Бабушка Вера Павловна ушла тихо, во сне, как будто просто решила не просыпаться в очередное серое ноябрьское утро. Алла обнаружила это, когда принесла утренний чай с сухариками, посыпанными корицей — бабушкиными любимыми. Постояла минуту у кровати, вглядываясь в умиротворенное лицо, и почему-то подумала: «Наконец-то тебе не больно, бабуль».
Все три года после инсульта бабушки именно Алла брала отгулы для больничных походов, заказывала лекарства с доставкой, готовила диетические блюда и вычитывала в интернете новейшие методики реабилитации. Именно Алла перебралась в бабушкину трешку в старом московском районе, чтобы быть рядом, хотя могла снимать стильную квартиру-студию в центре, ближе к своему рекламному агентству.
Именно она протирала морщинистое тело бабушки влажными салфетками, стиснув зубы и глотая слезы, когда та вдруг начинала причитать: «Лучше бы я умерла, чем так мучиться! Лучше бы сразу умерла!» Именно Алла научилась делать уколы, переставлять капельницы и правильно перестилать постель, не причиняя боли ослабленному телу.
Именно она вечерами читала бабушке вслух Акунина или «Новую газету», а иногда просто рассказывала о своих рабочих проектах, и морщинки вокруг бабушкиных глаз собирались в лучики заинтересованности.
— Знаешь, что самое страшное в моем положении, Аллочка? — сказала как-то бабушка в один из своих ясных дней. — Не боль, нет. А бесполезность. Лежишь тут колодой, ни себе, ни людям…
— Не говори глупостей, — оборвала ее Алла, поправляя подушку. — Ты мне нужна. Просто… нужна, и все.
— Нет, Алла, я… — бабушка вдруг закашлялась, лицо исказилось, покраснело.
— Так, спокойно, — Алла мгновенно переключилась на деловой тон, помогая бабушке приподняться. — Дыши медленно, вот так… не торопись.
Приступ кашля прошел, оставив на лице Веры Павловны выражение крайней усталости.
— За что тебе это все, девочка моя? — прошептала она, когда смогла говорить. — Молодая, красивая, а сидишь со старухой…
— За то, что я тебя люблю, — просто ответила Алла.
— Аллочка, золотко, ты бы личную жизнь устраивала, а не со мной, старухой, вечера коротала, — часто говорила Вера Павловна, когда была в сознании.
— Успеется, бабуль. Сначала тебя на ноги поставим, — отвечала Алла, поправляя одеяло.
А вот младшая сестра Анжела заглядывала редко, всегда второпях, с неизменным «Ой, я только на минутку, у нас с Витей дела». Иногда притаскивала странные подарки вроде ярко-розового пледа с блестками или заварочного чайника в форме свиньи. Бабушка их стыдливо прятала в шкаф, как только Анжела уходила. Даже когда Анжела родила первенца, потом второго, и стала жаловаться на «эту съемную дыру, где мы вчетвером теснимся», она не нашла времени навестить бабушку, которая знала о правнуках только по фотографиям в телефоне Аллы.
О завещании Алла узнала только после похорон. Оказалось, Вера Павловна переписала трехкомнатную квартиру на старшую внучку еще два года назад.
— Она у меня единственная была в эти годы, — объяснила нотариусу, когда оформляла документы. — Анжелка-то хорошая девочка, но ветреная. А Аллочка — кремень.
— А нам вчетвером где жить? Ты одна в трешке, а мы на съемной, — ворчала младшая сестра, сидя на бабушкином диване через месяц после похорон и размешивая сахар в чашке с таким остервенением, что чайная ложка позвякивала о фарфоровые стенки. — Это несправедливо, между прочим. Совершенно несправедливо!
Анжела изменилась после рождения детей. Округлилась, стала носить безразмерные кофты с растянутыми рукавами, волосы собирала в небрежный пучок. Только глаза оставались теми же — большие, ярко-зеленые, как у кошки, с длинными, будто нарисованными ресницами. Глаза, способные выпросить все что угодно.
