никитаДва с половиной года. Два с половиной года я не спала толком. Сначала Мишка, потом Дашка. Глаза открываю — смартфон, заказчик, дедлайн; глаза закрываю — Мишка с соплями, Дашка с коликами. В промежутках — борщ и стирка. Знаете, сколько стоит коляска-трансформер, на которой и по парку, и по снегу? Восемнадцать тысяч. Я три консультации подряд провела, чтобы её купить. А колёса — блестят, как новые. На авито отдала бы за десятку, чтобы Мишке кровать взять.
Но коляски больше нет. Коляска теперь у Серёжки. Серёжка — это племянник Лёши, сын его братца Вити. Витя младше Лёши на четыре года, работает где-то на складе, вечно прикладывается к бутылке. Жена у него под стать — вся такая изящная, чтобы фоткаться в инстаграме, но такая хрупкая, что работать не может. Ни-как-не-может. У неё то депрессия, то мигрень, то ещё какая модная хворь. А у Серёжки, видите ли, нет коляски. Вернее, не было. До вчера.
— Мама, — говорю я в трубку. — Валентина Павловна.
Свекровь на том конце делает вид, что связь прерывается. Но я слышу её дыхание — тяжёлое, как у человека, которому слишком много пришлось поднимать по жизни. Особенно чужие проблемы.
— Вы взяли мою коляску?
— Олечка, — свекровь мгновенно оживает, голос мёдом течёт. — Так ведь Дашка уже ходит, а что добру пропадать? Серёженьке очень нужно, у них же денег совсем нет, бедные-несчастные…
Дашка не ходит. Дашка только учится, цепляясь за диван. Ей полтора года. Но, видимо, здесь есть какая-то свекровья физика: если твой старший сын женился на «этой», то его дети растут с космической скоростью. А вот дети младшенького — вечные малыши, нуждающиеся во всём.
— Валентина Павловна, я собиралась продать эту коляску. За десять тысяч. И купить кровать.
В трубке что-то хрюкает.
— Олечка, какие деньги между родными? Ты что, жадная?
Жадная. Ага. Недавно этим же словом Лёшу припечатали, когда мы не подарили Вите на день рождения новый смартфон — «ну ты же в айти работаешь, у тебя же денег куры не клюют». То, что Лёша техподдержку в банке ведёт и на съёмной квартире живём — не считается.
Вообще удивительно, как много у свекрови аргументов, когда надо взять, и как мало — когда нужно дать.
— Мне к двум нужно детей забрать из сада. Паша младшую Дашку подхватит? Мне к трём заказчика принять срочно.
— Ой, ну прямо не знаю, Олечка, у нас тут… эээ… ремонт.
Ремонт. У свекрови «ремонт» каждый раз, когда нужно с внуками посидеть от старшего сына. Зато когда надо Серёжку забрать — и ремонт замирает, и мигрень проходит, и вообще «какие счастливые минуты с внучком».
Я сжимаю трубку. Вдох-выдох, как учили на курсах по управлению гневом. Только не заплакать — от усталости, от несправедливости. От того, что я одна тут и тяну двоих детей, и работу, и дурацкие консультации, лишь бы денег прибавить — потому что нам с Лёшей важно самим квартиру взять, без папиных-маминых денег.
На кухне загремела посуда. Лёша проснулся.
— Мам, — его голос звучит устало, — мы потом решим, ладно?
«Мы». Лёша всегда так: когда нужно противостоять маме, он прячется за этим «мы». Как будто не он сам, а мы вместе должны просить его мать не крысить вещи по дому.
— Дорогой, — я стараюсь, чтобы голос звучал ровно. — Пойдём, выпьем кофе. Нам надо поговорить.
Одно только «надо поговорить» — и его плечи опускаются, как у побитой собаки. Он знает, о чём речь. Вернее — о ком.
— Оль, мама просто хотела помочь…
А вот и оно. Опять. Стоп-слово нашей семьи: «помочь». Слово, которое выжигает мосты к нормальной жизни, стирает границы личного пространства, обнуляет уважение и оставляет жирный след в виде вечной вины. Мне 34, я замужем, у меня двое детей — но иногда мне кажется, что я всё ещё живу по чужим правилам.
