никитаФедор Сергеевич смотрел на подростка напротив, чувствуя, как кружится голова. Это невозможно. Немыслимо. И все же… В серых глазах мальчика застыло то выражение — полустрашное, полувиноватое — с которым маленький Витька всегда признавался в проделках. Морщинка между бровей, правый уголок губ чуть подрагивает.
— Это какой-то бред, — выдавил он, хватаясь за край стола. Занавеска на кухонном окне колыхнулась от сквозняка, и по комнате пробежала тень. — Тебе четырнадцать. Витька пропал пятьдесят лет назад! В шестьдесят девятом… я еще тогда в новых ботинках щеголял, мать из Пскова привезла…
Виктор — если это действительно был он — спокойно отпил чай. Руки с шрамами от ожогов держали чашку так, как всегда держал отец — большим пальцем поверх ручки, а не сквозь неё.
— Я знаю, как это звучит, — сказал он тихо, голос вдруг стал ниже, взрослее. — Поэтому и не хотел говорить. Думал, обойдемся без этого. Просто будем жить как дед и внук. — Он потер переносицу точно таким же жестом, как делала их мать, когда устала от бесконечной стирки или готовки.
— Но как… — Федор Сергеевич судорожно сжал чашку, фарфор болезненно врезался в пальцы. Старые часы на стене тикали оглушительно громко, отсчитывая секунды бессмыслицы. — Это какая-то мистика? Сказки? Путешествия во времени не существует! Это розыгрыш? Ты… кто тебя подослал?
— Не знаю, как это объяснить, — Виктор смотрел куда-то мимо старика, на облупившуюся краску стены, где когда-то сам Федор Сергеевич, переехав в эту квартиру тридцать лет назад, замазал трещину. — Я помню тот день. Пошел за хлебом, как мама просила. За буханкой чёрного и батоном белого. У меня было три рубля бумажкой и мелочь. — Он сглотнул, и кадык дернулся на тонкой шее. — У магазина стоял странный человек в сером плаще. Высокий, с залысинами. Черные очки, хотя день был пасмурный. Он заговорил со мной, сказал, что покажет что-то интересное. Специально для умных мальчиков вроде меня. Я не должен был идти с ним. Знал, что нельзя. Но пошел.
Федор Сергеевич слушал, боясь пошевелиться. В сознании всплыло вдруг: действительно, Витька пошел тогда за чёрным хлебом и батоном. Мать собиралась делать бутерброды к приходу гостей — тёти Клавы с мужем. И переживала, что не хватит белого.
— Дальше всё как в тумане, — продолжал Виктор. Голос его звучал глуше, он потирал шрамы на руке — машинально, не замечая этого жеста. — Помню какое-то здание. Серое, похожее на завод. Большие окна, но темные, будто закрашенные. Много приборов, людей в белых халатах. Кто-то в военной форме. Мне дали конфету – «Взлётную», в золотистой обертке с ракетой. — Он криво усмехнулся. — Такие уже давно не выпускают… Мне сказали, что я участвую в эксперименте. Что-то про временные перемещения… Я не всё понимал. Мне было восемь. Я хотел домой, к маме.
— Ты правда Витька? — голос Федора Сергеевича дрогнул, в горле образовался ком. На миг ему показалось, что напротив сидит не подросток, а его брат – маленький, испуганный, с вихром на макушке, который никак не приглаживался. — Мой брат?
— Да, — просто ответил Виктор, и в голосе его мелькнули знакомые нотки – так Витька говорил всегда, когда был абсолютно уверен в чем-то. — Они отправили меня вперед. Не знаю, как и зачем. Помню какую-то камеру, похожую на телефонную будку. Много проводов, гудящие машины. Вспышка света… а потом я очнулся в каком-то подвале. На дворе был 2010 год. Меня нашла женщина — Анна. Она работала в той лаборатории уборщицей. Сказала, что эксперимент пошел не так, что меня считают погибшим, и я не могу вернуться обратно… домой. — Его голос дрогнул. — Она забрала меня, воспитала как сына. Оформила документы — не знаю, настоящие или поддельные. Сказала, что я родился в 2010, дала свою фамилию.
