никитаОсень ворвалась в город рыжими вихрями, разбрасывая по тротуарам мокрые листья в форме разорванных писем. Ветер свистел в щелях балконных рам, наигрывая грустную мелодию на забытой дудочке детства.
Вера Петровна стояла у окна своей хрущёвки, втягивая носом запах сырой штукатурки и тления — этот специфический аромат старых домов, где каждый кирпич пропитан воспоминаниями.
Она поправляла шаль с выцветшими розами (подарок Лены на пятидесятилетие, купленный в спешке в универмаге «Весна»), и ловила себя на мысли, что узор напоминает следы засохших слез.
Её пальцы, искривленные артритом, машинально гладили подоконник, выщербленный десятилетиями цветочных горшков — здесь когда-то цвели фиалки, которые Светлана поливала лимонадом, уверяя, что «им тоже хочется сладкого».
Занавески, некогда белоснежные, теперь отливали желтизной, как страницы старого дневника. Сквозь их редкую вуаль просвечивали силуэты голубей на карнизе — пара птиц, без устали ворковавших друг над другом. Вера Петровна вдруг вспомнила, как Ленка в шесть лет принесла раненого голубя, завернутого в папину рубашку. «Он же умрёт один!» — рыдала девочка, а Света в это время смеялась, приклеивая птичьи перья к своему новому берету…
На столе дымился чай в чашке с надписью «Лучшей маме» — подарок, купленный Леной еще в школьные годы. Рядом лежала раскрытая книга «Анна Каренина» с закладкой-гербарием: засушенная веточка сирени, которую Света сорвала в день своего отъезда в Москву. «Вот вернусь знаменитой певицей — куплю тебе целый сад!» — кричала она, захлопывая дверь такси. Сад так и остался мечтой, а сирень засохла, как и надежды уже немолодой матери.
За спиной монотонно тикали часы — те самые, что когда-то отсчитывали секунды до родовых схваток. Их маятник, похожий на каплю ртути, мерно раскачивался, отмечая время, которое Вера Петровна теперь измеряла между звонками дочерей. На циферблате застыли фотографии: слева — Лена в поликлинике, принимающая первого ребёнка, справа — Света в блестящем платье на какой-то сцене. Между ними — трещина, пересекающая стекло ровно посередине.
Где-то внизу заскрипели качели, и старуха вздрогнула, представив на мгновение, что это скрипят половицы под папиными ботинками. Но Александр Борисович уже пять лет лежал под мраморной плитой, а его инструменты в кладовке медленно ржавели, словно время точило не только металл, но и саму память.
В углу комнаты притаился плюшевый мишка с оторванным ухом — единственная игрушка, которую не забрала Света. На его лапе всё ещё виднелось фиолетовое пятно от чернил: след давней ссоры, когда Лена, готовясь к экзаменам, случайно опрокинула чернильницу. «Ты всё испортила!» — кричала тогда Света, а теперь, спустя тридцать лет, те же слова эхом витали в воздухе, смешиваясь с запахом тлеющей в пепельнице грусти.
— Ты опять полдня будешь пялиться в окно? — из кухни вышла Лена, вытирая руки в фартуке с подтеками варенья. Её строгий пучок и синий халат делали её похожей на медсестру из районной поликлиники.
— Я жду Свету — Вера Петровна провела пальцем по холодному стеклу — Она говорила, что к обеду приедет.
— Приедет, не приедет… — Лена швырнула полотенце на стол — Ты все еще веришь её сказкам?! Она последний раз тут была, когда папа умер. А это, между прочим, пять лет назад было!
Гул трамвая за окном заглушил её слова. Вера Петровна потрогала серебряную брошь на груди — ту самую, что Света украдкой надела на выпускной. «Она вернётся», — мысленно повторяла она, глядя на фотографию на комоде: две девочки в одинаковых платьях, обнявшись, смеются на фоне яблони.
Приезд сестры
Света приехала в сумерках, принеся с собой в дом запах дорогих духов и осенней сырости. Её рыжее пальто цвета спелой хурмы ярким пятном выделялось на фоде выцветших обоев квартиры.
— Мама, ты совсем поседела! — она бросила свою сумочку Louis Vuitton на диван, перед этим смахнув с него крошки — Ленка, ты хоть пыль протираешь тут иногда?
