никита— Нет, мама, ты серьёзно собралась подавать эту деревенщину? — Марина скривилась, рассматривая большую миску с окрошкой на столе. — Сейчас же приедут мои друзья из Москвы, а ты со своими колхозными рецептами!
Валентина Степановна замерла с половником в руке. Уголки её губ едва заметно дрогнули, но она лишь тихо положила половник на край миски.
— Деревенщину? — переспросила она неожиданно спокойно. — Это окрошка на хлебном квасе, которую твоя бабушка Клавдия готовила ещё в войну…
— Да кому какое дело до бабкиных рецептов? — перебила Марина, нервно проверяя телефон. — Мне стыдно будет перед Кириллом. Он, между прочим, в модных ресторанах обедает!
Валентина тяжело опустилась на стул. Выцветшие ситцевые занавески колыхались от тёплого летнего ветра, а старый сервант, доставшийся ещё от свекрови, словно молчаливо наблюдал за ссорой.
— Значит, стыдно, — Валентина провела рукой по краю стола. — За мать стыдно. За дом родительский.
— Мам, ну начинается! — Марина закатила глаза. — Я не об этом! Просто сейчас так никто не ест. Люди культурные…
— А мы, значит, не культурные? — Валентина встала так резко, что стул скрипнул по полу. — Значит, отец твой, что тридцать лет в школе детей физике учил — некультурный? Я, что библиотеку всю жизнь собирала, — тоже в неучах хожу?
Марина отмахнулась, нетерпеливо постукивая ногтями по экрану телефона.
— Мама, ты не понимаешь. Сейчас другое время, другие стандарты. Эта квартира и так… — она обвела рукой комнату с выцветшими обоями, — как будто в прошлый век попала.
Валентина сняла передник и аккуратно повесила его на крючок.
— Стандарты, значит, — она вдруг усмехнулась, но как-то горько. — А помнишь, как ты в третьем классе ревела, что Машка Петрова дразнила тебя за старое платье?
— Причём тут это? — вспыхнула Марина.
— А я тебе тогда сказала, что человека судят не по одёжке. И ты со мной согласилась. А теперь стыдишься родительского дома.
Валентина шагнула к серванту и достала потрёпанный фотоальбом в коричневой обложке.
— Убери, — отрезала Марина. — Я сто раз видела эти пожелтевшие фотки.
— А вот эту не видела, — Валентина открыла альбом где-то посередине. — Смотри, это ты с бабушкиной окрошкой. Тебе семь лет, и ты заявила, что никогда в жизни не пробовала ничего вкуснее.
— Мам, какая разница, что я в детстве… — начала Марина, но осеклась, когда в прихожей раздался звонок.
— Вот и гости твои столичные, — сказала Валентина, захлопнув альбом. — Пойду чайник поставлю. А окрошку я уберу, не переживай. Не буду позорить тебя перед культурными людьми.
— Да не в этом дело! — с досадой воскликнула Марина.
— А в чём? — Валентина вдруг остановилась в дверях, и её голос прозвучал так тихо, что Марина едва расслышала. — В том, что деревенская мать плохо сочетается с твоей новой жизнью?
Звонок повторился, настойчивее.
— Иду! — крикнула Марина и, бросив последний виноватый взгляд на мать, пошла открывать.
Валентина слышала, как в прихожей Марина щебетала, встречая гостей. Её голос звучал совсем иначе — звонко, с незнакомыми интонациями, будто дочь перевоплотилась в другого человека.
— Проходите, Кирилл! Софья, рада познакомиться! — донеслось из коридора.
Валентина машинально передвинула миску с окрошкой дальше на кухонный стол, почти к самой стене. Она не хотела идти в комнату, но пришлось — не сидеть же весь вечер на кухне.
— А это моя мама, — представила её Марина с натянутой улыбкой.
Перед Валентиной стоял высокий молодой человек с модной бородкой и девушка в дорогом льняном костюме.
— Очень приятно, — кивнул Кирилл. — У вас такой… аутентичный дом.
