никитаЕгор Степанович Сторожев последний раз закрыл дверь своей квартиры ровно в семь тридцать утра. Ключ провернулся в замке с тем же металлическим щелчком, что и всегда за последние восемнадцать лет, но сегодня этот звук показался ему особенным – будто точка в конце главы. Он знал, что больше сюда не вернётся.
В подъезде пахло сырой штукатуркой и жареной рыбой. Сосед сверху, Геннадий, снова готовил свою треску на завтрак. Егор Степанович иногда думал, что если выйдет из временной петли, в которую попал, первое, что сделает – не почувствует больше этот запах по утрам.
В лифте он встретил Марию Степановну из седьмого этажа.
– Опять на рыбалку собрался, Егор? – поинтересовалась старушка, оглядывая его потрепанный рюкзак и удочки.
– Да вот, решил уже с ночёвкой, на пару дней, – с улыбкой ответил Сторожев, хотя рюкзак был набит вовсе не снастями и консервами.
– Ой, смотри, не заблудись там. А то по новостям говорили, что какой-то грибник пропал в тех местах, – с тревогой произнесла соседка.
– Не переживайте, Мария Степановна, я эти места как свои пять пальцев знаю, – небрежно махнул рукой Егор Степанович, и лифт остановился на первом этаже.
Егору Степановичу было пятьдесят два. Небольшого роста, с аккуратной сединой на висках и вечной смешинкой в глазах, он производил впечатление человека, у которого всё в жизни сложилось ровно так, как надо. Впечатление было обманчивым.
Четыре месяца назад Егор Степанович похоронил жену. Алла Викторовна сгорела за три недели. Метастазы, сказали врачи. Поздно обратились, сказали врачи. Егор Степанович кивал и подписывал какие-то бумаги. Мыслями он был в то время, когда впервые пригласил её, вчерашнюю студентку пединститута, в кино. Она смеялась так громко, что люди оборачивались, а ему хотелось, чтобы этот смех никогда не прекращался.
Смех прекратился. В квартире стало тихо. Егор Степанович продолжал ходить на работу – он преподавал физику в колледже, – но всё больше времени проводил, глядя в окно. Дождь, снег, солнце – ему было всё равно, что там, за стеклом. Он просто смотрел.
Сегодня всё изменилось. Он шёл по улице и видел город – по-настоящему видел его, словно впервые. Весна добивала последние сугробы. На Садовой расцвели первые тюльпаны. Женщина в красном пальто торопливо бежала через дорогу, опаздывая на работу. Старик кормил голубей у фонтана. Егор Степанович всматривался в эти сцены, словно хотел напоследок запомнить, как устроена обычная жизнь.
Автобусная остановка была почти пустой. Только парень в наушниках, погружённый в свой мир, и пожилая женщина с огромной сумкой на колёсиках. Егор Степанович сел на скамейку и посмотрел на часы. До автобуса ещё двадцать минут. У него было время подумать, правильно ли он поступает. Сомнения начали подкрадываться, но он отогнал их привычным движением, как отмахиваются от назойливой мухи.
Автобус пришёл точно по расписанию. Егор Степанович забросил рюкзак на верхнюю полку и сел у окна. Три часа пути до Озёрного, а потом ещё пешком до его старого дома. Дома, который он не видел почти тридцать лет.
В Озёрном ничего не изменилось. Тот же магазин на углу, правда, теперь он назывался «Продукты 24», а не «Сельпо», как раньше. Та же разбитая дорога, ведущая к лесу. И те же низкие домики, среди которых притаился и его родительский дом – маленький, покосившийся, с заколоченными окнами.
Егор Степанович остановился у калитки, не решаясь войти. Он помнил, как уходил отсюда – девятнадцатилетним юнцом, с билетом в один конец и чемоданом, в котором лежали две рубашки и учебник по физике. «Не вернусь», – бросил он тогда отцу. И сдержал слово. Даже на похороны не приехал.