— А ты сама хоть раз что-нибудь сделала?! — Лена скрестила руки, в которых замерла банка с огурцами — Или только критиковать всех умеешь?
Вера Петровна молча разливала борщ по тарелкам, наблюдая, как дочери переглядываются, как два кота на узком подоконнике.
— Так и зачем ты приехала? — Лена ткнула ложкой в свёклу — Дом продать хочешь? Или опять денег надо?
Света замерла, поднося ко рту хрустальную рюмку с коньяком:
—Я хочу… — она глотнула, будто проглатывая колючку, и поморщившись, сказала — перевезти маму в Москву. У меня там трёхкомнатная…
Тишину разорвал звон разбитой тарелки. Вера Петровна сжала край стола, чувствуя, как трещит лак на её ногтях — тех самых, что когда-то гладили лоб Свете во время кори.
— Ты что, с ума сошла! — Лена вскочила, облив скатерть борщом. — Кто её поднимал, когда ты по клубам шлялась? Кто стирал пелёнки Тёмы, пока ты разводилась? Я! А теперь ты приезжаешь, как царица, на все готовенькое, и…
— Хватит! — Света сердито ударила ладонью по столу — Я предлагаю маме нормальную жизнь! А не этот… — она махнула рукой в сторону облупившегося шкафа, — этот музей нищеты!
Тайна комода
Ночь опустилась на квартиру, как тяжёлое ватное одеяло. Вера Петровна сидела в своей комнате, перебирая старые письма в шкатулке из-под конфет. За стеной дочери продолжали спор, их голоса просачивались сквозь щели, как дым.
— Ты всегда была эгоисткой! — Лена повышала тон — Помнишь, как мама продала кольцо, чтобы купить платье на твой первый концерт? А ты даже не пришла на него!
— Я болела!
— Врешь! Ты тогда с тем гитаристом…
Вера Петровна встала, опираясь на трость, и подошла к комоду. В нижнем ящике, под стопкой вязаных салфеток, лежало завещание. Тот самый листок, где дрожащей рукой её покойный муж написал: «Квартиру — Лене. Дачу — Свете». Она так и не решилась им его показать.
— Мам, можно? — дверь приоткрылась. На пороге стояла Света, босая, в шелковом халате, который резко контрастировал с потёртым ковром.
— Садись, доча — Вера Петровна указала ей на кровать с выцветшим покрывалом — Помнишь, как мы с тобой яблоки сушили здесь?
— Мам, я…
— Ты всегда хотела большего. А Лена… Она как эти занавески, — старуха потрогала ткань. Неяркая, но надёжная. Не рвётся.
Сломанная ветка
Утром разразилась гроза. Вера Петровна проснулась от крика во дворе:
— Ты украла её! — Лена, в промокшем халате, трясла Свету за плечи — Всю жизнь! Сначала папу, потом Тёму…
— Перестань! — Света вырвалась, поправляя сбившийся шарф. Ты просто мне завидуешь! Ты…
Грохот грома заглушил конец фразы. Вера Петровна, не надевая пальто, выбежала во двор. Дождь хлестал по лицу, смешиваясь со слезами.
— А ну-ка хватит! Обе! — её крик заставил дочерей замереть — Ваш отец… Он оставил… — она судорожно дышала, прижимая руку к сердцу —Завещание…Оно там. В комоде.
Последнее, что Вера Петровна увидела перед тем, как тёмное пятно поползло по краю зрения — это две пары рук дочерей, тянущиеся к ней. Одна в потёртых варежках, другая — с маникюром цвета спелой сливы.
После дождя
Больничная палата пахла хлоркой и грустью. Лена, с красными глазами, разминала маме руки:
— Врач говорит, давление упало…
— Где Света? — прошептала Вера Петровна.
— Уехала. Сказала, что завтра вернётся с документами…
За окном, на мокрой яблоне, дрожала последняя ветка с плодами. Лена достала из сумки старую фотографию:
— Мама… Мы нашли завещание. Света не будет спорить. Мы…
— Сварите компот вместе, — перебила её Вера Петровна, закрывая глаза — Из тех яблок… Помните, как в детстве?
Когда Лена вышла, пожилая женщина пробормотала:
«Света… Лена… — подумала она. — Вы всё ещё те девочки под яблоней. Просто ветер разбросал вас в разные стороны».
За окном тучи рассеялись, оставив после себя радугу — хрупкую, как надежда на примирение сестер.