— А Леха? Тот мужик, что тебя привел? — Федор Сергеевич чувствовал, как пот стекает между лопаток, хотя в кухне было прохладно.
— Работал с ней там же. Охранником. Они потом сошлись, но ненадолго. Он всегда появлялся и исчезал. — Виктор потёр переносицу. — Они все боялись, что их найдут. Мы часто переезжали. Анна работала то там, то сям, всегда неофициально. Когда я подрос, она рассказала мне правду. Показала старые фотографии, которые нашла в архивах лаборатории. Среди них была и та, с тобой.
Федор Сергеевич закрыл глаза. Голова кружилась, перед глазами плыли пятна, будто смотрел на солнце. Память подбрасывала кадры: Витька с удочкой на плече, гордый пойманным карасиком размером с палец; Витька в новых штанах, с отутюженной стрелкой, идет в первый класс; Витька плачет, обжегшись о керосинку на даче…
— И ты… ты помнишь? Нашу жизнь тогда? Родителей? — голос Федора Сергеевича звучал хрипло, будто не его.
Виктор кивнул, глаза его странно заблестели:
— Помню маму, как она пекла пироги по воскресеньям. С капустой и яйцом. И с повидлом, хотя оно всегда вытекало. Помню её руки – в муке, потрескавшиеся. И запах дрожжевого теста. — Он сглотнул. — Отца помню, как он учил меня рыбачить. Плевать на крючок перед забросом – для удачи. У него была особая походка – чуть прихрамывал на правую ногу. И запах всегда был особый – табака и машинного масла.
Он замолчал, переводя дыхание, затем продолжил тише:
— Помню нашу собаку Жульку – рыжую, с белым пятном на груди. Она всегда встречала меня из школы, а потом… потом её сбила машина. Помню, как ты плакал, хоть и старался скрыть. — Он вдруг улыбнулся по-детски, и в улыбке этой мелькнуло что-то такое, отчего сердце Федора Сергеевича сжалось. — Помню, как ты таскал меня на речку купаться, хоть мама и запрещала. Говорила, что я простужусь. А ты всегда отвечал: «Закаляться надо, тогда и болеть не будешь». И мы с тобой купались до самого октября.
Что-то сломалось внутри Федора Сергеевича – словно плотина, сдерживавшая пятьдесят лет горя и одиночества. Он вдруг увидел перед собой не четырнадцатилетнего подростка, а своего младшего брата — Витьку, с его серыми глазами и упрямым подбородком. И все эти годы разлуки сжались до мгновения, словно и не было их вовсе.
— Господи, — прошептал он, и слезы покатились по морщинистым щекам, затекая в усы, оставляя солоноватый привкус на губах. — Витька… Живой…
Он поднялся, шатаясь, обошел стол и обнял мальчика. Тот прижался к нему, уткнувшись лицом в плечо. От него пахло мятной жвачкой и немного – школьным мелом, но Федору Сергеевичу казалось, что он чувствует запах детства: земляники, речной воды и свежескошенной травы.
— Я так боялся тебе рассказать, — прошептал Виктор, и голос его звучал совсем по-детски, дрожал. — Думал, не поверишь. Или решишь, что я сумасшедший. Что меня надо в больницу сдать. Я уже привык скрывать, молчать. Анна всегда говорила: никому не рассказывай, иначе заберут и будут опыты ставить.
— Я и сейчас не уверен, что сам не сошел с ума, — хрипло засмеялся Федор Сергеевич, отстраняясь и вытирая слезы рукавом. — Но тест ДНК… И эти твои воспоминания… Ты действительно мой брат. Мой Витька.
Они просидели на кухне до поздней ночи. Заварили ещё чая, достали из холодильника остатки вчерашнего пирога. Виктор рассказывал всё, что помнил: о странных экспериментах, о том, как Анна забрала его из лаборатории, опасаясь, что мальчику грозит опасность. О жизни в постоянном страхе, о переездах из города в город. О том, как постепенно понял, что случилось, когда Анна наконец рассказала ему правду.
— Она нашла в архивах лаборатории твой адрес, — сказал Виктор, ковыряя пирог. — Думала, может быть, когда-нибудь я захочу найти… семью. Но при её жизни боялась меня отпускать. Говорила: те люди ещё могут быть где-то, могут узнать тебя, найти. Только перед смертью сказала: «Поезжай. Найди брата. Тебе нельзя одному».
