— А какой ты мужик, если при любых сложностях бежишь жаловаться и просить совета у своей мамочки? Ты своей головой думать вообще умеешь

— Это что такое?

Голос был незнакомый. Вернее, голос был его, Олега, но интонации в нём жили чужие, насаженные, как растение в неподходящую почву. Светлана даже не сразу подняла голову от ноутбука. Она привыкла к его периодическим приступам дурного настроения, которые обычно рассасывались сами собой после ужина и получаса тишины. Она что-то неопределённо промычала в ответ, продолжая вчитываться в строки рабочего отчёта, её пальцы замерли над клавиатурой.

— Я тебя спрашиваю, это что?

Он не повысил голос. Он сделал его плотнее, тяжелее, наполнив металлом, который звенел от натуги. Светлана медленно перевела взгляд от светящегося экрана в полутёмный коридор. Олег стоял там, не до конца войдя в комнату, в той самой позе, в которой победители ставят ногу на поверженного врага. Куртка расстёгнута, подбородок задран, плечи расправлены так неестественно, что казалось, он сейчас лопнет по швам. Он был накачан чужой, свежей уверенностью, и она почти физически ощущала этот незнакомый запах, исходящий от него. Его палец был направлен в сторону дивана.

Светлана проследила за его указующим жестом. На ковре, рядом с диваном, лежали две декоративные подушки в бархатных наволочках. Видимо, сползли, когда она вставала за чаем.

— Подушки, Олег. Упали.

Она произнесла это максимально спокойно, почти равнодушно, собираясь вернуться к работе. Но он, кажется, только этого и ждал. Он воспринял её спокойствие как вызов. Он сделал шаг в комнату, и паркет под его тяжёлыми ботинками недовольно скрипнул.

— Упали? Они не должны падать. В доме, где есть женщина, должен быть порядок. Уют. А не вот это вот всё.

Он обвёл рукой комнату, словно указывая на руины после бомбардировки, хотя единственным нарушением идеальной геометрии были те самые две подушки. Он не просто вошёл. Он начал патрулировать территорию. Прошёл к книжному стеллажу, провёл пальцем по полке, посмотрел на него. Поправил стопку журналов на кофейном столике, сдвинув её на сантиметр влево. Каждое его движение было пропитано пафосом и значимостью. Он не просто поправлял вещи. Он устанавливал свою власть над ними.

Светлана молча закрыла крышку ноутбука. Тихий щелчок прозвучал в комнате как выстрел стартового пистолета. Вечер перестал быть томным. Она откинулась на спинку дивана, скрестив руки на груди, и приготовилась слушать. Теперь она смотрела на него внимательно, не отрываясь. Изучала. В его глазах был странный, стеклянный блеск фанатика, которому только что открыли истину. Рот был сжат в новую, выученную линию твёрдости.

Он почувствовал её внимание и воодушевился ещё больше. Его речь потекла свободнее, набирая обороты. Он говорил об обязанностях, о том, как должен выглядеть дом, куда мужчине хочется возвращаться. Он использовал странные, не свойственные ему обороты: «женское предназначение», «очаг», «тыл, который нужно обеспечивать». Это был не его лексикон. Это были чужие, заученные слова, которые он произносил с придыханием, как молитву.

Она слушала молча, и её лицо постепенно становилось непроницаемым. Ушла лёгкая усталость после рабочего дня, исчезла привычная домашняя расслабленность. Мышцы лица напряглись, превращая его в гладкую, холодную маску. Она видела перед собой не своего мужа, а плохого актёра, который слишком сильно вжился в роль, подсказанную бездарным режиссёром.

Олег, опьянённый собственным красноречием и её молчанием, которое он ошибочно принял за покорность, решил нанести решающий удар. Он подошёл почти вплотную к дивану, нависая над ней.

— Я сегодня у матери был. И мы поговорили. Она сказала, что я в доме мужик, и хватит это терпеть. Так что с этого дня всё будет по-моему. Ты меня поняла?

