никита– Мы будем платить моей маме 40 тысяч в месяц, – заявил Дима, словно погоду за окном констатировал.
Я чуть вилку из рук не выронила. Сидела, ковыряла в тарелке унылый лист салата, мечтая о чашке горячего чая и пледе. Осень на дворе, зябко. А тут – такое заявление.
– Что? – переспросила, будто ослышалась. Хотя, как тут не услышать. Сорок тысяч. Это ж целое состояние! Для нас, пенсионеров, по крайней мере.
Дима отложил газету, посмотрел на меня поверх очков – спокойно так, будто и впрямь о чем-то обыденном речь идет.
– Маме, говорю, будем помогать. Сорок тысяч каждый месяц.
– Какой маме? – притворно глуплю, хотя прекрасно понимаю, о чьей маме речь. У Димы мама одна на свете осталась – Нина Ивановна, свекровь моя, женщина, скажем прямо, своеобразная.
– Ну, моей, – Дима даже голос повысил, видимо, мое притворство его раздражает. – А чьей еще? Ты что, не понимаешь? Ей же тяжело сейчас. Пенсия маленькая, лекарства дорогие, да и вообще… старость не радость.
Я молчу. Смотрю на него и в голове словно карусель завертелась. Мы с Димой вместе тридцать пять лет. Всю жизнь, можно сказать, бок о бок. И хорошее было, и трудное – всего хватало. Но всегда, всегда решения принимали вместе. Особенно, когда дело касалось денег. Копейку к копейке копили, детей поднимали, дачу построили. И вот тебе на – «мы будем платить». Без «а как ты думаешь?», без «может, обсудим?». Просто – «будем платить».
– Дим, – говорю, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Сорок тысяч – это огромные деньги. Откуда мы их возьмем?
– Ну, как откуда? – он плечами пожал. – Из наших сбережений.
– Из каких сбережений?! – вот тут уже я не выдержала, голос сорвался на крик. – Ты о чем вообще говоришь? Мы на эти сбережения… мы на них внукам планировали помочь! Да и себе, если честно, на старость откладывали. На «черный день», как говорится. А ты так запросто – сорок тысяч! Каждый месяц!
– Лен, ну что ты начинаешь, – Дима поморщился, словно я ему мигренью стала. – Мама – это святое. Неужели тебе жалко для родной матери денег?
«Родной матери», – передразниваю его в мыслях. Нина Ивановна мне никогда родной матерью не была. Свекровь как свекровь. Вроде и не ругались никогда открыто, но и особого тепла не было. Так, вежливая отстраненность. Она всегда Диму одного признавала, боготворила его, а меня так… терпела, что ли. За сына любимого.
А теперь вот, «родная мать»… Сорок тысяч. И все из наших сбережений. Которые, между прочим, не с неба упали. Я тоже работала, вкалывала не меньше его. На двух работах, бывало, крутилась, чтобы дети ни в чем не нуждались. А теперь, когда можно было бы хоть немного пожить для себя, насладиться, так сказать, плодами трудов – опять кому-то отдай?
– Дим, пойми правильно, маму, конечно, жалко, – говорю уже спокойнее, но тверже. – Но сорок тысяч – это слишком много. У нас самих пенсия не резиновая. Коммуналка растет, цены в магазинах как бешеные. Мы сами не знаем, что завтра будет.
– Не преувеличивай, – отмахнулся Дима. – Нам на жизнь хватит. А маме сейчас нужнее. Она старенькая, больная. Ей помогать надо.
– Помогать надо – это я не спорю, – отвечаю. – Но давай хотя бы обсудим сумму. Сорок тысяч – это, может, и многовато? Может, тридцать хватит? Или двадцать пять?
Дима аж подскочил на стуле.
– Ты что такое говоришь? – возмутился. – Мать родную торговаться вздумала? Да как тебе не стыдно!
Вот тебе и разговор. Опять я виновата. Опять жадная, бессердечная. Как будто я против помощи Нине Ивановне. Я – против вот такого единоличного решения. Против того, что меня вообще не спрашивают. Как будто я – пустое место в этом доме, а не жена, не партнер, не человек, в конце концов.
Обида волной нахлынула. Ком в горле встал, слезы к глазам подступили. Отвернулась к окну, чтобы Дима не видел. За окном серость, дождь моросит, ветер голые ветки качает. Как и в душе моей – серо, промозгло и ветрено.
