— Опять полчаса полоскалась? Счётчики-то крутятся, деньги капают! Или ты думаешь, вода из крана бесплатная?!
Дарья вздрогнула, выходя из ванной комнаты и кутаясь в старенький махровый халат. Голос Валентины Сергеевны, резкий и скрипучий, ударил по вискам, усиливая тупую, пульсирующую боль, которая мучила её с самого обеда. Она провела в душе от силы минут десять, пытаясь горячей водой смыть с себя не только усталость после напряженного рабочего дня в бухгалтерии, но и подступающую мигрень. Пять лишних минут, не больше, но для свекрови это был уже повод для скандала.
— Валентина Сергеевна, у меня голова раскалывается, — тихо проговорила Дарья, стараясь не смотреть на свекровь, чьё лицо исказилось в привычной брезгливо-осуждающей гримасе. Она стояла в узком коридоре их тесной «двушки», подбоченившись, словно Цербер у врат ада. — Я просто хотела немного прийти в себя.
— Прийти в себя она хотела! — передразнила Валентина Сергеевна, повышая голос. Её маленькие глазки зло сверлили невестку. — А кто за твое «прийти в себя» платить будет? Мы с Кирюшей? Мы тут экономим на всём, копеечку к копеечке складываем, чтобы вы на квартиру накопили, а она транжирит направо и налево! У нормальных хозяек каждая минута на счету, каждая капля воды! А ты льешь и льешь, будто не в чужом доме живешь! Дармоедка!
Слово «дармоедка» повисло в затхлом воздухе коридора. Дарья почувствовала, как к горлу подкатывает горячий комок обиды и гнева. Два года. Два года они с Кириллом жили здесь, в этой квартире, пропахшей старыми вещами и недовольством его матери. Два года она выслушивала эти бесконечные придирки: не так готовит, не так убирает, не так дышит, слишком долго моется. Два года она вносила свою, весьма существенную, часть зарплаты в общий бюджет, оплачивала счета, покупала продукты, стараясь быть идеальной невесткой, но всё было тщетно. Для Валентины Сергеевны она всегда оставалась чужой, лишней, той, что «увела сыночка».
Самое страшное было не в словах свекрови. Самое страшное было в оглушительной тишине, которая доносилась из гостиной. Там, на диване перед телевизором, сидел Кирилл. Дарья знала, что он всё слышит. Слышит каждое ядовитое слово, каждый несправедливый упрёк. Но он молчал. Как молчал всегда. Он делал вид, что его это не касается, что это их «женские разборки», в которые ему, мужчине, вмешиваться не пристало. Иногда он просто делал звук телевизора погромче, отгораживаясь от неприятной сцены. Эта его молчаливая позиция, это его нежелание защитить её, его жену, ранило сильнее любых оскорблений Валентины Сергеевны.
Дарья сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Головная боль стала невыносимой. Она больше не могла и не хотела ничего объяснять, оправдываться, искать понимания там, где его не было и быть не могло. Молча, стараясь не задеть плечом стоящую столбом свекровь, она прошла мимо неё в их с Кириллом комнату. Маленькую, заставленную мебелью комнату, которая за эти два года так и не стала для неё настоящим домом. Она чувствовала спиной прожигающий взгляд Валентины Сергеевны и слышала её бормотание себе под нос: «Ишь, фыркает еще… Неблагодарная…».
Войдя в комнату, Дарья прислонилась лбом к холодной стене. Ярость и бессилие душили её. Она больше так не могла. Эта капля, эти несчастные пять минут в душе, переполнили чашу её терпения, которая и так была наполнена до краев унижениями и молчаливым предательством мужа. Решение созрело мгновенно, острое и бесповоротное, как удар ножа. Она подошла к шкафу и рывком распахнула дверцу. Её взгляд упал на старый чемодан на антресолях. Всё. Хватит.
Кирилл вошел в комнату минут через десять, когда Дарья уже успела стащить с антресолей пыльный чемодан и, открыв его на кровати, начала методично, резкими, отрывистыми движениями, складывать в него свои вещи. Футболки, джинсы, пара блузок – всё летело в раскрытую пасть чемодана без разбора, словно она хотела как можно скорее избавиться от всего, что связывало её с этим домом, с этой жизнью. Он застал её в тот момент, когда она яростно запихивала в угол свой любимый, но уже порядком изношенный свитер крупной вязки.