Старая калитка скрипнула. Егор Степанович вошёл во двор, заросший бурьяном. Крыльцо прогнило, но выдержало его вес. Дверь поддалась не сразу, пришлось приложить силу. Внутри пахло сыростью, пылью и… детством. Тем самым запахом, который никогда не забудешь, сколько бы лет ни прошло.
Он прошёл в комнату, где когда-то спал. Кровать всё ещё стояла у стены – железная, с шариками на спинке. На столе – стопка пожелтевших тетрадей. Его тетрадей. Егор Степанович взял верхнюю, раскрыл. «Контрольная работа по физике. Сторожев Е. 9-й класс».
– Что ты здесь делаешь?
Голос был хриплым, но Егор Степанович узнал бы его из тысячи. Он медленно обернулся. В дверном проёме стоял старик – высокий, худой, с длинной седой бородой.
– Здравствуй, отец, – голос Егора Степановича дрогнул.
Степан Николаевич Сторожев, семидесяти восьми лет от роду, смотрел на сына так, будто видел призрака.
– Ты… живой? – спросил он, и в его голосе было больше удивления, чем радости.
– Вроде того, – Егор Степанович попытался улыбнуться, но вышло плохо.
– Я думал, ты умер, – просто сказал отец. – Писал тебе, когда мать хоронили. Ответа не было.
Егор Степанович почувствовал, как краска стыда заливает лицо.
– Я не получал никаких писем.
– Значит, не туда посылал, – отец пожал плечами. – Проходи на кухню, чаю попьём.
Кухня была такой же, как и тридцать лет назад, только обои другие – синие в цветочек вместо жёлтых. Старик поставил чайник на плиту и достал две чашки – белые, с синими каёмочками. Егор Степанович помнил эти чашки. Из такой же пил чай в последнее утро перед отъездом.
– Значит, вернулся, – сказал отец, не глядя на него.
– Вернулся, – эхом отозвался Егор Степанович.
– Надолго?
– Навсегда.
Отец посмотрел на него долгим взглядом, но ничего не сказал. Чайник закипел, и он стал разливать чай.
– Сахар там, – кивнул он на старую сахарницу.
– Я без сахара, – сказал Егор Степанович.
– А раньше три ложки клал, – отец покачал головой. – Всё меняется, да?
– Всё меняется, – согласился Егор Степанович и почувствовал, как горло сжимает спазм. – Отец, я…
– Не надо, – перебил его старик. – Что было, то было. У каждого своя дорога. Ты свою выбрал.
– И зря выбрал, – тихо сказал Егор Степанович.
Отец поднял на него глаза:
– Это почему же?
– Думал, счастье найду где-то там, в большом городе. А оно… – он запнулся, – его нигде нет.
Степан Николаевич усмехнулся:
– Так не бывает, сынок. Нет такого, чтоб совсем счастья не было. Просто ты его не разглядел.
Они пили чай в тишине. За окном начинался дождь – мелкий, весенний. Капли барабанили по старому подоконнику, создавая неровный ритм. Егор Степанович вдруг вспомнил, как в детстве любил слушать этот звук, лёжа в кровати. Ему казалось тогда, что дождь рассказывает какую-то историю, нужно только научиться её понимать.
– Где остановился? – спросил отец, отставляя пустую чашку.
– Нигде пока, – Егор Степанович пожал плечами. – Думал, может, здесь…
– Здесь, – отец кивнул. – Твоя комната свободна. Только кровать, наверное, мала тебе теперь.
– Я не вырос с тех пор, – улыбнулся Егор Степанович.
Это была правда – он так и остался невысоким, как мать. А вот характер унаследовал отцовский – упрямый, неуступчивый. Из-за этого и поссорились тогда, в последний вечер. Отец хотел, чтобы сын остался в деревне, помогал в хозяйстве. А Егор рвался в город, хотел учиться, «выбиться в люди». Слово за слово, и отец сказал ему, что нечего возвращаться, если уж так не терпится уехать. Егор ответил, что и не вернётся никогда. Глупые слова, сказанные сгоряча, но державшие его вдали от дома все эти годы.