— Наша Ксюшка уже в третий раз болеет за зиму, — Анжела резко поставила чашку на стол. — Знаешь почему? Потому что в этой чертовой съемной квартире стены промерзают! А денег на нормальное жилье нам не хватает! Вите платят копейки, а я… — она сделала драматическую паузу. — Я не могу работать, потому что дети постоянно болеют! Замкнутый круг!
— А где ты была, когда бабушке помощь нужна была? — спросила Алла, отворачиваясь к окну, чтобы не видеть этих глаз. — Когда я ночами не спала, потому что у нее давление скакало? Когда я массажи ей делала, кормила с ложечки, памперсы меняла? Когда я на полставки перешла, чтобы больше времени с ней проводить?
— Да ради бога! — Анжела вскочила, заметалась по комнате. — Ну и святая ты у нас! Медаль тебе выдать? Или корону надеть? Я, значит, плохая, а ты — само совершенство! Ты же всегда была бабушкиной любимицей. «Аллочка то, Аллочка это, Аллочка — кремень!» — передразнила она скрипучим голосом. — Я, может, приезжала к ней не так часто, как ты, но я сама вот-вот с ума сойду! Ты представляешь, каково это — сутками быть с маленькими детьми? Когда даже в на три минуты отойти — проблема?
— Анжела, я…
— Нет, ты послушай! — Младшая сестра подскочила к Алле, схватила ее за плечи, развернула к себе. В зеленых глазах плескалась настоящая боль. — У меня дети, понимаешь? Дети! Маленькие люди, которые от меня зависят! И Витя… ты же знаешь, какой он. Вечно витает в облаках со своими бизнес-идеями, толку — ноль. А я… — Она вдруг всхлипнула, отпустила плечи сестры и опустилась обратно на диван. — Я так устала, Алла. Так чертовски устала.
Алла знала. Витя, сожитель сестры, был из тех мужчин, которые вечно находятся в поиске «большого дела». То он собирался открыть автомастерскую, то запустить интернет-магазин спортивного питания, то заняться ремонтами «под ключ». На деле же занимался преимущественно лежанием на диване и просмотром видеоблогов успешных бизнесменов.
— Ты его даже не видела ни разу по-настоящему. Знаешь, как он орал на меня, когда я сказала, что пойду к бабушке? «Опять к старухе потащишься? А дети на кого? А я? Мне через час встреча с партнерами!» — Анжела передразнила мужской голос, резкий и требовательный. — А знаешь, кто его партнеры? Такие же бездельники, как он! Сидят, пиво хлещут и обсуждают, как миллионы заработают!
Она размазала слезы по щекам тыльной стороной ладони, оставив на лице грязные разводы от туши.
— И я не могу от него уйти, понимаешь? Потому что идти некуда. Потому что детям нужен отец. Потому что я… — она снова всхлипнула. — Я никто без него. Никто и ничто.
Алла смотрела на сестру с болезненным ощущением дежавю. Сколько раз за эти годы она видела, как Анжела рыдает из-за этого человека? Сколько раз клянется уйти, и сколько раз возвращается? Каждый раз с новым ребенком и с новыми синяками под глазами, которые она всегда объясняла тем, что «просто не выспалась».
— Анжел, я всю себя отдала бабушке последние три года, — сказала Алла, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Это была моя жизнь: работа-бабушка-работа-бабушка. Никаких свиданий, никаких отпусков, ничего. Я похоронила свои тридцатые годы в этой квартире, вытирая все и меняя судна. Я два года не была в отпуске! Я забыла, что такое свидание! А сейчас ты приходишь и говоришь «отдай квартиру»?
