— Мам, тише, я тебя прошу, она же дома. Говори спокойнее, — шипящий шёпот Павла просачивался из коридора, нарушая вечернюю идиллию.
Алина отложила книгу. Она сидела в спальне, в своём любимом кресле, которое помнило ещё её бабушку, и пыталась сосредоточиться на сюжете, но не могла. Павел вернулся с работы на час раньше обычного, не чмокнул её в щёку, как делал всегда, а сразу прошмыгнул в коридор, вытаскивая на ходу телефон. И вот уже десять минут оттуда доносилось это нервное, сдавленное бормотание. Он ходил взад-вперёд, от входной двери до порога кухни, и скрип одной и той же паркетной доски отмерял такты его нарастающей паники.
Она не хотела подслушивать. Она презирала это. Но его голос, обычно ровный и уверенный, сейчас был похож на натянутую струну, готовую вот-вот лопнуть, и этот звук сам по себе был сигналом тревоги. Он проникал в комнату, заставляя воздух густеть. Алина замерла, прислушиваясь уже не к смыслу, а к самой мелодии его страха.
— Да какая разница, как?! — в его шёпоте прорвались отчаянные нотки. — Мам, я всё решу, я же обещал! Нет, риелтор уже смотрел, я же говорил тебе… Да, днём, пока её не было. Оценку предварительную сделал. Нормально…
Риелтор. Это слово ударило Алину, как физический толчок. Она выпрямилась в кресле, пальцы инстинктивно сжали подлокотники. Какой риелтор? Зачем ему смотреть их квартиру? Эту квартиру. Её квартиру. Бабушкину. Место, где прошёл каждый счастливый день её детства, где каждый предмет был частью её личной истории. Мысль была настолько дикой и невозможной, что на секунду ей показалось, будто она ослышалась.
Но Павел продолжал, и каждое его следующее слово лишь подтверждало первоначальный ужас.
— Алине потом скажем, всё объясним по-человечески. Она поймёт. Куда она денется? Главное сейчас — долг закрыть, остальное неважно! Нужно действовать быстро, мам, очень быстро…
Всё. Этого было достаточно. Книга с глухим стуком упала на пол. Алина медленно поднялась. Внутри неё не было ни ярости, ни обиды. Только холод, кристально чистый и острый, как осколок льда. Она посмотрела на себя в зеркало шкафа — спокойное лицо, тёмные, чуть расширившиеся глаза. Она поправила волосы чисто механическим жестом и вышла из спальни.
Павел стоял к ней спиной, ссутулившись, вжимая телефон в ухо, будто пытался пролезть внутрь, спрятаться там от всего мира. Он не услышал её шагов. Она остановилась в двух метрах от него, скрестив руки на груди, и просто ждала. Секунду. Две. Он почувствовал её присутствие кожей, как чувствуют сквозняк в закрытой комнате. Он медленно обернулся.
Его лицо было бледным, со страдальческой складкой у рта. Увидев её, он вздрогнул, глаза испуганно метнулись в сторону. Он выглядел как школьник, пойманный за курением в туалете. Он торопливо, скомкано бросил в трубку: «Всё, мам, потом», — и сбросил звонок, судорожно засовывая телефон в карман брюк, словно это была улика. На его лице проступила натянутая, виноватая улыбка.
— Алин, ты чего? Я тут с мамой… У неё опять давление, знаешь же…
Он сделал шаг к ней, собираясь обнять, свести всё к привычной бытовой суете. Но она не сдвинулась с места, и её взгляд остановил его. Он замер на полпути.
— Павел, — её голос прозвучал ровно и отчётливо, без малейшей дрожи. — Что за риелтор смотрел нашу квартиру?
Вопрос повис в коридоре, плотный и тяжёлый, как камень. Павел замер, его натянутая улыбка сползла с лица, оставив после себя растерянное, почти детское выражение. Он несколько раз открыл и закрыл рот, но звук не шёл. Его взгляд метнулся к двери в спальню, потом на кухню, словно ища путь к отступлению там, где его не было.