– Я печь затопил, – сказал отец. – Холодает к вечеру. Ты, поди, отвык от такой жизни?
– Отвык, – признался Егор Степанович. – Но ничего, вспомню.
– Вспомнишь, – кивнул отец. – Руки-то помнят.
Вечер они провели у печки. Отец рассказывал деревенские новости – кто умер, кто женился, кто уехал. Оказалось, что из их старой компании в Озёрном остался только Витька Кружилин, да и тот спился после того, как жена ушла к леснику.
– А Нинка Заварова? – спросил Егор Степанович. Нинка была его первой любовью, они встречались всё лето перед десятым классом.
– Нинка в Питере живёт, – ответил отец. – Дочка у неё там замуж вышла, внуки, вот и перебралась к ним. Иногда приезжает, мать навестить на кладбище.
Егор Степанович кивнул. Все разъехались, разлетелись кто куда. А он вот вернулся. Круг замкнулся.
– А сам-то как жил все эти годы? – спросил отец. – Женился хоть?
– Женился, – Егор Степанович сглотнул комок в горле. – Алла её звали. Умерла она, четыре месяца назад.
Отец помолчал, потом положил свою большую, шершавую ладонь на руку сына:
– Прости, не знал.
– Откуда тебе знать, – Егор Степанович покачал головой. – Я сам виноват. Столько лет…
– Детей нет? – перебил его отец.
– Нет, – и это было больное место. Они с Аллой очень хотели детей, но не получилось. Сначала всё откладывали – карьера, квартира, – а потом уже поздно было. Врачи разводили руками.
– Жаль, – сказал отец. – Внуков бы понянчил на старости лет.
Егор Степанович вдруг представил, как его отец, суровый Степан Николаевич, нянчит маленького ребёнка, поёт ему колыбельные своим хриплым голосом. От этой картины защемило сердце.
– Я учителем физики работал, – сказал он, меняя тему. – В колледже.
– Всё с твоей физикой возился, – усмехнулся отец. – Помню, как ты лягушек током бил в сарае. Эксперименты ставил.
– Это для науки было, – улыбнулся Егор Степанович. – Я хотел понять, как мышцы реагируют на электрические импульсы.
– Чуть сарай не спалил тогда, – проворчал отец, но в его глазах мелькнула гордость.
За разговором не заметили, как стемнело. Отец показал сыну, где лежит чистое бельё, и ушёл в свою комнату. Егор Степанович остался один в комнате своего детства. Он лёг на узкую кровать, удивляясь, как когда-то умещался на ней со своими длинными ногами. Сейчас, в пятьдесят два, он чувствовал себя неловко, словно взрослый человек, попавший в детский сад.
Сон не шёл. Егор Степанович смотрел в потолок и думал о том, что должен был сделать сегодня. В рюкзаке лежали снотворное и бутылка водки – верная комбинация, чтобы уйти тихо и без боли. Он всё продумал: выпить, заснуть и не проснуться. После смерти Аллы жизнь потеряла смысл, каждый день был просто ожиданием ночи, а каждая ночь – ожиданием утра. Бесконечный цикл без цели и радости.
Но что-то изменилось. Может, это был взгляд отца – усталый, но живой. Или запах родного дома. Или воспоминания, нахлынувшие внезапно, как весенний паводок. Егор Степанович понял, что не сможет сделать то, что планировал. По крайней мере, не сегодня.
Утро выдалось ясным. Егор Степанович проснулся от запаха яичницы и звона посуды. Он вышел на кухню и увидел отца у плиты – высокого, прямого, несмотря на возраст.
– Садись, завтракать будем, – сказал Степан Николаевич, не оборачиваясь. – Хлеб порежь только.
Егор Степанович взял нож и начал резать хлеб – чёрный, деревенский, пахнущий тмином.
– Сам печёшь? – спросил он.
– А кто ж ещё, – хмыкнул отец. – Магазинный не люблю, мягкий слишком.