— Я не говорю «отдай», — Анжела придвинулась, и глаза ее заблестели сильнее. Она схватила руки Аллы своими, горячими и влажными. — Я говорю — давай по-родственному. Ты же сестра мне. Единственная. Мы могли бы жить здесь вместе. Ты представляешь, как было бы здорово? Я бы готовила для тебя, убирала. Дети бы тебя любили, называли бы тетей Аллочкой! Ты не была бы одна! А то ведь… — она сделала паузу, наклонилась ближе, понизила голос. — Сестренка, ты ведь тоже не молодеешь. Тебе сколько? Тридцать семь? Скоро сорок! А у тебя ни мужа, ни детей. Так и будешь куковать одна? Или ты могла бы… — она замялась, — ну, снимать что-нибудь. Ты же зарабатываешь хорошо. У тебя крутая работа, связи, тусовки. А тут… тут на тебя все будет навалено. И бытовуха, и дети шумные. Мы бы тебе мешали, а в своей квартирке ты будешь… свободна!
Она произнесла последнее слово с таким придыханием, будто предлагала не съехать на съемную квартиру, а отправиться в кругосветное путешествие.
— Нет, — отрезала Алла, вырывая руки из пальцев сестры. — Это не обсуждается. Квартира — моя. И я никуда не собираюсь уезжать. Это мой дом. Бабушка оставила его мне. Точка.
Когда Анжела ушла, громко хлопнув дверью, Алла долго сидела в бабушкином кресле-качалке, вдыхая запах старого дерева, кожи и едва уловимый аромат «Красной Москвы» — единственных духов, которые признавала Вера Павловна. Квартира казалась одновременно и родной, и пустой. Три комнаты для одного человека — действительно много. Но Алла не могла представить, как жила бы под одной крышей с вечно недовольной Анжелой, шумными племянниками и Витей, который, она была уверена, быстро бы превратил бабушкин рабочий кабинет в свой «штаб» по запуску очередного фантастического бизнеса.
Бабушка пришла во сне ясно, словно это была не дремота, а встреча в каком-то другом измерении. Она сидела на скамейке в том самом парке, куда они часто выбирались на прогулки до болезни. На Вере Павловне было ее любимое синее платье в мелкий цветочек и белая вязаная кофта.
— Присядь, Аллочка, — сказала она, похлопав по месту рядом с собой.
Алла послушно села, чувствуя под пальцами шершавость старой деревянной скамьи — такой реальной в этом сне.
— Ты чего хмурая такая? — спросила бабушка. — Из-за Анжелки переживаешь?
— Она хочет забрать твою квартиру, — ответила Алла. — Говорит, ей нужнее. А я столько сил в тебя вложила…
— А ты помнишь, как в детстве делили одну куклу на двоих? — неожиданно спросила бабушка.
— Барби в розовом платье, — улыбнулась Алла. — Анжелка ее потом в ванне утопила случайно.
— А помнишь, как плакала, когда узнала?
— Еще бы. Я три дня с ней не разговаривала.
— А помнишь, что случилось потом? — бабушка наклонила голову, изучая лицо внучки.
Алла поморщилась, пытаясь вспомнить.
— Она… она отдала мне свою коробку с заколками? Ту, с принцессами?
— Именно, — кивнула бабушка. — Свою любимую. Которую берегла как зеницу ока. И знаешь, почему она это сделала?
— Потому что чувствовала себя виноватой?
— Нет, глупенькая. — Бабушка погладила ее по руке. — Потому что любила тебя. Потому что ты была для нее важнее всех заколок на свете.
— Но сейчас все иначе, — нахмурилась Алла. — Сейчас она думает только о себе. О том, как бы использовать меня.
Бабушка вдруг рассмеялась — тем самым смехом, который Алла так любила при ее жизни. Негромким, но заразительным, от которого глаза превращались в щелочки, а на щеках появлялись трогательные ямочки.
— Аллочка, милая, тебе тридцать семь лет, а ты все еще такая максималистка! — Она покачала головой. — Как в детстве — либо черное, либо белое. Либо сестра ангел, либо демон. А жизнь-то, внученька, она сложнее. Гораздо сложнее.
— Не понимаю, о чем ты, — буркнула Алла, отводя взгляд.
— Ду.р.еха ты, — ласково сказала бабушка. — Анжелка — она и есть Анжелка. Взбалмошная, легкомысленная, эгоистичная. Но она любит тебя. По-своему, но любит. И дети у нее — чудо, ты же знаешь. А ты… ты ведь сама не знаешь, зачем тебе эта огромная квартира. Для кого ты ее бережешь?
