— Значит, решила всё-таки продать? — Анна Сергеевна поправила очки и внимательно посмотрела на сестру. — А как же мамино завещание? Она просила сохранить дом в семье.
Людмила отвернулась к окну. За стеклом качались ветки старой яблони — той самой, что отец посадил сорок лет назад.
— Ты легко рассуждаешь, живя в своей трёхкомнатной квартире. А мне каково одной содержать этот… музей воспоминаний? — В её голосе звучала горечь. — Петрович из ЖЭКа говорит, крыша скоро потечёт. Где я возьму деньги на ремонт?
Сестры не виделись почти год. После смерти матери их редкие встречи превращались в молчаливые посиделки за чаем или заканчивались ссорами.
Анна поджала губы. В свои пятьдесят восемь она выглядела моложе Людмилы, хотя была старше на три года. Привычка держать спину прямо и строгий костюм выдавали в ней бывшую учительницу математики. Выйдя на пенсию, она не смогла сидеть дома и устроилась в частную школу — вести подготовительные курсы для абитуриентов.
— Можно подумать, у тебя совсем нет денег, — Анна достала из сумки конверт. — Вот, принесла твою долю от сдачи маминой дачи. Здесь как раз хватит на ремонт крыши.
Людмила дёрнулась, словно от пощёчины:
— Вы продали дачу? Без меня?
— А что такого? — Анна пожала плечами. — Ты же сама говорила, что она тебе не нужна. Мы с Игорем привели её в порядок, нашли хорошего покупателя…
— Игорь! — Людмила резко развернулась. — Конечно, твой драгоценный муж всегда знает, как распорядиться чужим имуществом!
На кухне повисла тяжёлая тишина. В саду за окном шумел ветер, качая ветки яблонь.
— Людочка, — Анна старалась говорить спокойно, — давай не будем. Ты же знаешь, как мама любила этот дом. Здесь всё её руками создано: и сад, и беседка…
— Вот именно! — перебила Людмила. — Её руками, не твоими! А теперь ты пытаешься командовать, как будто старшая в семье.
— Я и есть старшая.
— Но не главная! — Людмила нервно поправила седую прядь. — Я двадцать лет ухаживала за мамой. Где ты была, когда ей делали операцию? Когда нужно было возить по врачам?
— У меня была работа, дети…
— А у меня что, не было работы? Думаешь, легко быть медсестрой в поликлинике? Это тебе не с детьми задачки решать!
Анна медленно сложила конверт и убрала его в сумку:
— Значит, решено. Продавай дом, раз так хочется. Только потом не жалуйся.
Она встала, одёрнула юбку и направилась к выходу. У двери остановилась:
— Знаешь, мама перед смертью сказала мне одну вещь. «Не суди Людмилу строго, — говорит, — она добрая, только обиженная на весь мир. Так и не простила отцу, что он вас бросил».
Людмила побледнела:
— Убирайся! Сейчас же убирайся из моего дома!
В этот момент что-то надломилось в ней окончательно. Когда дверь захлопнулась, Людмила без сил опустилась на старый диван. Перед глазами всплывали картины прошлого: отец возвращается с работы, мама хлопочет на кухне, маленькая Анька делает уроки за обеденным столом…
Воспоминания прервал телефонный звонок. Звонила соседка, Валентина Ивановна:
— Людочка, ты как там? Я видела, Анна к тебе заходила.
— Да, заходила, — голос Людмилы звучал устало. — Опять со своими нравоучениями.
— Слушай, тут такое дело… — Валентина Ивановна замялась. — Ко мне риэлтор приходил, дом через дорогу смотрел. Я ему сказала, что ты тоже продаешь. Он заинтересовался.
— Валя, я же просила…
— Да ты выслушай! Покупатели очень приличные, семья молодая. Им именно такой дом нужен, с участком. Они хорошие деньги предлагают.
Людмила молчала, глядя на фотографию матери на стене. Мама смотрела строго, как будто спрашивала: «Что же ты делаешь, доченька?»
— Хорошо, — наконец произнесла она. — Пусть приходит, посмотрит. Но я ничего не обещаю.
Вечером, разбирая старые вещи в серванте, Людмила наткнулась на коробку с документами. Мама всегда была очень аккуратной — каждая бумажка подписана, разложена по конвертам. Среди пожелтевших квитанций и справок что-то блеснуло. Небольшая металлическая шкатулка, которую Людмила раньше никогда не видела.