Они завтракали молча. Егор Степанович заметил, что отец почти не солит еду – яичница была пресной, как и хлеб.
– Соли мало кладёшь, – заметил он.
– Давление, – коротко ответил отец. – Врач запретил.
– И давно?
– Лет пять уже. Привык уже, даже вкус соли забыл.
Егор Степанович подумал о том, сколько всего он пропустил за эти годы. Болезни отца, его одиночество, его борьбу со старостью. Стыд снова накрыл его волной.
После завтрака отец сказал:
– Пойдём, покажу тебе кое-что.
Они вышли во двор и направились к старому сараю, который всегда использовался как мастерская. Отец открыл дверь, и Егор Степанович увидел то, что никак не ожидал увидеть – письменный стол, заваленный книгами, тетрадями и… его старым микроскопом.
– Это что? – удивлённо спросил он.
– Твоё, – просто ответил отец. – Всё сохранил. Думал, может, вернёшься когда-нибудь, захочешь посмотреть.
Егор Степанович подошёл к столу. Его тетради по физике, его записи опытов, его коллекция минералов – всё было аккуратно разложено, словно он только вчера здесь работал. На стене висела его грамота за первое место на областной олимпиаде по физике. Рядом – фотография: он, шестнадцатилетний, улыбается, держа в руках самодельный радиоприёмник.
– Зачем ты всё это хранил? – спросил Егор Степанович, чувствуя, как к горлу подступают слёзы.
– А как же, – пожал плечами отец. – Ты ж мой сын.
Эти простые слова словно сломали что-то внутри Егора Степановича. Все эти годы гордости, обиды, упрямства – всё рухнуло в одно мгновение. Он опустился на старый табурет и закрыл лицо руками.
– Прости меня, отец, – выдавил он сквозь слёзы. – Прости за всё.
Степан Николаевич положил руку ему на плечо:
– Ничего, сынок. Жизнь – она длинная. На всё хватает места: и на ошибки, и на прощение.
В тот день они много говорили – наверное, больше, чем за все годы до этого. Отец рассказал, как тяжело было после смерти матери, как он научился жить один, как поседел за одну ночь, когда узнал, что трактор Петьки Савельева перевернулся на том самом месте, где обычно купался Егор.
– Думал, это ты там, под трактором, – признался отец. – Седым проснулся.
Егор Степанович рассказал о своей жизни в городе, о работе, о встрече с Аллой, о их совместной жизни и о том, как она угасала на больничной койке, а он ничем не мог ей помочь.
– Я подвёл её, – сказал он. – Мы хотели объехать всю страну на машине, когда я выйду на пенсию. Не успели.
– Человек предполагает, а Бог располагает, – ответил отец. – Не кори себя.
К вечеру второго дня Егор Степанович понял, что не может больше носить в себе ту тяжесть, с которой приехал. Он достал из рюкзака бутылку водки и таблетки и положил их перед отцом.
– Я приехал умирать, – сказал он тихо. – Не мог больше там, один. Не видел смысла.
Отец долго смотрел на бутылку и лекарства, потом молча встал, взял их и вышел из дома. Вернулся через пять минут с пустыми руками.
– Где? – спросил Егор Степанович.
– В колодец выбросил, – спокойно ответил отец. – Нечего добру пропадать – рыбу глушить будем.
Егор Степанович неожиданно для себя рассмеялся – впервые за много месяцев. Смеялся он долго, до слёз, до икоты. Отец смотрел на него с непонятным выражением лица – то ли тревога, то ли облегчение.
– Чего ржёшь-то? – спросил он наконец.
– Не знаю, – честно ответил Егор Степанович, вытирая слёзы. – Просто… рыбу глушить… как в детстве…
Отец улыбнулся – редкое явление:
– Как в детстве, да.
Следующим утром они пошли на кладбище – навестить мать. Могила была ухоженной, с простым деревянным крестом и фотографией в рамке. «Сторожева Мария Егоровна, 1947-2010» – гласила надпись.