Промолчали так минут пять, наверное. Каждый в своих мыслях. Дима опять за газету взялся, будто ничего и не случилось. А я сижу, и обида эта меня изнутри грызет. И не только обида. Еще и страх какой-то появляется. Страх за будущее. Страх, что Дима вот так, не спросив, может решить еще что-то важное. А я опять узнаю последней. Как будто я не часть этой семьи, а так… приживалка.
– Дим, – опять начинаю разговор, стараясь говорить спокойно, ровно. – Давай все-таки сядем и посчитаем. Сколько у нас вообще денег есть? Сколько мы тратим в месяц? И сколько мы можем маме выделять, чтобы самим не голодать.
Дима тяжело вздохнул, отложил газету. Видно, не нравится ему этот разговор, но деваться некуда – я настроена серьезно.
– Ну, давай посчитаем, – говорит с неохотой. – Только ты зря паникуешь. Хватит денег, я тебе говорю.
Начинаем считать. Достаем квитанции за квартиру, за свет, за газ. Вспоминаем, сколько на еду уходит, на лекарства, на проезд. Прикидываем, сколько на одежду-обувь нужно. Выходит – сумма немаленькая. А если еще и сорок тысяч отдать… Остается совсем ничего. И это если никаких форс-мажоров не случится. А они, эти форс-мажоры, как назло, всегда приходят в самый неподходящий момент.
Смотрю на Диму. Он тоже хмурится, считает на калькуляторе. Видно, что и сам понимает – сорок тысяч – это перебор. Но упрямится. Гордость, наверное, не позволяет признать, что был неправ, когда вот так, сходу, сумму назвал.
– Ну, вот видишь, – говорю, когда закончили считать. – Даже если ужаться по всем статьям, сорок тысяч – это слишком много. Двадцать – двадцать пять – это еще куда ни шло. Но сорок… это мы сами на бобах останемся.
Дима молчит. Видно, обдумывает мои слова. Потом поднимает глаза, смотрит на меня – устало так, виновато.
– Ладно, – говорит тихо. – Ты права, наверное. Сорок – это многовато. Давай двадцать пять тогда? Хватит ей?
– Двадцать пять – уже лучше, – соглашаюсь, с облегчением выдыхая. – Но все равно, Дим, впредь давай такие вопросы вместе решать, ладно? Мы же семья, у нас все общее. И проблемы, и радости, и деньги тоже.
– Ладно, – опять соглашается Дима. – Ты не обижайся, Лен. Я просто… маму жалко. Хочется помочь.
– Я понимаю, Дим, – говорю, уже смягчаясь. – Маму жалко, конечно. И помогать надо. Но и о себе забывать тоже нельзя. Мы с тобой тоже не вечные. Нам тоже о будущем думать надо.
Дима молчит, смотрит в окно. Дождь вроде стих, сквозь тучи солнышко проглядывает. Может, и у нас в отношениях тоже солнышко выглянет? Может, этот неприятный разговор станет точкой отсчета для чего-то нового, более честного и открытого? Хочется верить. Очень хочется.
Встаю, подхожу к нему, обнимаю за плечи. Чувствую, как он расслабляется, прижимается ко мне щекой. Хорошо вот так, рядом. Несмотря ни на что. Несмотря на сорок тысяч, на Нину Ивановну, на все трудности жизни. Главное – мы вместе. А с остальным как-нибудь справимся. Обязательно справимся.
– Чай будешь? – спрашиваю.
– Буду, – отвечает Дима, улыбаясь краешком губ. – С лимоном.
Идем на кухню, ставить чайник. Вроде и мелочь, а так тепло на душе становится. И надежда какая-то появляется – на лучшее. На то, что мы еще много лет вот так, рядом, чай с лимоном будем пить. И все проблемы вместе решать. И не важно, сколько там этих тысяч – двадцать пять или сорок. Главное – любовь и понимание в доме. А деньги – дело наживное. Как говорится, были бы кости целы, а мясо нарастет. Вот так и живем. Барахтаемся, спорим, миримся, любим. Как все люди, наверное. И в этом, наверное, и есть смысл жизни. В этих простых человеческих отношениях. В чашке чая с лимоном, выпитой вдвоем в осенний вечер.