Внутри лежало письмо, написанное знакомым почерком:
«Дорогие мои девочки! Если вы читаете это письмо, значит, меня уже нет. Я должна рассказать вам правду об отце. Он не бросил нас, как вы думаете. Он погиб. Это случилось в командировке, авария на стройке. Я не сказала вам тогда — не хотела травмировать. Вы были такие маленькие… А потом всё сложнее становилось признаться.
Простите меня, родные. Я думала, так будет лучше — злиться на живого легче, чем тосковать по мёртвому. Но, видимо, ошиблась.
В шкатулке — последнее письмо от вашего отца. Он писал его за день до гибели. Прочитайте — и, может быть, сможете понять и простить.
Мама».
Руки дрожали, когда Людмила развернула второй конверт. Выцветшие чернила, знакомый размашистый почерк:
«Здравствуй, родная! Завтра заканчиваем монтаж последней секции. Прораб обещает, что через неделю можно будет возвращаться домой. Соскучился по вам невозможно. Как там наши девочки? Анюта, небось, опять с книжкой не расстаётся? А Людочка всё с куклами играет?
Знаешь, я тут подумал — может, и правда взять участок за городом? Построим дом, разобьём сад. Девчонкам будет где летом бегать. Ты всегда мечтала о своём огороде…
Ладно, пора на объект. Вечером позвоню. Целую. Ваш папа».
Письмо жгло руки. Тридцать лет она жила с обидой на отца, который их «бросил». Тридцать лет не могла простить. А он… он просто не вернулся с работы. Как многие в те годы — погиб на стройке, создавая будущее для своих детей.
Людмила не помнила, как набрала номер сестры. Телефон долго не отвечал, потом раздался знакомый голос:
— Да?
— Аня… — голос срывался. — Аня, приезжай. Я нашла письмо от папы.
Анна приехала через час. Они сидели на кухне, перечитывая пожелтевшие страницы, и плакали — как в детстве, когда делили последнюю конфету или смотрели грустные фильмы.
— Почему она нам не сказала? — Анна промокнула глаза платком. — Столько лет…
— Наверное, правда хотела как лучше, — Людмила покачала головой. — Знаешь, я ведь поэтому замуж так и не вышла. Думала — все мужики такие, бросают своих детей…
Они проговорили до глубокой ночи. Вспоминали отца, маму, своё детство. Как будто прорвало плотину — столько невысказанного накопилось за эти годы.
Утром пришёл риэлтор — подтянутый мужчина в дорогом костюме. Начал расхваливать расположение дома, участок, инфраструктуру района. Людмила слушала вполуха, глядя в окно, где Анна показывала своим внукам старую беседку.
— Извините, — перебила она риэлтора. — Я передумала. Дом не продаётся.
— Но позвольте…
— Не продаётся, — твёрдо повторила Людмила. — Это наш семейный дом. Здесь выросли мы с сестрой, здесь будут расти наши внуки.
Вечером они с Анной пили чай в беседке. Над садом летел тополиный пух, оседая на яблоневых ветках.
— Помнишь, как папа строил эту беседку? — улыбнулась Анна. — Мы ему гвозди подавали.
— А мама ругалась, что мы все руки себе отобьём, — подхватила Людмила. — Знаешь, я теперь поняла: дом — это не стены и крыша. Это память. Пока мы помним — они живы. И папа, и мама…
В глубине дома пробили часы — те самые, отцовские. Людмила прислушалась к их мерному бою. Странно: раньше этот звук раздражал её, напоминая о прошлом. А теперь он казался уютным, родным — как будто сам дом радовался, что в нем снова собралась вся семья.
Через месяц начался ремонт. Анна с мужем помогали с материалами, Людмила следила за рабочими. К осени дом преобразился: новая крыша, свежевыкрашенные стены, отремонтированная веранда. В саду играли дети — внуки Анны полюбили проводить выходные у тёти Люды.
А по вечерам сёстры сидели в старой беседке, пили чай и говорили. О прошлом и будущем, о детях и внуках, о родителях и о жизни. И старый дом на краю города оживал, наполняясь новыми голосами и новыми воспоминаниями.
Мамина правда, скрытая в шкатулке, изменила не только их отношение к отцу. Она помогла сёстрам заново найти друг друга, склеить разбитое зеркало семьи, в котором каждый видел только свои обиды и потери.
Они наконец поняли простую истину: иногда нужно отпустить старые обиды, чтобы сохранить главное — тепло семейного очага, связь поколений, память о тех, кто подарил нам жизнь.
А дом стоит на краю города, храня в своих стенах истории прошлого и настоящего. По вечерам в его окнах загорается тёплый свет, в саду смеются дети, и старая яблоня, посаженная отцом, каждую весну покрывается белым цветом — словно благословляя новую жизнь, проросшую на фундаменте старой памяти.