– Каждую неделю прихожу, – сказал отец. – Рассказываю ей, как дела, что нового. Она всегда новости любила.
Егор Степанович опустился на колени перед могилой.
– Здравствуй, мама, – сказал он. – Прости, что так долго не приходил.
Они постояли ещё немного и пошли обратно. По дороге встретили соседку, Валентину Петровну, которая так удивилась, увидев Егора, что выронила сумку с продуктами.
– Егорушка! – воскликнула она. – Неужто правда ты? А я Степану Николаевичу не поверила, когда он сказал, что сын вернулся!
Слух о возвращении «городского» разлетелся по деревне мгновенно. К вечеру во дворе Сторожевых собралось полдеревни – кто с пирогами, кто с наливкой, кто просто так, посмотреть и расспросить. Егор Степанович отвечал на вопросы, улыбался, пил за встречу. Впервые за долгое время он чувствовал себя частью чего-то большего, чем его одинокая квартира в городе.
Ночью ему приснилась Алла – молодая, смеющаяся, какой она была в день их знакомства. «Живи, Егорушка, – сказала она ему во сне. – Хватит оглядываться назад».
Прошло три месяца. Егор Степанович остался в Озёрном. Перевёз свои вещи из городской квартиры, отдал ключи новым хозяевам. Уволился из колледжа, но не перестал быть учителем – директор местной школы с радостью взял его на должность учителя физики и астрономии.
Школа была маленькая – всего шестьдесят учеников, от первого до одиннадцатого класса. Егор Степанович сразу влюбился в эти светлые классы, в эти любопытные глаза напротив. Здесь не было того цинизма и усталости, которые он видел в глазах городских подростков. Здешние дети ещё умели удивляться – тому, как преломляется свет в призме, как магнит притягивает железные опилки, как ток заставляет двигаться стрелку компаса.
Со своим отцом Егор Степанович наладил отношения, которых не было даже в его детстве. Они много говорили – о прошлом, о будущем, о жизни вообще. Иногда спорили, но теперь эти споры не заканчивались ссорами.
Однажды вечером, когда они сидели на крыльце и смотрели на закат, отец вдруг сказал:
– Знаешь, сынок, я ведь тоже хотел уйти тогда, после смерти твоей матери. Думал, незачем жить дальше. Даже верёвку приготовил.
Егор Степанович застыл:
– И что тебя остановило?
– Ты, – просто ответил отец. – Думал, а вдруг вернёшься, а меня нет. И некому будет тебя встретить.
Егор Степанович почувствовал, как к горлу подступает ком.
– Спасибо, что дождался, – сказал он тихо.
– На то и отец, – усмехнулся Степан Николаевич.
В сентябре в школе появилась новая учительница литературы – Вера Дмитриевна, сорока пяти лет, недавно переехавшая из соседнего района. Высокая, с короткой стрижкой и звонким голосом, она сразу обратила на себя внимание Егора Степановича.
– Вы, наверное, новенький? – спросила она при первой встрече в учительской. – Я Вера.
– Егор Степанович, – представился он. – Вообще-то я местный, просто долго отсутствовал.
– Блудный сын вернулся? – улыбнулась она.
– Что-то вроде того, – кивнул он.
Они стали часто обедать вместе в школьной столовой. Вера оказалась вдовой – муж погиб на охоте пять лет назад. Детей у них тоже не было.
– Судьба такая, – говорила она без горечи. – Значит, в другом моё предназначение.
Её «другое предназначение» заключалось в том, чтобы открывать детям мир литературы. Она устраивала литературные вечера, ставила с учениками спектакли, водила их в походы по местам, связанным с писателями. Егор Степанович часто помогал ей – то декорации сделать, то костюмы придумать, то просто подменить на уроке, если она заболела.
К концу учебного года они стали неразлучны. Вера часто приходила к Сторожевым на ужин, и Степан Николаевич втайне радовался, глядя на них. Он видел, как оживает его сын рядом с этой женщиной, как возвращаются к нему силы и желание жить.
В июне Егор Степанович сделал Вере предложение. Они стояли на берегу озера, солнце садилось за горизонт, окрашивая воду в алый цвет.
– У нас будет непростая жизнь, – предупредил он. – Мне пятьдесят три, тебе сорок пять. Мы уже не молоды.
– Зато опытны, – улыбнулась она. – И знаем цену времени.
Вера согласилась, но с одним условием – чтобы свадьба была скромной, только самые близкие. Егор Степанович был только рад. Свадьбу назначили на август.
Июль выдался жарким. Озеро прогрелось так, что даже самые отчаянные любители прохлады не жаловались на холодную воду. Егор Степанович проводил много времени в отцовской мастерской – готовил сюрприз для Веры. Он решил своими руками сделать книжные полки для её обширной библиотеки.
Степан Николаевич с удовольствием помогал сыну, передавая ему секреты столярного дела, которыми владел с молодости. Они работали плечом к плечу, и эта совместная работа сближала их ещё больше.
– Вот бы мать тебя сейчас видела, – сказал однажды отец, наблюдая, как Егор Степанович шлифует доску. – Гордилась бы.
– Думаешь? – Егор поднял голову.
– Уверен, – кивнул Степан Николаевич. – Она всегда говорила, что ты вернёшься. Даже когда я уже перестал верить.
В середине июля случилось несчастье – Степана Николаевича разбил инсульт. Он упал прямо во дворе, когда колол дрова. Егор Степанович едва успел довезти его до районной больницы.
– Держись, отец, – говорил он, сжимая холодную руку старика. – Только держись.
Три дня Степан Николаевич был без сознания. Врачи разводили руками – в его возрасте такой удар редко проходит без последствий. Егор Степанович не отходил от постели отца, спал прямо на стуле рядом с больничной койкой.
На четвёртый день Степан Николаевич открыл глаза.
– Егорка, – прошептал он слабым голосом. – Ты здесь.
– Здесь, отец, – Егор Степанович почувствовал, как слёзы облегчения текут по щекам. – Я никуда не уйду.
Разговаривать Степану Николаевичу было трудно – правая сторона лица не слушалась. Но взгляд был ясным, и он понимал всё, что ему говорили.
– Не переживай, выкарабкаемся, – ободрял его Егор Степанович. – Ты крепкий, всё преодолеешь.
Степан Николаевич слабо кивал и пытался улыбаться половиной лица.
В больнице он провёл месяц. Егор Степанович каждый день приезжал к нему, привозил домашнюю еду, свежие фрукты, рассказывал деревенские новости. Вера тоже часто навещала старика, читала ему вслух – он особенно любил Пушкина и Лермонтова.
К августу Степана Николаевича выписали домой. Ходил он с трудом, опираясь на палку, говорил плохо, но постепенно восстанавливался. Егор Степанович оборудовал для него комнату на первом этаже, чтобы не нужно было подниматься по лестнице, и нанял соседскую девочку, Настю, помогать по хозяйству, когда сам был на работе.
Свадьбу пришлось отложить до сентября. Вера не возражала – она понимала, что сейчас главное для Егора Степановича – поставить отца на ноги.
– Никуда наша свадьба не денется, – говорила она. – Здоровье Степана Николаевича важнее.
Август прошёл в хлопотах. Егор Степанович разрывался между школой, где начиналась подготовка к новому учебному году, отцом, который требовал постоянного внимания, и Верой, с которой хотелось проводить каждую свободную минуту.
Иногда, в редкие моменты одиночества, он думал о том, как изменилась его жизнь за последние полгода. Из человека, который собирался уйти из жизни, он превратился в человека, у которого каждый день был расписан по минутам, за которого волновались, которого ждали.
«Жизнь – удивительная штука», – думал Егор Степанович, глядя на звёздное небо с отцовского крыльца. Ещё недавно он не видел в ней смысла, а теперь каждый день приносил что-то новое, важное, настоящее.
Свадьбу сыграли в середине сентября – тихую, скромную, как и хотела Вера. Степан Николаевич, заметно окрепший за лето, сидел во главе стола и даже произнёс короткий тост – с трудом, но разборчиво:
– За вас, дети. За новую жизнь.
Вера переехала к Сторожевым – её однокомнатная квартира в учительском доме была слишком мала для семьи. Старый дом будто ожил с её появлением – наполнился книгами, цветами, новыми занавесками на окнах и запахом свежеиспечённого хлеба.
– Только соли побольше клади, – просил Егор Степанович. – А то мы с отцом уже от солёного хлеба отвыкли.
Степан Николаевич не возражал против соли в хлебе – после инсульта врачи пересмотрели его диету и разрешили немного солёного.
– Жизнь-то налаживается, – говорил он, глядя, как невестка хлопочет по хозяйству. – Дом полный, хлеб на столе. Чего ещё человеку надо?
В октябре Вера объявила, что беременна. Это было как гром среди ясного неба – в её возрасте, после стольких лет безуспешных попыток с первым мужем.
– Ты уверена? – спросил потрясённый Егор Степанович.
– Абсолютно, – кивнула она. – Врач подтвердил.
Егор Степанович не знал, радоваться или бояться. С одной стороны – ребёнок, о котором он всегда мечтал. С другой – возраст Веры, риски, осложнения…
– Не переживай так, – улыбнулась она, заметив его тревогу. – Я здорова, анализы хорошие. Всё будет в порядке.
Степан Николаевич, узнав новость, расплакался – первый раз на памяти Егора. Он долго сидел, вытирая непослушной левой рукой слёзы, а потом сказал:
– Значит, правильно, что верёвку тогда не накинул. Внука дождался.
– Или внучку, – поправила его Вера.
– Или внучку, – согласился Степан Николаевич. – Главное – дождался.
Зима выдалась снежной и морозной. Дом Сторожевых утопал в сугробах, дорожки приходилось расчищать каждое утро. Егор Степанович вставал пораньше, чтобы успеть протопить печь, почистить снег, приготовить завтрак для Веры. Её токсикоз прошёл, но усталость и сонливость остались.
Иногда, глядя на спящую жену, на её уже заметный животик, Егор Степанович думал о том, что было бы, если бы он всё-таки сделал то, что планировал год назад. Не было бы этого счастья, этого чувства, что жизнь только начинается, несмотря на возраст.
В феврале они с отцом начали готовить детскую – пристраивать комнату к дому, утеплять стены, делать большое окно на восток, «чтобы солнышко будило», как говорил Степан Николаевич.
Всю деревню захватила эта новость – беременность учительницы литературы в сорок пять лет казалась чудом. Каждый считал своим долгом принести что-нибудь для будущего малыша – кто вязаные пинетки, кто дерюльник, сохранившийся от своих детей, кто просто банку варенья «для мамочки, чтоб силы были».
Вера продолжала работать до самой весны. В марте врач настоял на больничном – до родов оставалось меньше двух месяцев, и нужно было беречься.
Май выдался тёплым, почти летним. Сады цвели, наполняя воздух сладким ароматом. Вера часто сидела в саду, на лавочке под старой яблоней, и читала. Егор Степанович поглядывал на неё из окна мастерской, где доделывал кроватку для малыша.
Пятнадцатого мая, ранним утром, у Веры начались схватки. Егор Степанович, бледный от волнения, повёз её в районную больницу. Степан Николаевич остался дома – ждать новостей.
Роды были долгими и трудными. Когда Егору Степановичу наконец разрешили войти в палату, он увидел бледную, измученную Веру и маленький свёрток в её руках.
– Знакомься, – слабо улыбнулась она. – Это Мария. В честь твоей мамы.
Егор Степанович взял на руки дочь – крохотную, с щёчками, красными, как яблоки, и копной тёмных волос.
– Привет, Машенька, – прошептал он. – Я твой папа.
Это было странное, ни с чем не сравнимое чувство – держать на руках своего ребёнка. В пятьдесят три года, когда, казалось бы, всё главное в жизни уже позади, вдруг оказаться отцом. Началом, а не концом.
Машу выписали через неделю. Егор Степанович вёз жену и дочь домой с таким чувством, будто вёз величайшее сокровище на земле. В каком-то смысле так оно и было.
Степан Николаевич ждал их на крыльце – выпрямившийся, посвежевший, помолодевший.
– Ну-ка, покажите мне внучку, – требовательно сказал он, и голос его звучал почти как раньше, до болезни.
Егор Степанович бережно передал ему свёрток. Старик смотрел на крохотное личико долго, не мигая, а потом сказал:
– На мать твою похожа. Такой же нос.
Первые недели с новорождённой были трудными – недосып, бесконечные заботы, тревога за каждый чих. Но постепенно жизнь вошла в новое русло. Вера оказалась отличной матерью – спокойной, уверенной, знающей, что делать в любой ситуации. Егор Степанович учился у неё, стараясь помогать во всём.
Степан Николаевич тоже не оставался в стороне – мог часами сидеть с малышкой, пока родители занимались домашними делами. Он пел ей старые колыбельные, которые когда-то пела Егору его мать, рассказывал сказки, показывал игрушки, которые мастерил сам.
– Дед из тебя получился отличный, – заметил однажды Егор Степанович.
– А то, – усмехнулся отец. – У меня опыт богатый. Я ж и с тобой так сидел, когда ты маленький был.
Егор Степанович не помнил этого – в его памяти отец всегда был строгим, неразговорчивым, вечно занятым работой. Но теперь он видел другого человека – нежного, заботливого, готового отдать всё за своих близких.
Время шло. Маша росла, радуя всех своими успехами – первая улыбка, первый зуб, первые шаги. Каждый день приносил что-то новое, удивительное. Егор Степанович не переставал удивляться, как быстро меняется маленький человек.
К двум годам Маша стала настоящей болтушкой – говорила без умолку, задавала тысячу вопросов в день, требовала объяснений всему, что видела вокруг.
– Вся в тебя, – улыбалась Вера мужу. – Такая же любознательная.
Егор Степанович и правда узнавал в дочери себя – то же стремление всё понять, всё попробовать, во всём разобраться. Он с удовольствием отвечал на её бесконечные «почему», показывал простые физические опыты, читал книги о природе.
Степан Николаевич, которому уже перевалило за восемьдесят, но который по-прежнему сохранял ясность ума, наблюдал за ними с тихой радостью.
– Вот оно, счастье-то, – говорил он иногда. – Не нужно за ним далеко ходить.
В один из вечеров, когда Маша уже спала, а Вера готовила на завтра уроки, Егор Степанович вышел на крыльцо подышать свежим воздухом. Рядом с ним сидел отец, молча глядя на звёзды.
– Знаешь, отец, – вдруг сказал Егор Степанович. – Я тебе благодарен. За то, что ты тогда не дал мне сделать глупость.
– Какую ещё глупость? – не понял Степан Николаевич.
– Ну, с таблетками и водкой. Помнишь, я тебе показывал?
– А, это, – отец махнул рукой. – Так ты и сам бы не решился.
– Почему ты так уверен?
– Потому что ты – мой сын, – просто ответил Степан Николаевич. – А я жизнь люблю, как бы трудно ни было. И ты такой же.
Егор Степанович посмотрел на отца – седого, морщинистого, но всё ещё крепкого, как дуб. И впервые за всю жизнь почувствовал, что по-настоящему похож на него – не внешне, но внутренне, в самом главном.
– Да, отец, – кивнул он. – Я такой же.
Они ещё долго сидели на крыльце, глядя на звёзды и слушая, как в доме Вера напевает колыбельную проснувшейся Маше. И в этот момент Егор Степанович понял, что несмотря на все потери и разочарования, жизнь всё-таки стоит того, чтобы её прожить. Даже если порой приходится есть несолёный хлеб, ощущая его настоящий вкус лишь когда учишься ценить то, что имеешь.