никитаЕлена Петровна сидела в полутёмной кухне, глядя на остывающий чай. Старые часы на стене отсчитывали минуты с каким-то особенным укором. Три дня. Уже три дня от дочери не было ни звонка, ни сообщения.
— Ничего, — прошептала она в пустоту, — я тоже могу молчать.
Но пустая квартира давила тишиной. На столе лежал нетронутый вишнёвый пирог — тот самый, которым она хотела помириться с Анной. Елена Петровна механически отрезала кусочек, но есть не стала. Вспомнился голос дочери по телефону: «Береги здоровье. Не утруждай себя готовкой. Деньги нужно экономить, правда?»
Деньги… Всю жизнь они были камнем преткновения. Елена Петровна до сих пор помнила, как в девяностые торговала на рынке после ночных дежурств в больнице. Маленькая Анька тогда часто болела, требовались дорогие лекарства. А она, медсестра с двадцатилетним стажем, стояла с лотком, продавая носки и колготки.
— Господи, — пробормотала старушка, отодвигая остывший чай, — неужели дочь думает, что мне эти деньги дороже её?
Она прошла в комнату, где на стене висели фотографии. Вот Анька-первоклассница с огромными белыми бантами. Вот они вдвоём на море — первый и последний раз смогли выбраться, когда дочери исполнилось четырнадцать. Вот Анна в свадебном платье с Димой… На этой фотографии они все улыбаются, хотя Елена Петровна помнила, как плакала накануне, умоляя дочь не спешить с замужеством.
Звонок телефона заставил её вздрогнуть. Но это была не Анна — звонила соседка снизу, Валентина Игоревна.
— Леночка, ты как там? Может, зайду? Пирожками поделюсь…
— Спасибо, Валя, не надо, — голос предательски дрогнул. — Что-то неважно себя чувствую.
— Опять с дочкой поругались? — проницательно спросила соседка.
Елена Петровна промолчала. Что тут скажешь? Не объяснишь ведь, что копила эти деньги не для себя — для них же, для Анны с внучкой. Что каждый месяц откладывала с пенсии, подрабатывала уколами на дому, отказывала себе во всём… А теперь выходит, что она — жадная старуха, которой деньги дороже родной крови.
— Знаешь что, — не дождавшись ответа, продолжила Валентина, — ты это брось. Сама же извелась вся. Позвони ей.
— Не могу, — прошептала Елена Петровна. — Она сказала больше не звонить.
— Ой, да брось ты! Материнское сердце всё стерпит. Гордость свою спрячь подальше и…
Договорить соседка не успела — связь внезапно прервалась. Елена Петровна недоуменно посмотрела на потухший экран телефона. В тот же момент погас свет во всей квартире.
— Батюшки, — пробормотала старушка, шаря в темноте по столу в поисках спичек, — что такое…
Где-то на лестничной клетке послышались встревоженные голоса соседей. Елена Петровна нащупала свечку, кое-как зажгла. В неверном свете пламени комната казалась чужой и враждебной.
Внезапно накатила слабость. В висках застучало, перед глазами поплыли чёрные круги. «Только не сейчас», — успела подумать она, оседая на пол.
Очнулась от того, что кто-то настойчиво трясёт за плечо.
— Елена Петровна! Елена Петровна, вы меня слышите?
Над ней склонилось встревоженное лицо соседа сверху, Михаила Степановича.
— Что… что случилось?
— Свет во всём доме вырубился, — объяснил сосед, помогая ей подняться с пола. — Я спустился проверить, всё ли у вас в порядке. Стучал-стучал, потом через балкон увидел, что вы лежите…
— Через балкон? — испуганно переспросила Елена Петровна.
— Да не волнуйтесь, я аккуратно. Главное, что вовремя заметил. Вам бы в больницу…
— Не надо в больницу, — отмахнулась старушка, с трудом доковыляв до дивана. — Сейчас таблетку выпью, и всё пройдёт.