Он произнёс это и замер, ожидая эффекта. Он ждал, что она съёжится, опустит глаза, возможно, начнёт оправдываться. Но эффекта не последовало. Она продолжала смотреть на него снизу вверх, и в глубине её глаз, до этого момента спокойных, зажглось что-то новое. Не обида. Не злость. А холодное, чистое, как дистиллированная вода, презрение. Уютный домашний вечер закончился. Началось что-то совсем другое.

Она не встала. Не изменила позы. Она позволила его словам повиснуть в воздухе, впитаться в обивку дивана, в ворс ковра, в страницы книг на полках. Она дала им время умереть своей собственной, жалкой смертью. Он стоял, напыжившись, ожидая её реакции, и в этой затянувшейся паузе его напускная твёрдость начала давать микротрещины. На его лице проступило нетерпение, а затем и лёгкая растерянность. Он ожидал чего угодно — спора, слёз, упрёка, но только не этого оценивающего, спокойного молчания.

Наконец, она медленно, с почти ленивой грацией, расцепила руки. Её ладонь легла на прохладную поверхность ноутбука. Она не смотрела на него, её взгляд был устремлён куда-то в стену за его спиной, словно она сверялась с невидимым сценарием.

— А какой ты мужик, если при любых сложностях бежишь жаловаться и просить совета у своей мамочки? Ты своей головой думать вообще умеешь?

Вопрос был задан ровным, почти бесцветным голосом. Без вопросительной интонации. Это был не вопрос, а констатация. Диагноз, поставленный спокойно и безжалостно. Вселенский пафос его предыдущей речи лопнул, как мыльный пузырь, столкнувшись с этой простой, прозаичной фразой.

— Что ты такое несёшь? — его голос дрогнул, потеряв заимствованный металл. — При чём здесь мама? Я говорю о принципах! О том, как должно быть!

— О да, о принципах. — Светлана медленно кивнула, и в уголке её губ появилась тень усмешки, острой и тонкой, как лезвие скальпеля. — Я помню эти принципы. Когда ты решил, что нам срочно нужен новый телевизор, потому что «ты должен смотреть свой бесполезный спорт на большом экране»? Это был твой «принцип» ровно до следующего воскресенья, пока ты не съездил к маме. А оттуда ты вернулся с новым «принципом» — что деньги нужно вкладывать в дачу. Её дачу. Твоя голова, Олег, это не генератор идей. Это просто приёмник. Очень хороший, качественный приёмник для маминых установок. Она нажимает на кнопку — ты транслируешь.

Он открыл рот, чтобы возразить, но слова застряли в горле. Он смотрел на неё, и в его взгляде смешались изумление и гнев. Он не мог понять, как она смеет. Как она смеет так просто, так буднично вскрывать механизм его существования, который он сам предпочитал не замечать. Он привык, что этот механизм работает безотказно и невидимо для окружающих.

— Ты не уважаешь ни меня, ни мою мать! — наконец выдавил он из себя, переходя на единственную доступную ему тактику — обвинение.

— Уважать? — она впервые посмотрела ему прямо в глаза, и её взгляд был холодным, как зимнее стекло. — Уважение нужно заслужить, Олег. Самостоятельными поступками. Решениями, за которые ты сам несёшь ответственность. А ты не принимаешь решений. Ты просто приходишь и озвучиваешь чужие. Ты приходишь с её словами во рту и её мыслями в голове и пытаешься выдать это за свою позицию. Так что не говори мне об уважении.

Он заходил по комнате, его искусственное спокойствие испарилось без следа. Теперь он был похож на крупного зверя, запертого в тесной клетке. Его движения стали резкими, порывистыми. Он чувствовал, что теряет контроль над ситуацией, что его свежеобретённый статус «мужика» рассыпается в пыль под её спокойными, методичными ударами.

— Я мужчина в этом доме! Я! И я решаю, как нам жить!