— Ты чего это удумала? — его голос, обычно такой ровный и спокойный, сейчас прозвучал с едва уловимой тревогой. Он остановился на пороге, не решаясь войти глубже, словно чувствовал, что привычный уклад их жизни дал трещину и вот-вот рассыплется на мелкие осколки. Его взгляд скользнул по раскрытому чемодану, по разбросанным на кровати вещам, и на лице появилось недоумение, смешанное с досадой. — Даш, ты что, обиделась из-за мамы? Ну, бывает, вспылила она, с кем не бывает. Не бери в голову.
Дарья медленно выпрямилась, не поворачиваясь к нему. Её спина была напряжена, как натянутая струна.
— Обиделась? — она усмехнулась, и в этой усмешке было столько горечи и усталости, что Кирилл невольно поежился.
Она повернулась к нему лицом. Глаза её горели сухим, лихорадочным огнем, на скулах играли желваки. Головная боль, казалось, только усилила её решимость.
— Нет, Кирилл, я не обиделась. Я просто больше так не могу. Я устала. Устала от её вечных придирок, от её ненависти, от этого дома, где я чувствую себя прислугой и врагом номер один. Я устала от того, что ты делаешь вид, будто ничего не происходит!
Она сделала шаг к нему, и он инстинктивно отступил на полшага назад, в коридор.
— Да что ты такое говоришь? — он попытался придать голосу уверенности, но получилось не очень. — Ну, характер у неё такой, непростой. Она же мать, понимаешь? Ей тяжело привыкнуть, что я не один. Мы же говорили об этом. Нужно просто немного потерпеть. Скоро накопим на первый взнос, съедем, и всё наладится.
— Потерпеть?! — Дарья почти выкрикнула это слово. — Кирилл, мы «терпим» уже два года! Два года я выслушиваю, что я «дармоедка», что я «транжира», что я готовлю не так, убираю не эдак, дышу слишком громко! Сегодня она набросилась на меня из-за пяти минут в душе! Из-за того, что у меня раскалывалась голова, и я просто пыталась прийти в себя! А ты где был? А ты сидел в соседней комнате и делал вид, что оглох! Как и всегда! Тебе не стыдно, Кирилл?
Её голос звенел от негодования и накопившихся обид. Она жестикулировала, словно пытаясь выплеснуть всё, что кипело внутри.
— А я сказала, что мы переезжаем от твоей матери, Кирилл! И это больше не обсуждается! Если ты не хочешь, то я съеду одна!
Кирилл опешил. Он ожидал слёз, упрёков, но такого ультиматума – никогда. Лицо его вытянулось.
— Да ты с ума сошла! — он наконец нашел слова, и в его голосе уже прорезались злые нотки. — Куда мы переедем? На съёмную квартиру? Чтобы снова платить чужому дяде и откладывать покупку своего жилья ещё на неизвестно сколько лет? Ты же сама этого хотела, сама согласилась здесь пожить, чтобы быстрее накопить!
— Я хотела семью, Кирилл! — отрезала Дарья, её голос стал тверже. — Я хотела дом, где меня уважают, где мой муж – моя опора и защита, а не бесхребетный наблюдатель, который боится слова поперек сказать собственной матери, даже когда она унижает его жену! Ты думаешь, я не вижу, как она тобой манипулирует? Как ты пляшешь под её дудку? Эти деньги, которые мы «копим», они того стоят? Этой цены – моего унижения, нашего разрушенного брака?
— Не смей так говорить о моей матери! — взвился Кирилл. — Она жизнь прожила, она мудрее! И она желает нам только добра! А ты… ты просто эгоистка! Не хочешь ничем жертвовать ради нашего будущего!
— Жертвовать? — Дарья горько рассмеялась. — Это я-то не хочу жертвовать? Кирилл, я пожертвовала своим спокойствием, своим достоинством, своим здоровьем, живя под одной крышей с твоей… «мудрой» матерью! А чем пожертвовал ты? Ты хоть раз заступился за меня? Хоть раз сказал ей: «Мама, хватит, это моя жена, и я не позволю её обижать»? Нет! Ты молчал! И это твоё молчание – хуже любого её крика! Оно убивает во мне всё!
Она отвернулась от него и снова принялась лихорадочно бросать вещи в чемодан, словно каждое движение помогало ей выплеснуть кипящую внутри ярость. Воздух в комнате накалился до предела. Кирилл стоял на пороге, сжимая кулаки, его лицо побагровело. Он чувствовал, как привычный мир рушится, а он не знает, как это остановить, да и хочет ли. В нём боролись страх перед переменами, сыновний долг и остатки любви к этой разъяренной, решительной женщине, которая ещё недавно была его тихой, покладистой Дашей.