— Аутентичный, — задумчиво повторила Валентина. — Да, дому почти пятьдесят лет. Тут всё ещё эхо советского прошлого.
Марина бросила на мать встревоженный взгляд, явно опасаясь продолжения этой темы.
— Мы ненадолго, — сказала девушка, с любопытством рассматривая старую мебель. — У нас сегодня ещё выставка современного искусства.
— Ну конечно, какой может быть вечер в деревне, — негромко произнесла Валентина.
— Мама! — одними губами произнесла Марина.
— Ничего, мы успеем и чаю попить, — добродушно сказал Кирилл, усаживаясь на диван. — Что это за запах такой… домашний?
— Квас, — ответила Валентина, вдруг почувствовав странное удовлетворение. — Хлебный квас, я сама делаю.
— Надо же! — искренне удивился молодой человек. — Я такой только в детстве у бабушки пробовал.
— И окрошку на нём, — неожиданно для себя добавила Валентина.
Марина замерла с чашками в руках.
— У вас есть окрошка? — оживился Кирилл. — Я её обожаю, особенно летом!
— Есть, — медленно кивнула Валентина, бросив быстрый взгляд на дочь. — Только она деревенская, по старому рецепту.
Марина резко поставила чашки на стол, одна из них жалобно звякнула.
— Я думала, мы просто чай… — начала она.
— Нет-нет, окрошка — это же замечательно! — воскликнула вдруг Софья. — Я вообще не пробовала домашнюю окрошку.
Валентина заметила, как побледнело лицо дочери.
— Что ж, — Валентина медленно поднялась с места, — тогда милости просим на кухню.
На маленькой кухне они едва умещались вчетвером. Валентина не спеша расставляла тарелки, чувствуя напряжение, исходящее от дочери.
— У вас такие интересные занавески, — заметила Софья, разглядывая выцветший ситец с васильками. — Сейчас так модно возвращаться к ретро-стилю.
— Ретро-стилю, — эхом отозвалась Валентина, разливая окрошку. — А мы и не уходили от него.
Марина нервно поправила волосы, явно мечтая провалиться сквозь землю.
— Ничего, скоро сделаем ремонт, — сказала она натянуто. — Мама просто привыкла к старому.
Валентина застыла с половником в руке, словно наткнулась на невидимую стену.
— Ремонт? — переспросила она. — Ты ничего не говорила о ремонте.
— Просто не успела, — быстро ответила Марина, избегая материнского взгляда. — Кирилл посоветовал отличного дизайнера, у него европейский подход.
— Европейский, — снова повторила Валентина, медленно опуская половник. — А как же дубовый буфет от бабушки? И книжные полки, что отец мастерил?
Кирилл неловко кашлянул, почувствовав напряжение.
— Окрошка превосходная, — сказал он, пытаясь сменить тему. — Такая… настоящая.
Но Валентина словно не слышала.
— Значит, всё выбросим? То, что полвека собирали? — она повернулась к дочери, и та увидела, как мать сжимает край стола, костяшки пальцев побелели. — Чтобы не стыдно было перед твоими… столичными друзьями?
— Мама, давай не сейчас, — процедила Марина сквозь зубы с натянутой улыбкой.
— А когда? Когда рабочие приедут и всё моё выкинут на помойку? — Валентина отодвинула свою нетронутую тарелку. — Ты же меня даже не спросила.
Софья с интересом переводила взгляд с матери на дочь, явно наслаждаясь семейной драмой. Кирилл же неловко ковырял ложкой в тарелке, словно пытаясь найти там ответы на все вопросы.
— Вы не понимаете, — вдруг тихо сказала Марина, отложив ложку, — это же всё… устаревшее. Мне кажется, вы цепляетесь за прошлое.
— Устаревшее, — Валентина горько усмехнулась. — А знаешь, что не устаревает? Уважение к родителям. В Москве этому не учат?
Марина вспыхнула:
— При чём тут Москва? Я просто хочу жить как нормальные люди!
— А мы, значит, не нормальные? — тихо спросила Валентина.