Это был крик отчаяния, последняя попытка утвердиться в роли, которая оказалась ему не по размеру. Он остановился напротив неё, тяжело дыша, его лицо налилось кровью. Он ждал, что она испугается его гнева.

Светлана смотрела на его побагровевшее лицо, на сжатые кулаки. И на её губах снова появилась та же тонкая, ядовитая усмешка. Она выдержала ещё одну паузу, давая ему в полной мере насладиться своей бессильной яростью.

— Что ж ты у мамы не спросил, как деньги зарабатывать, а не на моей шее сидеть?

Если бы слова могли оставлять физические следы, эта фраза выжгла бы на его лице клеймо. Она ударила не по ушам — она ударила прямо по тому хрупкому, наспех собранному каркасу «мужественности», который он принёс с собой из материнской квартиры. Воздух в его лёгких на мгновение превратился в раскалённый песок. Он не просто побагровел. Волна обжигающей крови ударила ему в голову, и он почувствовал физический жар унижения, поднимающийся от воротника рубашки к корням волос.

— Не смей так говорить!

Это был уже не приказ. Это был вопль раненого, инстинктивная попытка защитить не столько мать, сколько свой собственный, только что обнажённый инфантилизм. Он перестал быть патрульным на своей территории. Он начал метаться. Два шага к окну, резкий разворот, три шага к двери. Он не искал выхода, он просто не мог стоять на месте, словно пол под ногами начал плавиться.

— Ты специально! Ты всё делаешь специально, чтобы меня унизить! Тебе никогда не нравилась моя мать, потому что она единственный человек, который видит тебя насквозь! Твою холодность, твой расчёт!

Он выплёвывал обвинения, отчаянно пытаясь перевернуть ситуацию, сделать её виноватой. Он пытался нащупать в ней хоть какую-то эмоциональную реакцию — гнев, обиду, что угодно, за что можно было бы уцепиться, чтобы превратить это в привычный семейный скандал. Но он натыкался на абсолютную гладь. Светлана наблюдала за его метаниями с отстранённым любопытством учёного. Её спокойствие не было мирным. Оно было абсолютным, как вакуум, в котором задыхались и умирали все его обвинения.

— Буду, — отрезала она, и это короткое слово упало в комнату, как камень в колодец. — Буду так говорить. Потому что это не твоя шея, Олег. Шея — моя. И квартира, в которой ты сейчас топчешь ковёр, изображая оскорблённую добродетель, — тоже моя.

Это было сказано без нажима. Буднично. Как если бы она сообщила ему, что на ужин будет курица. Но именно эта обыденность и сделала её слова сокрушительными. Они не были угрозой. Они были инвентаризацией реальности.

Он замер на полпути к книжному стеллажу. Его рука, поднятая для какого-то экспрессивного жеста, так и повисла в воздухе. Он медленно повернул голову и посмотрел на неё, словно видел впервые. Затем его взгляд начал обходить комнату. Диван, на котором она сидела. Столик, который он так авторитетно поправлял. Стены. Окна. Он смотрел на знакомые вещи, но они внезапно стали чужими. Он не был здесь хозяином. Он был постояльцем. Дорогим, капризным, но всего лишь постояльцем в её жизни и в её пространстве. Весь его напускной авторитет, вся его «мужская» позиция держались на одном-единственном негласном допущении — что всё это общее. И она только что выбила этот фундамент из-под его ног.

Его гнев, не найдя выхода, начал сдуваться, как проколотый шар. На смену ему пришли растерянность и подступающая паника. Вся энергия, которую он получил у матери, иссякла, оставив его опустошённым и голым посреди этой враждебной комнаты. Он больше не был ни «мужиком», ни «главой семьи». Он был просто Олегом, который понял, что игра окончена по правилам, которых он даже не знал.

Он сделал шаг к ней, уже не угрожающий, а просящий. В его глазах не осталось ни гнева, ни апломба. Только страх.