— А Леха? Почему он тебя привёз?
— Он появился, когда мама уже умирала. Сказал, что поможет с похоронами. Потом узнал про тебя, про адрес. Ему было всё равно, куда меня девать, лишь бы с рук сбыть. Предложил отвезти. — Виктор пожал плечами. — Он не знал всей правды. Думал, ты просто какой-то дальний родственник.
Он отломил кусочек пирога, посмотрел на него, но есть не стал:
— Я не надеялся, что ты меня примешь, — признался тихо. — Думал, назовусь внуком, поживу немного и уйду. Но когда ты показал фотографии, начал расспрашивать… Я понял, что ты всё ещё помнишь меня. Всё ещё ищешь.
Федор Сергеевич стиснул руку брата — тонкую, мальчишескую, но с такими знакомыми шрамами:
— Я всегда тебя искал, Витька. Все эти годы, — голос его дрогнул. — Сначала активно — с милицией, поисковыми отрядами. Потом тихо — запросы слал, в архивы писал. Потом уже просто… носил в себе. Как незаживающую рану.
За окном уже светало. Бледный зимний рассвет окрасил кухню в серебристо-серые тона. Где-то за стеной гудел старый холодильник, а на улице проезжала первая утренняя маршрутка, ухая на выбоинах.
— Ты, наверное, устал, — сказал Федор Сергеевич, глядя на осунувшееся лицо Виктора. — Иди поспи. А я… я тут посижу. Подумаю.
Виктор кивнул, поднялся и, пошатываясь от усталости, пошел к двери. Но на пороге остановился:
— Ты… ты ведь не выгонишь меня? — в голосе его звучала такая детская, такая знакомая неуверенность, что сердце Федора Сергеевича снова сжалось.
— Никогда, — твердо сказал он. — Ты мой брат. Моя семья. Ты дома.
Два месяца спустя они получили документы из опеки. Вся процедура оказалась сложнее, чем они думали: много проверок, комиссий, вопросов. Федор Сергеевич проходил медицинские осмотры, доказывая, что, несмотря на возраст, вполне способен заботиться о подростке. Ольга Павловна, женщина из опеки, приходила с проверками, изучала условия жизни, беседовала с Виктором наедине. Но в конце концов всё устроилось — Федор Сергеевич официально стал опекуном мальчика, которого все считали его внуком.
Результаты теста ДНК они никому не показывали. Хранили в той же жестяной коробке от монпансье, где лежали старые фотографии и записка. Кто бы поверил? Кто бы понял? Иногда, по вечерам, они доставали коробку, рассматривали снимки, и Виктор рассказывал — о том, что помнил из прошлой жизни, о тех пятидесяти годах, что они провели врозь.
— Почему ты не состарился? — спросил однажды Федор Сергеевич, разглядывая брата. — Если тот эксперимент отправил тебя во времени, почему ты остался восьмилетним?
Виктор задумчиво покрутил в руках фотографию:
— Анна говорила, это был побочный эффект. Не только время перенеслось, но и… я сам, моё тело. Будто я выпал из нормального хода времени. Она не всё понимала, но говорила, что так получилось случайно. Эксперимент вышел из-под контроля.
Федор Сергеевич покачал головой:
— И никто не искал тебя потом? Те люди из лаборатории?
— Не знаю, — пожал плечами Виктор. — Анна всегда боялась. Говорила, если нас найдут, разлучат. Поэтому мы часто переезжали, меняли города. Она работала на случайных работах, я учился где придётся. — Он невесело усмехнулся. — Неудивительно, что у меня с учебой не очень. Ни постоянной школы, ни друзей…
— Теперь всё будет по-другому, — твердо сказал Федор Сергеевич. — Теперь у тебя есть дом. И я.
В школе у Виктора постепенно налаживалось. Сначала учителя относились настороженно — новенький, да еще с такой запутанной историей. Но постепенно он влился в коллектив, даже завел приятелей. По вечерам иногда приходил домой с одноклассником Денисом — щуплым очкариком, помешанным на компьютерах. Они вместе готовили уроки, иногда Денис оставался на ужин. Федор Сергеевич наблюдал украдкой, как общаются мальчишки — обычные современные подростки. И только он один знал, что один из них родился в далеком 1961 году.