— Бабуль, это… это нечестно, — обиделась Алла. — Я одна с тобой сидела, ни от кого помощи не видела. И теперь должна отдать все, что заработала своим трудом и… и любовью?
— А ты одна у меня умная, да? — вдруг сказала бабушка с неожиданной резкостью. — Думаешь, я не вижу, что с тобой происходит? Ты в своей правоте, как в броне. Запираешься в ней. Тебе так проще — быть всегда правой, всегда сильной. А ведь это не сила, Аллочка. Это страх.
— Я не боюсь! — возмутилась Алла.
— Боишься, милая. Боишься открыться, боишься быть слабой, боишься протянуть руку и не получить в ответ ничего, кроме боли и разочарования. Я знаю, Аллочка. Я сама была такой.
Бабушка помолчала, глядя на пруд перед ними, где плавали утки.
— Знаешь, внучка, есть то, что правильно по закону и по справедливости. А есть то, что правильно по совести, — сказала она тихо, почти шепотом. — Когда я умерла, я многое поняла. О жизни, о любви… Как жаль, что нельзя забрать эту мудрость с собой туда, в мир живых.
Она взяла Аллу за руку сухими теплыми пальцами, удивительно реальными для сна.
— Сделай по совести, внучка. Как чувствуешь, а не как правильно. Не как логично. Не как разумно. А как подсказывает твое сердце.
Алла проснулась с четким пониманием того, что нужно делать. Позвонила риелтору еще до завтрака.
— Мне нужно продать трешку и купить две двушки, — сказала она. — Одну в том же районе, а вторую можно подальше. Главное, чтобы обе были в хорошем состоянии.
Риелтор присвистнул:
— Это серьезное понижение в классе жилья для вас. Вы уверены?
— Абсолютно.
Следующий звонок был Анжеле.
— Только не начинай опять ныть, — предупредила Алла. — У меня предложение. Я продаю бабушкину квартиру и покупаю две двушки. Одну себе, другую — тебе. С учетом твоего материнского капитала должно получиться нормально. Квартира будет записана на тебя и детей.
В трубке повисла такая тишина, что Алла подумала, связь прервалась.
— Анжел? Ты там?
— Ты… серьезно? — голос сестры дрогнул. — Ты правда это сделаешь?
— Я уже звонила риелтору.
Через секунду Алла услышала всхлипывания.
— Аллка, ты… ты самая лучшая сестра в мире, — прорыдала Анжела. — Я всем буду рассказывать, какая ты у меня замечательная. Витя не поверит! Дети будут с нормальной комнатой! Ты представляешь, что это для нас значит?
Алла представляла. И чувствовала странное облегчение, словно избавилась от тяжелого груза.
Через три месяца обе сестры въехали в новые квартиры. Алла — в уютную двушку в сталинке недалеко от бабушкиного дома, с видом на тот самый парк из сна. Анжела с семьей — в современную квартиру в новостройке, с детской площадкой во дворе и школой через дорогу.
Первое время Анжела звонила почти каждый день, приглашала в гости, привозила детей, даже пыталась знакомить Аллу с «приличными мужчинами». Потом звонки стали реже, визиты — короче. Алла не обижалась: у сестры своя жизнь, свои заботы.
А через два года, в промозглый ноябрьский вечер, почти такой же, как тот, когда ушла бабушка, в дверь позвонили. На пороге стояла Анжела — с чемоданом, двумя детьми и заплаканным лицом.
— Ты не поверишь, какая я д.у.р.а, — выпалила она вместо приветствия, проходя в квартиру. — Витя… он убедил меня продать квартиру. Сказал, откроет автомойку, будем в шоколаде жить. — Она шмыгнула носом. — А сам… пропал. С деньгами. Телефон отключен, вещей нет…
Алла молча смотрела на сестру. На ее растрепанные волосы, припухшие от слез глаза, на детей, жмущихся друг к другу в прихожей.