Мы пьём кофе. Лёша глотает торопливо, обжигается и морщится. Он всегда так — когда нервничает, делает что-то некомфортное для себя. Я смотрю на это уже восемь лет, если считать со свадьбы. Если считать с первого свидания — то все десять.
— Просто, — он подбирает слова, — ну, представь, если бы моя мама была в твоём положении?
— В каком именно положении? — я улыбаюсь одними губами. — В положении человека, чьи вещи берут без спроса?
— Оль, ну ты же понимаешь… У Витьки зарплата…
Я замечаю, как дрожит моя рука с чашкой. Делаю глубокий вдох. За окном Мишка качается на новой пластиковой лошадке, которую мы купили на прошлой неделе. Если верить логике свекрови, эту лошадку тоже скоро придётся «передать» Серёжке. С формулировкой «ну зачем добру пропадать».
— Знаешь, сколько я получила за последний месяц консультаций? — спрашиваю я тихо.
Лёша пожимает плечами. Он никогда не вникает в мои доходы. Его устраивает, что я «что-то там зарабатываю на своём сайте» и не прошу у него денег на игрушки, одежду и няню раз в неделю.
— Тридцать две тысячи, — произношу я отчётливо. — Две консультации каждый день. Две. Каждый. День. С двумя детьми на руках. Потому что тебе мама не помогает — у неё «ремонт» или «давление». Знаешь, сколько Витя с Аней вообще зарабатывают?
Лёша молчит. Его молчание — это всегда способ избежать конфликта. Пусть жена перебесится, остынет, смирится. Пусть жена поймёт, что он не против неё, он просто… не за неё.
— Я не против помогать родственникам, — говорю я. — Я против того, чтобы меня ставили перед фактом. Твоя мама считает меня банкоматом для твоего брата. А тебя — продолжением себя. Это… это унизительно, Лёш.
Телефон вибрирует — сообщение от заказчика. Я смотрю на часы: скоро забирать детей. Скоро консультация. Скоро — готовить ужин.
— Я всё понимаю, — Лёша встаёт из-за стола. — Знаешь, я поговорю с мамой.
«Поговорю» в нашей жизни означает «сделаю вид, что поговорил». Именно так Лёша «поговорил» с мамой, когда она взяла без спроса наш автомобиль, чтобы отвезти Витю с женой на дачу. Именно так Лёша «поговорил» с мамой, когда она забрала все наши запасы детской смеси для Дашки — «Сереженьке ведь совсем нечего есть». И именно так Лёша «поговорил» с ней, когда она начала перебирать мой гардероб, выискивая, что из моей одежды «подойдёт Анечке».
Нас разделяют не километры — нас разделяет его привычка уступать матери.
Прошла неделя. Я не заговаривала больше про коляску. Лёша, кажется, считает вопрос закрытым. Но мысль о том, что кто-то может просто прийти и взять мои вещи, не даёт мне покоя.
Телефон снова звонит. На экране высвечивается «Мама Валя» — так я её записала по настоянию Лёши. Никогда не была для меня мамой, но что значат такие мелочи в большой политике семейных отношений?
— Олечка, — голос сладкий, как патока, — а мы тут с Анечкой подумали… У тебя ведь Дашенькины вещи почти не ношеные? Может, вы уже и не планируете третьего, а Анечка вот носит… — пауза многозначительная, — так что нам бы вещички забрать.
Моё сердце падает куда-то вниз, а потом начинает биться так, что стучит в висках. «Вещички». Будто речь о паре носков, а не о коробках одежды, за которую я отдала почти половину своих заработков.
— У меня консультация через десять минут, — отвечаю я.
— Ну мы быстренько! Мы уже под домом! — щебечет свекровь.
И вешает трубку, не дожидаясь ответа.
В дверь звонят через пять минут. На пороге — свекровь с двумя большими сумками и Аня, жена Вити. Моложе меня на семь лет, но с взглядом человека, которому все должны. Особенно — семья мужа.
— Олечка, мы быстро-быстро, — свекровь проскальзывает в прихожую. — Ты занимайся своими… этими… по компьютеру, а мы сами всё соберём!
«Соберём». Соберут. Соберут мои вещи, за которые я платила. Соберут мои вещи, которые я выбирала. Соберут мои вещи, которые я стирала, гладила, складывала.
Они проходят мимо меня в детскую, где спит Дашка. И я понимаю: они сейчас перевернут там всё вверх дном, разбудят ребёнка — и мне придётся выбирать между работой, за которую я получаю деньги, и вещами, на которые я эти деньги потратила.
Я иду за ними, чувствуя, как внутри поднимается что-то, похожее на волну. Не злость даже — ярость.
— Стоп, — говорю я, и сама удивляюсь, как твёрдо звучит мой голос. — Никто ничего не собирает.
Свекровь поворачивается ко мне, и на её лице — то самое выражение, которое появляется у неё, когда она сталкивается с неподчинением. Смесь недоумения и оскорблённого достоинства, будто ей, королеве по крови, вдруг отказал в реверансе простолюдин.
— Оленька, ну что ты, милая? Мы же по-родственному…
— Нет, — я преграждаю путь в детскую. — По-родственному — это когда спрашивают. Когда уважают. Когда не считают чужое имущество общим.
Аня закатывает глаза. Ей всегда было наплевать на мои чувства. Для неё я — что-то вроде гардероба, из которого можно брать вещи, если они подходят по размеру.
— Боже, какие мы принципиальные, — тянет она. — Витька говорил, что ты жадная, а я не верила.
Витька. Ну конечно. Конечно, они там все обсуждают меня на своих семейных посиделках, куда нас с Лёшей почему-то не зовут. Обсуждают, какая я жадная, какая я злая, как я не уважаю свекровь, как я не люблю Серёжку. Ещё бы им не обсуждать — они привыкли, что я просто отдаю то, что у меня просят. Без звука.
— Жадная, — повторяю я. — Знаешь, Аня, я ведь работаю. Каждый день. Без выходных. И всё, что у моих детей есть — результат моего труда. А вы…
— Что мы? — Аня упирает руки в бока. — Говори, не стесняйся!
— Ма-ма, — из комнаты появляется заспанная Дашка. — Шу-мят…
Девочка трёт глаза кулачками, тянет ручки ко мне, и от этого жеста у меня сжимается сердце. Ей нужно было ещё поспать хотя бы час, а теперь она будет капризничать весь вечер.
— Ребёнка разбудили, — шиплю я. — Консультацию сорвали. Мне работать надо, а не вещи перебирать!
— Работать? — Аня прыскает. — Сидишь дома за компьютером — это ты называешь работой? У тебя дети, муж, а ты страдаешь ерундой. И ещё выделываешься.
Я чувствую, как по шее поднимается жар. Они всегда так — то, чем я занимаюсь, не считается работой. То, что я делаю, не считается серьёзным. Моя усталость не считается настоящей. Моя злость не считается обоснованной.
— Уходите, — говорю я. — Обе. Сейчас же.
— Оля! — свекровь делает шаг вперёд. — Ты что себе позволяешь? Я старше тебя, я…
— Вы в моём доме, — перебиваю я. — И то, что вы старше, не даёт вам права распоряжаться моими вещами и моим временем.
В прихожей раздаётся звук открывающейся двери. Лёша. Вернулся раньше обычного. Стоит, переводит взгляд с меня на мать и обратно.
— Что происходит?
— Алёшенька, — свекровь меняется в лице, голос дрожит. — Твоя жена… она нас выгоняет. Мы просто хотели помочь Анечке, она ведь в положении, а Оля…
Я замираю. В положении? Аня беременна? Свекровь не упоминала об этом по телефону. Нарочно, конечно — чтобы сейчас сделать из меня злодейку, не желающую помогать беременной родственнице.
— В положении? — переспрашиваю я. — С каких пор?
— Двенадцать недель, — Аня гладит живот с таким видом, будто там как минимум шестимесячный срок.
— И вы решили, что можно прийти и… — я осекаюсь, замечая выражение лица Лёши. Он смотрит на меня так, будто я только что пнула котёнка.
— Оль, ну как так можно? — его голос полон упрёка. — Человеку помощь нужна.
— А мне не нужна? — я почти кричу. — Мне, с двумя маленькими детьми, с работой на дому, без вашей чёртовой помощи — мне не нужна поддержка?
— Так у тебя же всё есть, — свекровь всплескивает руками. — Муж хороший, квартира, работа эта твоя…
— А у Вити нет? — я уже не сдерживаюсь. — Работы нет? Квартиры нет? Рук нет? Они что, не могут сами обеспечить своего ребёнка? Почему я должна содержать ещё и их, а? Почему?