В кухне повисла тяжёлая тишина, прерываемая только тиканьем старых часов на стене.
— Вы не так поняли, — наконец проговорила Марина дрогнувшим голосом. — Я не хотела вас обидеть.
— А что ты хотела? — спросила Валентина, и вдруг её взгляд упал на окрошку в тарелке гостей. — Хотела стереть всё, что напоминает тебе о родном доме? О корнях твоих?
— Мои корни при чём? — воскликнула Марина. — Я просто хочу современный ремонт!
— Точно, только ремонт, — Валентина покачала головой. — А то, что ты назвала окрошку по бабушкиному рецепту «деревенщиной» — это я придумала?
Кирилл вдруг отложил ложку и посмотрел на Марину с удивлением:
— Ты правда так сказала? Но это же самая вкусная окрошка, которую я ел за последние годы.
Софья хихикнула, прикрыв рот салфеткой, и Марина бросила на неё уничтожающий взгляд.
— Это просто… недопонимание, — пробормотала она, чувствуя, как щёки заливает краска.
— Недопонимание? — Валентина поднялась со стула. — Или стыд? Стыд за собственные корни, за родной дом?
Марина тоже встала, случайно задев локтем чашку — та опасно качнулась на краю стола.
— Может, нам лучше уйти? — неуверенно предложила Софья, переглядываясь с Кириллом.
— Нет-нет, оставайтесь, — Валентина вдруг взяла себя в руки. — Допивайте чай. А я пойду прогуляюсь. Не хочу мешать вашей… культурной беседе.
— Валентина Степановна, — начал было Кирилл, но она уже направилась к двери.
— Мама! — Марина схватила мать за руку. — Ты несправедлива. Я никогда не стыдилась тебя или папы.
— Да? — Валентина повернулась к дочери, и та впервые заметила, какой усталой выглядит мать. — А ведь твой отец гордился тобой. Каждому встречному говорил: «Моя дочка в Москву поступила, на журналиста учится». А я всё думала: вернётся ли она когда-нибудь?
Марина выпустила мамину руку, словно обожглась.
— Я вернулась, — прошептала она.
— Телом — да, — кивнула Валентина. — А душой? Ты же теперь всё время оглядываешься — как бы чего лишнего не сказать, не показать своим московским приятелям. Как будто мы тебе теперь… чужие.
Софья демонстративно уткнулась в телефон, а Кирилл с преувеличенным интересом разглядывал салфетницу в виде петушка.
— Вы мне не чужие, — возразила Марина, и в её голосе зазвучали слёзы. — Просто… просто мне хочется чего-то нового! Неужели это так сложно понять?
Валентина на мгновение прикрыла глаза.
— Новое — не значит лучшее, Мариша, — сказала она тихо. — Твоя бабушка Клавдия пережила войну, голод, и всё равно находила силы готовить эту самую окрошку для голодных детей. Своих и чужих. А ты её «деревенщиной» называешь.
Марина вдруг резко развернулась к шкафчику, выхватила оттуда старую миску с облупившейся эмалью.
— Вот, — она почти швырнула миску на стол, — ты об этом? О старых вещах? О кастрюлях, которым место на свалке? Это и есть те корни, за которые я должна держаться?
Валентина молча смотрела на миску. Потом медленно провела пальцем по краю, где едва виднелся выцветший рисунок — маленькие колокольчики.
— В этой миске твоя бабушка замешивала тесто для пирогов. В ней я для тебя варила кашу, когда ты маленькой была, — её голос звучал тихо, но каждое слово будто впечатывалось в воздух. — А твой отец… он говорил, что вещи хранят память. Помнишь?
Марина вдруг замерла, её лицо изменилось. Что-то пробилось сквозь столичный лоск, что-то давно забытое, но родное.
— Помню, — прошептала она. — Папа говорил: «Вещи, которые были с тобой в трудные времена, становятся почти живыми».
— А сейчас ты хочешь всё это… выбросить, — Валентина неожиданно улыбнулась, но в этой улыбке было столько горечи, что Марина почувствовала, как к горлу подкатывает комок.