— Какой риелтор? — наконец выдавил он, пытаясь изобразить искреннее недоумение. — Милая, тебе послышалось. Я же говорю, у мамы давление, я переживаю, вот и наговорил всякого…
— Не ври мне, Паш, — отрезала Алина. Её голос не повысился ни на децибел, но в нём появилась сталь. — Я отчётливо слышала слова «риелтор», «оценка» и «долг». А ещё я слышала, как ты сказал, что мне вы всё объясните «потом». Вот, «потом» наступило. Я жду объяснений.
Он понял, что дешёвые уловки не сработают. Его плечи опустились, вся его фигура выражала поражение. Он опёрся рукой о стену, словно ему внезапно стало дурно.
— Алин, ну что ты начинаешь… Я просто хотел прицениться. На будущее. Узнать, сколько сейчас стоят квартиры в нашем районе. Мы же говорили, что когда-нибудь, может, расширимся…
— «Расширимся», продав мою двухкомнатную квартиру, доставшуюся от бабушки? Чтобы что? Взять ипотеку на тридцать лет на такую же? — она сделала шаг к нему, и он инстинктивно вжал голову в плечи. — Прекрати этот цирк. Я слышала про долг. Чей долг, Паш?
Он молчал, глядя в пол. Он изучал узор на паркете с таким вниманием, будто пытался прочесть в нём ответ, который бы её устроил. Но ответов там не было. Алина ждала, не торопила, давая тишине сделать свою работу. И тишина работала. Она давила на него, вытягивала правду, как выжимают воду из тряпки.
— Мамин, — прошептал он, не поднимая головы. — Это мамин долг.
— У Тамары Игоревны долг? — в голосе Алины прозвучало искреннее удивление. Её свекровь всегда была образцом финансовой мудрости, по крайней мере, на словах. Она учила всех экономить, откладывать, не делать спонтанных покупок. — Кому она должна? Зачем?
И тут его прорвало. Слова полились из него сбивчивым, жалким потоком. Он поднял на неё глаза, полные мольбы и стыда, и начал рассказывать. Про то, как Тамара Игоревна сначала просто от скуки зашла на сайт онлайн-казино. Как выиграла пару раз по мелочи, почувствовала азарт. Как потом начала ставить больше, проигрывать, пытаться отыграться. Как влезла во все свои сбережения, потом в кредитки, а потом… потом в микрозаймы под чудовищные проценты. Сумма, которую он в итоге назвал, была не просто большой. Она была катастрофической.
Алина слушала молча, её лицо не выражало ничего. Она просто впитывала информацию, складывая кусочки пазла в единую, уродливую картину. Вот почему свекровь в последнее время была такой нервной. Вот почему Павел стал таким дёрганым. Они оба лгали ей неделями, а может, и месяцами.
— …и теперь они звонят, угрожают, понимаешь? — закончил он свой сбивчивый рассказ. — Другого выхода просто нет. Это единственный способ всё быстро закрыть, пока не случилось чего похуже.
Он замолчал, набираясь духу, чтобы выдать главную часть их гениального плана. Он посмотрел на неё с отчаянной надеждой, как будто верил, что она сейчас проникнется и сама всё предложит.
— Мы продадим эту квартиру… — выпалил он. — Деньги отдадим за долг. А потом… мы потом новую купим! В ипотеку! Может, даже лучше найдём, в новом доме! Это же шанс для нас, для нашей семьи, начать всё с чистого листа!
Он говорил это с таким воодушевлением, будто предлагал ей кругосветное путешествие, а не полное уничтожение её стабильности и безопасности ради покрытия долгов его матери-игроманки.
Алина смотрела на него, и мир вокруг неё, казалось, накренился. Мужчина, которого она любила, которого считала своей опорой, стоял перед ней и с горящими глазами предлагал выкинуть на помойку её прошлое, её наследство, её единственную собственность. Не ради спасения жизни. А ради того, чтобы его мама могла и дальше вести свой безответственный образ жизни. В её голове пронеслись образы: вот бабушка печёт пироги на этой самой кухне, вот она делает уроки за этим столом, вот они с Павлом впервые остались здесь ночевать, счастливые и полные планов. И всё это он предлагал обменять на долги своей матери.
Она медленно выдохнула.
— А разве я давала согласие на продажу моей квартиры, в которой мы сейчас живём? С чего ты решил, что я позволю вам продать мою квартиру ради её долгов?