В Рождество к ним зашла соседка, Татьяна Петровна, с пирогами. Полная, румяная, с неизменной укладкой — каждый вторник она ходила в парикмахерскую «освежить причёску». Глядя, как Федор Сергеевич и Виктор наряжают елку — настоящую, пахнущую хвоей и смолой, купленную на базаре за углом — она улыбнулась, поставив на стол корзинку с выпечкой:
— Надо же, Федор Сергеевич, как внук вас оживил! — она поправила кружевную салфетку на блюде с пирогами. — Вы прямо помолодели! И глаза блестят, и спина уже не так согнута. Я вас другим не помню. Всегда такой хмурый были, нелюдимый. А теперь — душа компании!
— Да, — улыбнулся старик, подмигивая мальчику, который в этот момент вешал на елку стеклянного голубя — точно такой же был у них в детстве. — С ним я словно вернулся в детство.
Позже, когда Татьяна Петровна ушла, унося с собой пустую корзинку и обещания «забежать на чай на неделе», они сидели в полутьме, глядя на мерцающую огнями елку. По телевизору крутили «Иронию судьбы» — приглушенно, почти без звука. За окном падал снег, крупными хлопьями оседая на карнизе.
— Помнишь, — тихо сказал Виктор, — как мы в детстве лепили снеговика? Ты поднимал меня, чтобы я мог приладить ему морковку вместо носа.
— Помню, — кивнул Федор Сергеевич. — И как мы каток во дворе заливали. И снежную крепость строили. И на санках с горы катались.
— И ты провалился под лед на пруду, — добавил Виктор. — Мама тебя потом неделю горячим молоком поила, боялась, что заболеешь.
Они помолчали, каждый погруженный в свои мысли, свои воспоминания — одни на двоих.
— Знаешь, — вдруг сказал Федор Сергеевич, — мне иногда кажется, что все это сон. Что ты не настоящий. Что я сплю и вот-вот проснусь — один, в пустой квартире.
Виктор протянул руку и сжал ладонь брата — крепко, по-настоящему:
— Я здесь, Федь. Я никуда не денусь.
Поздно вечером, когда Виктор уже спал — его размеренное дыхание доносилось из-за приоткрытой двери спальни — Федор Сергеевич вышел на балкон, кутаясь в старую шерстяную кофту. Снег падал крупными хлопьями, укрывая город белым покрывалом. Мягко, бесшумно, почти нежно. Старые тополя во дворе стояли, словно укутанные в белые шубы. Думал о том, как легко поверил в невозможное — может быть, потому что слишком хотел верить. Думал о времени — текучем, изменчивом, непостижимом.
В детской комнате, где раньше был кабинет, спал Виктор — его брат, его прошлое, его будущее. Теперь там стояла настоящая кровать вместо раскладушки, появился стол для уроков, полки с учебниками. Его вещи, его жизнь — такая обычная с виду и такая невероятная на самом деле.
Лёжа ночью без сна, Федор Сергеевич иногда задумывался: что будет дальше? Через два года Виктору стукнет шестнадцать, через четыре — восемнадцать. Он вырастет, станет взрослым мужчиной. А сам Федор Сергеевич — он уже чувствовал — долго не протянет: сердце барахлит всё сильнее, суставы ломит к непогоде, да и одышка замучила. Врачи давно советовали операцию, но где взять деньги?
Но сейчас, стоя на балконе и глядя на падающий снег, он отогнал эти мысли. Важно было только настоящее. Этот момент, эта зима, эта елка в комнате, украшенная старыми игрушками и новыми гирляндами. И Витька — живой, настоящий, вернувшийся из небытия.
Федор Сергеевич улыбнулся и вернулся в тепло квартиры. Тихо прошел мимо комнаты брата, заглянул — мальчик спал, свернувшись калачиком, как в детстве. Одеяло сползло, и Федор Сергеевич осторожно поправил его, укрыв худые плечи.
— Спи, Витька, — прошептал он. — Спи спокойно. Теперь всё будет хорошо.
Впереди было ещё много времени. Их время. Наконец-то.