— Я не хотела тебя обидеть, — сказала она тихо. — Просто мне казалось, что… — она запнулась, бросив взгляд на притихших гостей, — что если я поменяю обстановку, то жизнь станет лучше.
— Жизнь становится лучше не от новых стен, — покачала головой Валентина. — А от того, что внутри тебя.
Кирилл внезапно поднялся.
— Знаете, Валентина Степановна, я, пожалуй, с вами соглашусь, — он неловко кашлянул. — Мои родители тоже в провинции живут. В Пскове. И я иногда… стесняюсь этого перед коллегами. А потом думаю — и чего я, собственно, стыжусь?
Софья посмотрела на него с удивлением. Марина застыла с открытым ртом.
— Корни не выбирают, — продолжил Кирилл, потирая подбородок. — И знаете, когда я пробую такую вот настоящую окрошку — я вспоминаю свою бабушку. И мне становится… хорошо.
В кухне повисла тишина. Слышно было только, как тикают часы да жужжит залетевшая в форточку пчела.
Марина медленно опустилась на стул, взяла в руки старую миску и провела пальцами по трещинкам на эмали.
— Мам, — сказала она вдруг дрогнувшим голосом, — помнишь, как папа учил меня лепить пельмени? И я всё делала не так, а он смеялся и говорил…
— «…талант пельменный передаётся через поколение,» — закончила за неё Валентина, и её глаза вдруг заблестели. — Помню, конечно. Ты тогда слепила пельмень размером с пирожок.
Марина неуверенно улыбнулась, продолжая гладить старую миску.
— И он разварился в кастрюле — получился суп с одним огромным пельменем. Папа съел его целиком, сказал, что так даже вкуснее.
Софья переглянулась с Кириллом, явно чувствуя себя лишней при этом разговоре.
— Кирилл, нам, наверное, пора, — проговорила она тихо.
— Да-да, конечно, — спохватилась Марина, возвращаясь в реальность. — Выставка же…
— Знаешь, я, пожалуй, останусь, — неожиданно сказал Кирилл, глядя на недоеденную окрошку. — Если Валентина Степановна не возражает. Я бы с удовольствием ещё тарелочку окрошки…
Валентина медленно кивнула:
— У меня ещё колбаса домашняя есть. Тоже, правда, деревенская.
— Самая лучшая, значит, — улыбнулся Кирилл.
Софья фыркнула, но ничего не сказала, лишь демонстративно посмотрела на часы.
— Я тебя провожу, — сказала Марина подруге.
Когда они вышли в коридор, Валентина осталась с Кириллом на кухне. Она молча доставала из холодильника колбасу, нарезала её аккуратными кружочками.
— Вы простите Марину, — вдруг сказал Кирилл. — Она не со зла. Просто в Москве такая атмосфера… все боятся показаться провинциальными.
— А вы нет? — спросила Валентина, взглянув на него поверх очков.
— Я тоже боялся, — честно признался он. — А потом понял, что это глупо. Меня мои родители вырастили, выучили… Как я могу их стыдиться?
Валентина кивнула, и в её глазах мелькнуло что-то вроде одобрения.
Дверь на кухню открылась — вернулась Марина, без Софьи. Она остановилась на пороге, глядя на мать.
— Мам, я… — она замялась, потом решительно шагнула вперёд. — Я не хочу никакого ремонта. И окрошка твоя — самая вкусная в мире. А эту миску, — она бережно взяла её со стола, — я бы хотела забрать в Москву. Если ты не против.
Валентина удивлённо подняла брови:
— Зачем она тебе?
— Буду в ней замешивать тесто, — Марина улыбнулась сквозь непрошенные слёзы. — И учиться лепить пельмени. Те, что размером с пирожок. У меня ведь папин талант должен проявиться, правда?
Валентина долго смотрела на дочь, а потом вдруг шагнула к ней и обняла, прижав к себе.
— Обязательно проявится, дочка, — прошептала она, гладя Марину по волосам. — Обязательно.