Фраза упала между ними, расколов пространство на «до» и «после». «До» — была их общая жизнь, компромиссы, ужины и планы на отпуск. «После» — был этот убогий коридор, в котором стояли два чужих человека, один из которых только что предложил другому совершить предательство по отношению к самому себе. Павел смотрел на неё, и в его глазах отразилось полное непонимание, словно она заговорила на неизвестном ему языке. Он ожидал чего угодно: слёз, упрёков, крика. Но этот ледяной, спокойный вопрос выбил у него почву из-под ног.
— Алина, ты не понимаешь… Это не просто долги, это… это вопрос выживания! — он подался вперёд, его голос обрёл новую силу — силу отчаяния. — Это моя мать! Единственная. Она в беде. Неужели в тебе нет ничего человеческого? Мы же семья! Мы должны помогать друг другу, что бы ни случилось!
Он сделал ставку на последнее, что у него оставалось, — на вбитые с детства понятия о долге и семье. Он пытался апеллировать к их общему прошлому, к тому фундаменту, на котором, как он считал, строился их брак. Он смотрел на неё умоляюще, пытаясь разглядеть в её глазах хоть каплю сочувствия, хоть тень сомнения. Но её лицо оставалось непроницаемой маской.
— Семья? — повторила она его слово, но вложила в него совершенно иной смысл. Это был не вопрос, а констатация. — Ты, твоя мама, её долги. Вот ваша семья. Где в этой схеме я, Павел? Я приложение к твоей семье, которое можно использовать, когда понадобятся деньги? Моя квартира — это ваш семейный резервный фонд, о котором я даже не должна знать?
Она не атаковала, она вскрывала его мотивы, как хирург, слой за слоем, обнажая уродливую суть его поступка. Он хотел, чтобы она увидела в нём заботливого сына, спасающего мать. А она видела перед собой мужчину, который без колебаний готов был бросить её под каток, чтобы прикрыть промахи другого человека. Его матери.
— Это не так! — его голос сорвался. — Я бы всё тебе компенсировал! Мы бы… я бы работал на двух работах! Мы бы взяли ипотеку, и я бы платил! Ты бы даже не заметила!
— Не заметила бы чего? Что у меня больше нет дома? Что место, где я выросла, где каждая вещь хранит память о моих родных, продано, чтобы оплатить прихоть твоей матери, которая не смогла вовремя остановиться? Ты действительно думаешь, что это можно «компенсировать» деньгами или лишней сменой на работе?
В этот самый момент, когда напряжение достигло своего пика, когда воздух, казалось, можно было резать ножом, в кармане его брюк завибрировал телефон. Звук был оглушительным в этой мёртвой тишине. Павел вздрогнул и рефлекторно вытащил его. На экране светилось ненавистное «Мама».
И тут в его отчаявшемся мозгу, очевидно, родилась гениальная, как ему показалось, идея. Последний козырь. Он считал, что если Алина услышит голос его несчастной, раздавленной горем матери, её сердце дрогнет. Что женская солидарность, милосердие, да что угодно, заставит её смягчиться. С выражением мученика на лице, идущего на последнюю жертву, он принял вызов и нажал на иконку громкой связи.
Это было его фатальной ошибкой.
Из динамика раздался не плачущий или умоляющий, а резкий, нетерпеливый и требовательный голос Тамары Игоревны, лишённый даже намёка на раскаяние.
— Ну что, она согласна? Павел, не тяни! Мне деньги нужны ещё вчера!
Павел окаменел. Он смотрел на Алину, и на его лице отражалась немая катастрофа. Он только что собственными руками поднёс спичку к бочке с порохом. Голос из телефона не просил о помощи. Он требовал. Он не умолял о спасении. Он выставлял счёт.
Алина медленно, почти лениво, протянула руку. Её взгляд не отрывался от его лица.
— Дай сюда телефон, — сказала она тихо.
И он, как сомнамбула, как марионетка, у которой обрезали все нити, вложил свой телефон в её протянутую ладонь. Власть в этой квартире только что окончательно переменила владельца.
Алина держала в руке его телефон. Тяжёлый, холодный, словно артефакт из чужой, враждебной жизни. Из маленького динамика продолжал сочиться нетерпеливый голос свекрови, не понимающей, почему на том конце провода воцарилась тишина.