Дашка начинает плакать — она не понимает, почему мама кричит. Я подхватываю её на руки, прижимаю к себе.
— Пожалуйста, уходите, — повторяю я. — Лёша, проводи своих гостей.
— Лёшенька, — свекровь берёт сына под руку. — Нам надо поговорить. Наедине.
Она произносит это с таким выражением, будто Бог спустился с небес и вручил ей скрижали с заповедями. И я знаю, о чём будет этот «разговор». О том, какая я жадная и неблагодарная. О том, как я не уважаю старших. О том, что я плохая жена и мать. О том, как я меняю Лёшу — делаю его чёрствым, бездушным, не семейным человеком.
— Я сейчас, — Лёша кивает мне. В его глазах — сомнение. Уже сомнение. Уже не поддержка.
Он выходит вслед за матерью и Аней, прикрыв за собой дверь. Но через тонкие стены я слышу, как свекровь начинает свою любимую песню: «Ты посмотри, что с тобой сделала эта женщина…»
Лёша возвращается через сорок минут. За это время я успеваю уложить Дашку, перенести консультацию и выпить чашку холодного чая, стоя у окна.
Выражение его лица говорит больше любых слов. Что-то сломалось. Что-то не подлежит ремонту.
— Мама сказала, — начинает он, не снимая куртки, — что ты её ненавидишь. И что тебе плевать на моего брата и его ребёнка.
Я закрываю глаза. Внутри всё сжимается. Сколько раз этот разговор случался у нас? Сколько раз я объясняла, что дело не в ненависти, а в уважении и границах? Сотню? Две?
— Лёш, — я говорю тихо, — они пришли без предупреждения. Хотели забрать вещи Дашки, зная, что у меня консультация. Разбудили ребёнка.
— Они просто хотели помочь…
И снова эта фраза. Я смотрю на него — на мужчину, которого знаю десять лет — и вижу незнакомца. Человека, который не понимает главного: желание помочь не даёт права нарушать чужие границы.
— Ты знаешь, что сказала твоя мать? — голос мой звучит глухо. — Что мне пора бы перестать «играть в бизнес-леди» и заняться семьёй.
Лёша морщится. Он ненавидит конфликты, ненавидит выбирать. Но иногда… иногда выбирать приходится.
— Оль, пожалуйста, — он делает шаг ко мне, — давай просто отдадим Ане эти вещи… Ради мира в семье.
— В какой семье? — я отступаю. — В нашей с тобой — или в вашей с мамой?
Он замирает. Впервые за всё время я вижу настоящую растерянность в его глазах. Что-то, похожее на осознание простой истины: нельзя вечно сидеть на двух стульях.
— Всегда, — я сглатываю комок в горле, — всегда, когда речь заходит о твоей маме, ты выбираешь её сторону. Не мою. Не нашу. Её.
— Это неправда, — он качает головой. — Я просто… пытаюсь всем угодить.
— И в итоге предаёшь меня.
Тишина, которая повисает между нами, такая плотная, что кажется — её можно потрогать.
Через неделю Лёша собирает вещи и переезжает к матери. «Временно, пока мы не разберёмся», — говорит он. Но мы оба знаем: это конец.
Свекровь звонит мне только однажды — через месяц. Чтобы сказать, что я разрушила их семью.
— Вы разрушили мою, — отвечаю я. И кладу трубку.
Мишке почти четыре, когда мы переезжаем в новую квартиру. Маленькую, но свою. С ипотекой, которую я беру на себя — уже как ИП, с тремя крупными проектами.
Лёша не возвращается. Но каждые выходные забирает детей. Иногда я вижу, как он задерживает взгляд на мне, будто хочет что-то сказать. Не говорит.
А я больше не чувствую себя виноватой за то, что у меня есть границы. За то, что защищаю детей и их вещи. За то, что умею говорить «нет».
И когда соседка, милая пожилая женщина с третьего этажа, начинает рассказывать, как одинокой матери сложно растить детей без мужчины, я только улыбаюсь.
— Знаете, — говорю ей, — иногда быть одной — проще, чем с человеком, который не на твоей стороне.
Дашка за моей спиной, сидя на новой кровати, играет с куклой. Той самой, которую Лёша подарил в день, когда мы подписали бумаги о разводе.
«Это ей, — сказал он тогда. — Насовсем. Без права передачи».