Но таблетка не помогла. Всю ночь её знобило, несмотря на тёплый плед. Сердце то замирало, то начинало колотиться как бешеное. А в голове крутились и крутились обрывки последнего разговора с дочерью.
Утром пришла Валентина с термометром и лекарствами.
— Батюшки, да у тебя жар! — всплеснула руками соседка, глянув на градусник. — Надо «скорую» вызывать!
— Не надо никакую «скорую», — упрямо мотнула головой Елена Петровна. — Само пройдёт.
— Какое «само»?! Ты на себя в зеркало смотрела? Краше в гроб кладут! Я сейчас Аньке позвоню…
— Не смей! — Елена Петровна попыталась встать, но комната качнулась перед глазами. — Не нужно её беспокоить. У неё своих проблем хватает.
Валентина покачала головой, но спорить не стала. Оставила лекарства, пообещала зайти вечером. А Елена Петровна, оставшись одна, впервые за долгое время заплакала — беззвучно, глотая слёзы, как плакала когда-то давно, после смерти мужа, стараясь, чтобы маленькая Анька не услышала.
Вечером стало совсем плохо. Её трясло от озноба, каждый вдох отдавался болью в груди. В какой-то момент она поняла, что не может встать с кровати. Телефон лежал на тумбочке, но руки не слушались…
Последнее, что она запомнила — как в дверь кто-то настойчиво звонил и стучал. Потом всё погрузилось во тьму.
Очнулась она уже в больнице. Сквозь пелену различила склонившееся над ней лицо в медицинской маске. Знакомые карие глаза… Анна?
— Мама, — дочь сжала её безвольную руку, — как же ты нас напугала…
— Анечка… — губы еле шевелились. — Ты… откуда…
— Валентина Игоревна не выдержала, позвонила. Сказала, что ты вторые сутки с температурой под сорок… Господи, мама, ну почему ты молчала?!
Елена Петровна хотела ответить, но закашлялась. Грудь разрывалась от боли.
— Двусторонняя пневмония, — услышала она чей-то строгий голос. — Хорошо, что вовремя привезли. Ещё бы пару дней, и…
Анна что-то горячо возражала, но слова расплывались, теряли смысл. Елена Петровна снова провалилась в забытье.
Больничные дни слились для Елены Петровны в один бесконечный коридор боли, капельниц и полузабытья. Сквозь жар и слабость она различала знакомые голоса — Анна приходила каждый день, иногда с Димой, читала, поправляла подушку, кормила с ложечки бульоном.
— Как Алиска? — спросила она однажды, когда сознание немного прояснилось.
— Волнуется за тебя, — Анна поправила капельницу. — Просится в больницу, но ты же знаешь — детей не пускают.
— А работа? Как же ты…
— Мама, — Анна сжала её руку, — перестань. Сейчас главное — чтобы ты поправилась.
В палате повисло молчание, нарушаемое только писком медицинской аппаратуры. Елена Петровна разглядывала осунувшееся лицо дочери, тени под её глазами. Сколько же сил она потратила за эти дни?
— Анечка, — старушка с трудом приподнялась на подушках, — я должна тебе что-то сказать…
— Потом, мам. Тебе нельзя волноваться.
— Нет, сейчас, — она закашлялась, но упрямо продолжила. — Помнишь, когда твой папа умер…
Анна напряглась. О смерти отца они почти никогда не говорили — слишком больно было обеим.
— Тебе было двенадцать, — голос Елены Петровны дрожал. — Я тогда думала — не выживем. Зарплата медсестры копеечная, квартплата, еда, твоя школа… А потом эти девяностые начались. Помнишь, как я на рынке торговала?
— Помню, — тихо ответила Анна. — Ты приходила вечером замёрзшая, с красными руками…
— Я тогда поклялась себе — что бы ни случилось, ты не будешь нуждаться. Начала откладывать — сначала по сто рублей, потом по тысяче. Каждую копейку берегла. А когда ты замуж собралась…
Она снова закашлялась, на глазах выступили слёзы.