— Ты не можешь так со мной поступить… Мы же семья…

Его отчаянный, жалкий вопль о семье не повис в воздухе. Он просто упал на пол и разбился, не издав ни звука. Светлана смотрела на него, и на её лице не отразилось ровным счётом ничего. Она не смягчилась, не поморщилась, не вздохнула. Это слово, «семья», произнесённое им в этот момент, было последним, самым фальшивым аккордом в его бездарной симфонии. Она медленно, без единого лишнего движения, поднялась с дивана. Её тело двигалось с плавной, почти хищной уверенностью человека, который принял окончательное решение и теперь просто приводит его в исполнение.

— Семья? — она переспросила так тихо, что ему пришлось напрячь слух. Она сделала шаг к нему, потом ещё один, и остановилась на расстоянии вытянутой руки. Он не отступил, потому что не мог. Он был парализован, пригвождён к месту её ледяным спокойствием. — Ты сейчас говоришь о семье? Олег, давай я объясню тебе, что такое «семья» в твоём понимании. Семья — это удобная конструкция. Это когда ты приходишь в чистый дом, который убирает невидимый гном. Ты ешь горячий ужин, который материализуется из воздуха. Ты носишь чистую одежду, которая сама запрыгивают в стиральную машину и на гладильную доску. А когда в этой идеальной вселенной что-то идёт не так, когда тебе становится скучно или трудно, ты идёшь к маме. Она заряжает твои батарейки, вкладывает в твою голову новые «принципы», и ты возвращаешься, чтобы требовать от гнома ещё более качественного обслуживания. Вот твоя семья. Бесплатное приложение к твоей маме, где я выполняю роль спонсора и обслуживающего персонала.

Она говорила это негромко, почти доверительно, но каждое слово было выточено из стали. Она не обвиняла, она препарировала. В её взгляде не было ненависти. В её взгляде была усталость хирурга, который провёл сложную, грязную операцию и теперь хочет только одного — вымыть руки.

Он смотрел на неё, и его лицо начало меняться. Багровый цвет унижения сменился мертвенной, серой бледностью. Его губы беззвучно шевелились, он пытался что-то сказать, возразить, но звуки не шли. Вся его поза, ещё час назад такая самоуверенная и властная, сдулась. Плечи опустились, спина ссутулилась. Он вдруг стал меньше ростом, потерялся в этой комнате. Костюм «мужика», сшитый по маминым лекалам, оказался ему безнадёжно велик и теперь висел на нём, как на вешалке. Он смотрел на неё глазами ребёнка, у которого на глазах растоптали его любимую игрушку.

— Так вот, мужик. — Светлана произнесла это слово с едва уловимой издевкой, смакуя его, как горькое лекарство. — Завтра я меняю замки. А ты иди к маме. Она тебе расскажет, как правильно быть главой семьи. В её квартире.

Она закончила. Сказала всё. И больше не смотрела на него. Она обошла его, как обходят предмет мебели, и направилась на кухню. Он остался стоять посреди комнаты, пустой и раздавленный. Его взгляд был прикован к её спине. Он слышал её шаги по плитке. Слышал, как скрипнула дверца кухонного шкафа. Как она достала стакан. А потом раздался звук, который окончательно уничтожил его. Шум воды, льющейся из крана, которая смыла всю его оставшуюся спесь.

Этот будничный, обыденный звук был страшнее любого крика. Он означал, что для неё ничего не произошло. Она только что вычеркнула его из своей жизни, ампутировала без наркоза, а теперь просто пошла выпить воды, потому что пересохло в горле. Вся трагедия его рухнувшего мира, весь его личный апокалипсис для неё был не более чем поводом утолить жажду.

Он стоял один посреди комнаты, которая ещё вчера была его домом. Теперь это было просто помещение с чужими вещами. В звенящей пустоте, где больше не было скандала, не было обид, не было ничего, он впервые в своей жизни остался по-настоящему один на один с оглушительной тишиной в своей собственной голове…

Источник

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!: