никита— Тебе больше тридцати лет не исполнялось, когда мы поженились! А сейчас что — старая стала, да?
Валентина Семёновна стояла у кухонного стола, держа в руках голубую чашку с золотой каёмочкой. Та самая, из которой они пили чай в первый день медового месяца. Сергей мялся у двери, чемодан уже стоял в прихожей.
— Валя, пойми… Я не хотел, чтобы так получилось. Просто случилось.
— Случилось? — она повернулась к нему, и в её голосе прозвучало что-то такое, от чего он невольно отступил. — Случилось, говоришь? Значит, двадцать восемь лет совместной жизни — это случайность? А твоя стажёрочка двадцатипятилетняя — это судьба?
Сергей провёл рукой по лысине. В молодости у него были красивые вьющиеся волосы, она так любила их растрепывать по утрам. Теперь от тех кудрей осталось только воспоминание да несколько жалких прядей над ушами.
— Ты ведь сама чувствуешь, что между нами давно ничего нет. Мы живём как соседи по коммуналке.
— Ах, как соседи? — Валентина аккуратно поставила чашку на полку. — Значит, когда я тебе борщ варила месяц назад, это было по-соседски? А когда твою мать в больницу возила — тоже соседская помощь?
— Валя, не усложняй. Ира молодая, у неё столько планов, столько энергии…
— Ира! — фыркнула Валентина. — Ну конечно, Ира. А то, что она младше нашей дочки на три года, тебя не смущает?
Сергей скривился, будто съел что-то кислое.
— При чём тут Лена? Мы же взрослые люди.
— Взрослые… — Валентина достала вторую чашку из серванта, такую же голубую. — Ты знаешь, сколько у нас этих чашек?
— Какая разница?
— Двенадцать. По числу лет, что мы копили на этот сервиз. Помнишь, как мы в магазин ходили, выбирали? Ты сказал: «Валя, давай самый красивый возьмём, пусть у нас всё будет как у людей».
Она взяла чашку в руки, покрутила, разглядывая узор.
— А теперь что, Серёжа? Теперь у людей по-другому принято?
— Прекрати этот театр. Я ухожу к Ире, и точка. Квартира твоя, я ничего не требую.
— Как великодушно с твоей стороны! — голос Валентины становился всё звонче. — Ничего не требуешь! А двадцать восемь лет моей жизни ты тоже не требуешь обратно?
Сергей дёрнул плечом.
— Я не виноват, что ты не сумела себя сохранить. Посмотри на себя в зеркало — волосы седые, морщины, лишний вес…
Валентина будто окаменела. Секунду она стояла неподвижно, потом резко раскрыла пальцы. Чашка упала на кафельный пол и разлетелась на мелкие осколки.
— Вот и всё, — сказала она тихо. — Одной стало меньше.
— Ты что, спятила? Зачем разбила?
— А зачем ты меня разбил? — она смотрела на осколки, не поднимая глаз. — Иди к своей Ире. Только знай: дорога назад для тебя закрыта. Навсегда.
Сергей хотел что-то сказать, но передумал. Хлопнула входная дверь, и Валентина осталась одна в тишине своей кухни. Она наклонилась, стала собирать осколки. Один порезал палец, выступила капелька крови.
— Одиннадцать, — прошептала она, глядя на оставшиеся чашки. — Осталось одиннадцать.
Прошло три дня. Валентина разбила ещё две чашки — не специально, просто руки дрожали, когда она пыталась заварить себе чай. Восемь утра, как всегда вставала, только теперь некому было кричать: «Серёга, подъём, на работу опоздаешь!»
Она сидела за кухонным столом, перед ней стояла одинокая чашка с остывшим чаем. В квартире стояла такая тишина, что слышно было, как тикают часы в коридоре. Те самые часы, которые Сергей называл «этой тарахтелкой» и постоянно грозился выбросить.
— Ну и пусть тикают, — пробормотала Валентина. — Теперь им никто не мешает.
Зазвонил телефон. Валентина вздрогнула — за три дня никто не звонил. На экране высветилось: «Таня соседка».
— Алло, Валь? Ты как там? Сергея уже третий день не видно, машины нет…
— Уехал он, Танечка. Насовсем.
— Как уехал?! Куда? Что случилось?
Валентина усмехнулась. Танька всегда была любопытная, в доме ни одной новости без неё не обходилось.
— К молодой уехал. Говорит, я старая стала, не интересная.
— Да ты что! В смысле, совсем? А квартира?
— Квартира моя. Он великодушно ничего не потребовал.
Повисла пауза. Валентина слышала, как Таня что-то жуёт — наверное, печенье. Всегда жевала, когда нервничала.
— Слушай, а ты как? Не больно?
— Знаешь, Тань, — Валентина взяла чашку в руки, — у меня тут сервиз остался. Двенадцать чашек было. Теперь девять.
— И что?
— А то, что когда он вернётся, я ему объясню, почему их стало меньше.
— Валька, да ты о чём? Может, он и не вернётся вовсе.
— Вернётся, — голос Валентины звучал удивительно спокойно. — Обязательно вернётся. Потому что там, у молодой, ему придётся быть молодым. А он уже забыл, как это. Вот и прибежит сюда, где можно телевизор смотреть в трусах и пиво пить с рыбкой.
Таня фыркнула.
— Ну ты даёшь! А если прибежит?
Валентина посмотрела на полку с чашками. Аккуратные, ровные, все одинаковые.
— У меня для него отдельная чашечка приготовлена, — сказала она и повесила трубку.
Она встала, подошла к серванту, достала очередную чашку. Подержала в руках, провела пальцем по золотой каёмочке. Потом резко разжала пальцы.
Звон. Осколки. Тишина.
— Восемь, — сказала Валентина пустой кухне. — Осталось восемь.
Неделя прошла. Валентина разбила ещё одну чашку — уронила, когда мыла посуду. Семь осталось. Странно, но с каждой разбитой чашкой ей становилось легче, будто вместе с осколками уходила какая-то тяжесть.
Дочка Лена приехала в субботу утром, ворвалась в квартиру как ураган.
— Мам, я всё узнала! Таня мне рассказала! Как он посмел?!
Валентина как раз вытирала полки в серванте. Повернулась к дочери и улыбнулась.
— Леночка, ты чего такая взъерошенная? Кофе будешь?
— Какой кофе! Мама, ты в своём уме? Папа ушёл к какой-то девке, а ты тут полки протираешь!
— А что мне делать? Волосы на голове рвать? — Валентина достала две чашки из сервиза. — Вот, смотри, какие красивые. Помнишь, как в детстве ты их считала?
Лена недоумённо посмотрела на мать.
— Мам, при чём тут чашки? Давай лучше подумаем, как папу вернуть. Может, ему просто мозги набекрень съехали? Средневозрастной кризис какой-то…
— Не надо его возвращать, — спокойно сказала Валентина, наливая кофе. — Пусть молодится на здоровье.
— Как не надо?! Мама, вы двадцать восемь лет прожили! У вас общие воспоминания, привычки…
Валентина вдруг рассмеялась — звонко, почти по-девичьи.
— Привычки! Точно! У него была привычка оставлять грязные носки под кроватью. И привычка громко чавкать за едой. И привычка включать телевизор на всю громкость, когда я читаю книгу.
— Мам…
— А ещё у него была привычка говорить мне, что я поправилась, каждый раз, когда я надевала новое платье. И привычка сравнивать мой борщ с тем, что готовила его мать. А его мать, между прочим, жарила картошку на маргарине и считала это кулинарным искусством!
Лена растерянно смотрела на мать. Той как будто прорвало плотину.
— Знаешь, доченька, а может, оно и к лучшему. Может, мне пора перестать быть тенью и начать жить для себя?
— Но папа же… он может одуматься, вернуться…
Валентина взяла чашку в руки, покрутила.
— Вернуться? А зачем мне сломанная игрушка? — она резко разжала пальцы. Чашка разбилась о кафель. — Шесть осталось.
— Мама! Ты что творишь?!
— Я считаю, дочка. Одна чашка — одна неделя, которую он думает, что может вернуться. — Валентина смела осколки веником. — Когда чашки кончатся, кончится и время на раздумья.
— Но это же ваш сервиз! Вы его так берегли!