— Мам, не надо, — Анна протянула ей воды. — Тебе нельзя…
— Надо, доченька. Я ведь не просто так была против твоей свадьбы. Боялась — молодые вы оба, неопытные. Думала — поживёте годик, разбежитесь, а ты с ребёнком останешься. Вот и копила, копила… Чтобы у тебя была подушка безопасности. Чтобы не пришлось, как мне, на рынке мёрзнуть.
Анна молчала, но по щекам катились слёзы.
— А потом Алиска родилась, — продолжала Елена Петровна. — Такая крошечная, беззащитная… Я ещё больше откладывать стала. Думала — вырастет, в институт захочет. Или, не дай бог, заболеет серьёзно… Чтобы были деньги на лечение, на учёбу.
— Мама…
— Когда ты пришла просить на квартиру, — старушка сжала руку дочери, — я не потому отказала, что жадная. Просто испугалась — отдам деньги, а вдруг что случится? Вдруг Алиске срочно понадобится? Или тебе самой? А помочь будет нечем…
В коридоре послышались шаги — медсестра делала вечерний обход. Елена Петровна торопливо договаривала:
— Прости меня, доченька. Я же как лучше хотела. А получилось…
Она не договорила — новый приступ кашля согнул её пополам. Анна бросилась за медсестрой.
Ночью температура снова подскочила. Елене Петровне казалось, что она снова на том рынке, торгует носками, а маленькая Анька дёргает её за рукав: «Мам, я кушать хочу…»
— Потерпи, солнышко, — бормотала она в бреду. — Сейчас продам ещё немножко, купим тебе булочку…
Сквозь жар она чувствовала, как кто-то вытирает ей лоб прохладным полотенцем, поит водой. Почему-то казалось, что это её мама — та самая, которая умерла, когда Елена была совсем молодой…
К утру жар спал. Елена Петровна открыла глаза и увидела, что Анна спит в неудобной больничной кресле, свернувшись калачиком.
— Доченька, — позвала она. — Анечка…
Дочь вскинулась, протирая заспанные глаза:
— Мам? Тебе плохо? Позвать врача?
— Нет-нет, всё хорошо, — Елена Петровна попыталась улыбнуться. — Ты всю ночь здесь просидела?
— А как же… — Анна потянулась, разминая затёкшую шею. — Ты так металась в бреду, кричала что-то про рынок, про булочки…
Они помолчали. За окном занимался серый зимний рассвет.
— Знаешь, — вдруг сказала Анна, — я вчера всю ночь думала… Ты права. Я была такой эгоисткой. Требовала денег, обижалась, а ведь ты…
— Нет, доченька, — перебила её мать. — Это я была неправа. Зачем копить на чёрный день, когда у тебя трудности сейчас? Какой толк от этих денег в банке, если родная внучка мучается в тесноте?
— Мам…
— Дай договорить. Я тут лежала и всё думала — а ведь правда, что толку от этих сбережений? Вот сейчас возьму и помру — кому они достанутся? А вы там в своей однушке…
— Не говори так! — вскрикнула Анна. — Ты поправишься!
— Конечно, поправлюсь, — улыбнулась Елена Петровна. — А как выпишут — пойдём с тобой в банк. Будем искать вам новую квартиру. Большую, светлую, чтобы у Алиски своя комната была…
Она снова закашлялась. Анна бросилась за водой.
— Только пообещай мне одну вещь, — продолжила старушка, отдышавшись. — Не будешь больше держать на меня зла? За все эти годы, за мою глупость…
Вместо ответа Анна крепко обняла мать, уткнувшись лицом в её седые волосы. Они плакали обе — тихо, беззвучно, смывая слезами годы обид и непонимания.
В палату заглянула медсестра:
— Так-так, что тут у нас? Елена Петровна, вы же знаете — никаких волнений!
— Это не волнения, Наташенька, — улыбнулась сквозь слёзы старушка. — Это счастье.