня не слышал, Лер. Ни разу не спросил, что я чувствую. Даже когда умер мой отец — просто сказал: «Держись». И всё.
— Это не семья. Это каторга.
— А я всё думала: ну, зато не бьёт, не пьёт. Работает. Как будто это и есть любовь.
…
Утром Виктория зашла домой собрать вещи. Павел встретил с насмешкой:
— Что, отыграла спектакль? Героиня. Побежала от собственных гостей.
— А ты про Анну не забыл? Не обиделась, надеюсь?
— Не начинай, Вика. Всё ты не так поняла. Это коллега. И вообще, ты ведёшь себя, как… как девочка. А не взрослая женщина.
— А ты как мужчина себя повёл? Подарил мне гель для душа. В ларьке взял. А обещал Париж…
Он молчал. И Вика поняла — ей больше нечего ждать.
— Я ухожу. Ты меня не знаешь. И знать не хотел. Ни моих мыслей, ни чувств, ни боли.
— Это кризис у тебя. Возраст. Пройдёт.
— Нет, Павел. Я просто больше не хочу быть функцией.
…
Через неделю Павел уже врал знакомым, что Виктория сходит с ума, что у неё «кризис 50-летия». А Ксения выставила в сеть фото с юбилея с подписями: «Мама в своём репертуаре».
Но именно тогда Викторию поддержали те, от кого она не ждала — её клиентки.
— Вика, ты не одна, — говорили они. — Мужчины бывают надёжными… как холодильник. Но если холод в отношениях, зачем он нужен?
— А жить на что?
— На себя. А не на того, кто тебя душит.
…
Павел тем временем опозорился на корпоративе. Принял пару лишнего, сцепился с Анной.
— Ты думала, я игрушка? — заорал он, хватая её за руку.
— Отстаньте от меня, — холодно бросила она. — Между нами ничего не было. Никогда.
— Лжёшь!
Пощёчина была громкой. И публика — в лице всех сотрудников — аплодировала молча, камерами телефонов.
Утром — докладная от Анны, выговор, лишение премии. А потом и увольнение.
…
Ксения, впервые услышав на себе гнев отца — понялa: мама была права. Агрессия, обесценивание, холод.
— Мам, — сказала она, приехав к Виктории, — прости. Я не понимала. А теперь знаю, что ты переживала.
…
Работу в пансионате Виктории нашёл друг Валерии. Там было тихо, спокойно. И каждый благодарный пациент делал её сильнее.
— Вы расцвели, — говорили ей.
— Просто перестала себя предавать.
…
Павел потерял всё. Работу, уважение, дочь, жену. Пришёл с покаянным тоном:
— Вика, прости. Не может быть, чтобы двадцать лет были ошибкой.
— Были. Одна хорошая вещь — Ксюша. Всё остальное — удобство. Для тебя. Не для меня.
— А я старался…
— Старался для себя. А я теперь живу для себя. И мне хорошо.
…
Через полгода Виктория была другой. Сильной. Светящейся. Спокойной.
Когда Ксения спросила:
— Мам, ты счастлива?
Она кивнула:
— Да. Я снова живу. А не существую.