— Паша, ты меня слышишь? Что там происходит? У тебя десять секунд, чтобы дать мне ответ, или я сама ей позвоню и всё объясню, как надо!
Объяснит, как надо. Эта фраза стала последней каплей. Алина поднесла телефон к губам. Павел смотрел на неё, как кролик на удава, его губы беззвучно шевелились, пытаясь то ли остановить её, то ли взмолиться о пощаде. Но было поздно.
— Тамара Игоревна, здравствуйте, — голос Алины был спокойным и ровным, как гладь замёрзшего озера. В нём не было ни злости, ни обиды. Только абсолютная, окончательная ясность. На том конце провода наступила секундная пауза, а затем послышалось удивлённое сопение.
— Алина? А где Павел? Дай ему трубку.
— Он не может говорить, — продолжила Алина всё тем же бесстрастным тоном. — Он занят. Но я отвечу на ваш вопрос. Нет, я не согласна.
— Что значит «не согласна»? — в голосе Тамары Игоревны прорезались стальные, возмущённые нотки. — Ты вообще понимаешь, в какой мы ситуации?
— Я прекрасно понимаю, в какой ситуации находитесь вы, — методично расставляя акценты, произнесла Алина. — Это ваша ситуация. Ваши долги. Ваша ответственность. Моя квартира не имеет к этому никакого отношения. Поэтому денег не будет. И квартиры тоже.
На том конце провода раздался звук, похожий на сдавленный вздох или всхлип ярости.
— Да как ты… Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?! Ты рушишь семью! Ты бросаешь мать своего мужа в беде!
— Нет, Тамара Игоревна, — Алина слегка усмехнулась, но усмешка была безрадостной. — Семью разрушили вы, когда решили, что чужое имущество — это ваш личный банкомат. А ваш сын разрушил её, когда согласился с вами и начал действовать у меня за спиной. А теперь слушайте внимательно, потому что повторять я не буду. Ваш сын сейчас собирает вещи и едет к вам.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в сознание обоих слушателей — одного по телефону, другого рядом, в коридоре. Павел смотрел на неё расширенными от ужаса глазами. Он не верил. Это не могло происходить на самом деле. Это был какой-то дурной сон.
— Будете вместе думать, как гасить ваши долги, — закончила Алина свою мысль, обращаясь к невидимой собеседнице. — Вы же такая слаженная команда. Уверена, вы что-нибудь придумаете. Всего доброго.
Она завершила вызов и положила телефон на тумбочку для ключей. Затем повернулась к мужу. Он всё ещё стоял, прислонившись к стене, белый как полотно. Его мир, построенный на компромиссах, в которых проигрывала всегда только одна сторона, только что рассыпался в пыль.
— Ты… ты не можешь, — пролепетал он. — Алинка, это же наш дом…
— Это мой дом, Павел, — поправила она его мягко, но твёрдо. — И я больше не хочу видеть в нём людей, которые за моей спиной решают его судьбу. У тебя был выбор. Между мной и твоей мамой. И ты его сделал, когда вызвал сюда риелтора. Просто ты думал, что не придётся озвучивать его вслух.
Она не стала помогать ему собирать вещи. Она не швыряла его чемодан в коридор. Она просто развернулась и пошла в спальню, оставив его одного в этом коридоре, который вдруг стал для него чужим. Она села в своё старое бабушкино кресло, взяла с пола упавшую книгу и открыла её на той же странице. Буквы плясали перед глазами, но она заставила себя сфокусироваться.
Из коридора доносились какие-то звуки. Шорох одежды, скрип дверцы шкафа, глухой стук, когда он что-то уронил. Она не оборачивалась. Она не хотела видеть его растерянное лицо, его суетливые движения. Для неё он уже был в прошлом. Этот скандал не закончился криками и битьём посуды. Он закончился тихим, хирургически точным ампутированием. Она отсекла от себя ту часть жизни, которая оказалась поражена гангреной лжи и предательства.
Через пятнадцать минут она услышала, как щёлкнул замок входной двери. В квартире стало очень тихо. Но эта тишина не была звенящей или тяжёлой. Она была чистой. Свободной. Алина отложила книгу и посмотрела в окно. Вечерний город зажигал огни. Её город. В её квартире. И впервые за долгое время она почувствовала, что может дышать полной грудью…