— Я знаю, что ты имеешь полное право послать меня куда подальше, — продолжала тараторить Анжела. — Но нам буквально негде жить. Мы можем у тебя пожить немного? Совсем чуть-чуть, пока я не найду работу и не сниму что-нибудь? Пожалуйста?
Алла подошла к окну. Внизу желтели фонари, освещая пустые скамейки парка. Она вспомнила бабушку из сна: «Сделай по совести, внучка. Как чувствуешь, а не как правильно».
— Нет, — сказала она, повернувшись к сестре. — Я тебе и так помогла сверх меры. Дальше сама.
Анжела замерла с открытым ртом.
— Но… но мы же сестры… У меня дети…
— Я дам тебе деньги на хостел на неделю, — продолжила Алла твердо. — За это время ты найдешь работу. Любую. Пойдешь кассиром, уборщицей, курьером — неважно. Снимешь комнату. А потом мы с тобой сядем и составим план, как ты будешь выкарабкиваться. И я буду помогать тебе — но не деньгами, а советами и связями. Потому что еще одного шанса ты не получишь.
— Ты… ты бессердечная, — прошептала Анжела.
— Нет. Я просто наконец поняла, что значит «по совести», — ответила Алла. — Совесть — это не потакать слабостям, а помогать становиться сильнее. Бабушка была права.
Прошло еще три года. Алла сидела в кафе и проверяла макеты для нового проекта, когда напротив кто-то решительно отодвинул стул.
— Привет, трудоголик, — улыбнулась Анжела, присаживаясь. — Опять работаешь в выходной?
Алла улыбнулась в ответ. Сестра сильно изменилась. Волосы подстрижены в стильное каре, аккуратный деловой костюм, уверенный взгляд. Только глаза все те же — зеленые, с длинными ресницами.
— Как твой магазин? — спросила Алла, закрывая ноутбук.
— Растем. Уже три точки в торговых центрах, планируем четвертую, — Анжела достала из сумки небольшой сверток. — Вот, новая коллекция натуральной косметики. Тебе понравится.
После того вечера с чемоданом все пошло не так, как обе ожидали. Анжела действительно устроилась кассиром в супермаркет, сняла комнату в коммуналке. Дети пошли в ближайшую школу. Алла помогала с контактами, советами, иногда сидела с племянниками. А через год свела сестру со своим клиентом, который искал управляющего для небольшой сети магазинов косметики.
— Знаешь, — сказала Анжела, помешивая кофе, совсем как тогда, на бабушкином диване, — я часто думаю о том вечере. Когда ты меня не пустила жить.
— И что думаешь?
— Спасибо тебе. — Она подняла глаза на сестру. — Это было жестко. Но правильно. Если бы ты снова дала мне все на блюдечке… я бы не стала той, кто я сейчас.
Алла улыбнулась:
— Совесть — это не потакать слабостям, а помогать становиться сильнее.
— Кстати, — спохватилась Анжела, — я кое-что для тебя приготовила. — Она достала из сумки конверт. — Это первый взнос. Я верну тебе все, что ты потеряла на продаже бабушкиной квартиры. С процентами.
Алла покачала головой:
— Не нужно…
— Нужно, — перебила Анжела. — У меня тоже есть совесть. И гордость. И… я хочу, чтобы бабушка нами гордилась. Обеими.
Когда они вышли из кафе, Алла вдруг спросила:
— А ты не жалеешь, что мы так и не выяснили, куда делся Витя?
Анжела рассмеялась:
— Ты не поверишь. Он объявился месяц назад. Каялся, говорил, что все деньги вложил в акции и они прогорели. Но сейчас у него новая гениальная идея — приложение для собачников. И ему нужен инвестор. — Она шевельнула бровью. — Угадай, что я ему ответила?
— Что ты сама себе инвестор? — улыбнулась Алла.
— Именно. — Анжела подмигнула. — Семейная черта, видимо.
Они шли по парку, мимо тех самых скамеек, где когда-то сидела бабушка Вера Павловна — и настоящая, и та, что приходила во сне. И обеим сестрам казалось, что она смотрит на них откуда-то сверху и одобрительно кивает.