— Берегла, — кивнула Валентина. — Тридцать лет берегла. А для чего? Чтобы в итоге пить из них одной? Нет, дорогая. Пусть лучше каждая чашка будет приговором. Справедливым приговором.
Лена покачала головой.
— Мам, ты странно рассуждаешь. Может, к психологу сходить?
— К психологу? — Валентина села за стол, взяла дочь за руку. — Лена, я первый раз за тридцать лет чувствую себя живой. По-настоящему живой. Понимаешь?
Дочь молчала, только крепче сжимала материну руку.
— Вчера я купила себе красную помаду. Ярко-красную. Твой отец всегда говорил, что это вульгарно. А сегодня схожу и волосы покрашу. В каштановый, как в молодости было.
— И что потом?
Валентина посмотрела на полку с оставшимися чашками.
— А потом посмотрим. Сколько чашек останется к тому времени, когда он поймёт, что натворил.
Прошло почти два месяца. Осталось две чашки — одну Валентина разбила в порыве злости, когда узнала от соседей, что Сергей приводил свою Иру в их двор показать «где раньше жил». Вторую — просто так, потому что показалось: пора.
Валентина стояла перед зеркалом в прихожей и не узнавала себя. Каштановые волосы красиво обрамляли лицо, глаза, подведённые стрелками, казались больше, а красная помада делала губы яркими, живыми. Платье — новое, синее, по фигуре — такое она не носила лет пятнадцать.
— Хорошо выглядишь, Валя, — сказала она своему отражению. — Совсем не старуха.
Зазвонил домофон. Валентина нахмурилась — никого не ждала. Подошла к трубке.
— Валя? Это я… Можно подняться?
Голос Сергея. Валентина перевела дыхание, посмотрела на полку с оставшимися двумя чашками.
— Можно, — сказала она. — Поднимайся.
Через пять минут он стоял на пороге. Помятый, осунувшийся, с пакетами в руках. Увидел Валентину и застыл.
— Ты… ты так красиво выглядишь, — пробормотал он.
— Спасибо. Проходи, не стой на пороге.
Сергей неуверенно вошёл, огляделся. В квартире было чисто, уютно, пахло какими-то цветами.
— Валя, я понимаю, что был дураком…
— Понимаешь? — она прошла на кухню, он — за ней. — Это хорошо. Чай будешь?
— Буду. — Он сел за стол, положил руки на столешницу. — Валя, я ошибся. Я всё понял. Ира… она оказалась не тем человеком, за которого я её принимал.
Валентина достала одну из двух оставшихся чашек, поставила на стол перед ним.
— Не тем? А кем же?
— Она… — Сергей мялся, искал слова. — Она думает только о деньгах. О том, что я ей куплю, куда свожу. А как узнала, что пенсия у меня маленькая, что квартира не моя… Короче, выгнала.
— Выгнала? — Валентина наливала кипяток в чайник, спиной к мужу. — Как некрасиво с её стороны.
— Валя, я хочу домой. Я хочу, чтобы всё было как раньше.
Валентина обернулась. В руках у неё была вторая чашка — последняя.
— Как раньше? А что именно как раньше, Серёжа? Чтобы я снова стала серой мышкой, которая варит тебе борщ и терпит твои выходки? Чтобы ты снова говорил мне, что я растолстела и что твоя мать готовила лучше?
— Нет! Я изменился! Я понял, какое счастье потерял!
— Счастье? — Валентина подняла чашку, покрутила в руках. — Знаешь, что я поняла за эти два месяца? Что счастье — это когда ты можешь проснуться утром и не думать о том, кому сегодня угождать. Когда можешь покрасить волосы в тот цвет, который нравится тебе, а не мужу. Когда можешь купить красивое платье и не слышать: «Куда тебе, в твоём возрасте».
— Но я же сказал — я изменился!
— А я тебе не верю, — спокойно сказала Валентина. — Потому что люди в шестьдесят лет уже не меняются. Они только притворяются, что изменились, когда им становится плохо.
Сергей вскочил из-за стола.
— Валя, ну что ты говоришь! Мы же семья! Мы столько лет вместе!
— Были семья, — поправила она. — А теперь ты гость. Нежданный гость, который пришёл не вовремя.
— Значит, ты меня не простишь? Совсем?
Валентина посмотрела на чашку в своих руках. Красивая, голубая, с золотой каёмочкой. Последняя.
— А знаешь, Серёжа, что я делала эти два месяца? Я билась по одной чашке из нашего сервиза. Каждая неделя — одна чашка. Помнишь, как мы его покупали? Ты сказал: «Пусть у нас всё будет как у людей».
— Помню… при чём тут чашки?
— При том, что это был отсчёт. Срок, который я тебе дала. — Валентина подняла чашку выше. — Последняя чашка. Последний шанс. И знаешь что?
Она посмотрела ему в глаза — спокойно, без злости, почти с жалостью.
— Ты его упустил. Вчера. Когда привёл свою Иру в наш двор показать, «где раньше жил». Тогда я поняла, что ты уже вычеркнул меня из своей жизни. А теперь хочешь вернуть, как вещь, которую достают из чулана, когда она снова нужна.
— Валя, не надо…
Но она уже разжала пальцы. Последняя чашка разбилась о пол со звоном, похожим на колокольный звон.
— Всё, — сказала Валентина. — Сервиза больше нет. И нас больше нет.
Сергей стоял среди осколков и молчал. На лице его было такое выражение, будто он только сейчас понял, что произошло. Что всё кончено по-настоящему.
— Валя… — голос его дрожал. — Я же люблю тебя.
— Любишь? — она наклонилась, стала собирать осколки в совок. — А когда говорил мне, что я старая и некрасивая, — тогда тоже любил? Когда уходил к молодой, — тоже любил?
— Это было… ослепление какое-то. Помутнение рассудка.
Валентина выпрямилась, держа совок с осколками.
— Серёжа, а знаешь, что я поняла? Что любовь — это не слова. Это поступки. Каждый день, каждый час. А ты за последние годы ни разу не поступил как любящий человек.
— Но ведь я вернулся!
— Ты вернулся, потому что тебе плохо, а не потому что понял мою ценность. — Она высыпала осколки в мусорное ведро. — Если бы твоя Ира не выгнала тебя, ты бы и не вспомнил про меня.
Сергей опустился обратно на стул, провёл рукой по лицу.
— И что теперь? Мне что, на улице жить?
— А мне какое дело? — Валентина помыла руки, вытерла их полотенцем. — У тебя есть руки, есть голова. Есть пенсия. Снимешь комнату, проживёшь как-нибудь. Миллионы людей живут одни и ничего.
— Валя, но мы же…
— Мы — ничего, — перебила она. — Больше никакого «мы» нет. Есть ты, есть я. Отдельно.
Он встал, взял свои пакеты.
— Значит, окончательно?
— Окончательно.
Сергей дошёл до двери, остановился.
— А если я попрошу прощения? По-настоящему? На коленях попрошу?
Валентина усмехнулась.
— Серёжа, пойми простую вещь. Прощение — это не волшебная палочка, которая всё исправляет. Есть вещи, которые нельзя склеить, как эти чашки. Можно собрать осколки, но чашка уже не будет прежней.
— И всё-таки… если бы ты могла простить?
Валентина подошла к серванту, открыла его. Там, на верхней полке, стояла одна-единственная чашка — тринадцатая, которую она купила на всякий случай много лет назад и забыла.
— Видишь? — она показала на чашку. — Одна осталась. Последняя. Знаешь, для кого она?
— Для меня?
— Для меня, — твёрдо сказала Валентина. — Для новой жизни. Для новой Вали, которая больше никого не будет ждать и никому не будет угождать.
Она взяла чашку, налила себе чай из заварника.
— Иди, Серёжа. И больше не приходи. Дорога закрыта.
Хлопнула входная дверь. Валентина осталась одна на своей кухне, с чашкой горячего чая в руках. Села к окну, посмотрела на двор, где уже зажигались вечерние огни.
Первый глоток чая показался самым вкусным за много лет.
— Здравствуй, новая жизнь, — прошептала она и улыбнулась своему отражению в оконном стекле.
На губах алела красная помада, каштановые волосы красиво обрамляли лицо, а в глазах впервые за долгие годы горел огонёк не печали, а надежды.
Одна чашка. Одна жизнь. Только её.
И этого было достаточно.