Кирилл смотрел на неё, на её решительные, почти яростные движения, которыми она запихивала вещи в чемодан, и в нём закипала смесь бессилия и собственнического гнева. Этот её молчаливый, методичный сбор был хуже любого крика. Он чувствовал, как почва уходит у него из-под ног, как рушится тот привычный, пусть и не всегда комфортный, мирок, в котором он был хозяином положения. Её спокойствие, её твердая уверенность в своей правоте выводили его из себя.
— Да куда ты намылилась?! — рявкнул он наконец, переступая порог и решительно входя в комнату. Голос его, обычно сдержанный, сейчас был грубым и неприятным. Он встал прямо перед ней, загораживая доступ к чемодану, широко расставив ноги, словно собирался защищать последнюю цитадель. — Никуда мы не поедем! Я сказал! Это дом моей матери, и мы будем жить здесь, пока я не решу иначе! Ты меня поняла?!
Дарья замерла, её рука с зажатым в ней легким летним платьем повисла в воздухе. Она медленно подняла на него голову. В её глазах, чуть прищуренных от яркого света лампы, не было ни тени страха, только холодное, почти отстраненное выражение, которое бесило Кирилла ещё больше, чем её прежние обвинения. Ему казалось, что она смотрит на него как на пустое место, как на досадное препятствие.
— Твоей матери, Кирилл? — её голос был тихим, но каждое слово чеканилось с такой отчетливостью, что казалось, звенит в напряженном воздухе комнаты. — Ты сам это сказал. Это её дом. А кто здесь я? Гостья, которая слишком засиделась? Или просто удобное приложение к тебе, которое должно молча сносить все пинки и упреки? Нет, Кирилл. Мое терпение лопнуло. Отойди, пожалуйста.
— Я сказал, ты никуда не пойдешь! — он практически сорвался на крик, чувствуя, как краска заливает ему лицо. Он не привык, чтобы ему так открыто перечили, чтобы оспаривали его решения. Особенно она, Даша, которая всегда старалась сгладить углы, всегда искала компромисс. Эта её внезапная твердость, эта сталь в голосе, которую он никогда раньше не слышал, выводили его из равновесия. — Ты моя жена, и ты будешь там, где я скажу! Хватит этих выходок! Немедленно разбери вещи!
Он шагнул к ней, протягивая руку, чтобы перехватить чемодан или, может быть, схватить её за руку, остановить это бессмысленное, по его мнению, бегство. Но Дарья отреагировала с неожиданной для него быстротой. С каким-то сдавленным, яростным выдохом она отступила на шаг, и в тот же момент её рука метнулась к кровати. Она схватила первое, что попалось под руку – небольшую, довольно плотную диванную подушку в цветастой наволочке – и с силой швырнула её прямо в него. Подушка, пролетев по воздуху, не причинила ему физической боли, лишь мягко ткнулась в грудь и упала к его ногам, но сам этот жест, этот акт открытого неповиновения, ошеломил Кирилла. Он на мгновение застыл, не веря своим глазам.
А потом его захлестнула волна слепой, обжигающей ярости.
— Ах ты ж!.. — прорычал он, его лицо исказилось, превращаясь в незнакомую, злую маску. Он бросился к ней, забыв обо всем, кроме желания сломить её сопротивление, подчинить, доказать свою правоту, свою силу. Он схватил её за предплечье левой руки, его пальцы сжались с такой силой, что Дарья невольно вскрикнула. — Совсем берега попутала?! Я тебе сейчас покажу, как бунтовать!
— Пусти! — её голос дрогнул, но не от страха, а от боли и возмущения. Она попыталась вырвать руку, но его хватка была железной. Она видела его лицо совсем близко – налитые кровью глаза, стиснутые зубы. Он был ей чужим в этот момент, страшным. — Отпусти, Кирилл! Мне больно! Ты делаешь мне больно!
Он не слышал её. Или не хотел слышать. Он только сильнее сжимал её руку, пытаясь рывком притянуть её к себе, заставить посмотреть ему в глаза, увидеть в них его власть. И в этот самый момент, когда казалось, что она вот-вот сломается под его напором, в ней что-то взорвалось. Весь накопившийся за эти два года груз обид, унижений, невысказанных претензий, её собственное бессилие – всё это выплеснулось наружу в одном коротком, отчаянном движении. Она резко рванулась в сторону, всем телом, пытаясь освободиться из его захвата, и одновременно, почти не осознавая, что делает, свободной правой рукой инстинктивно оттолкнула его от себя. Просто чтобы создать дистанцию, чтобы он отпустил её.
Толчок пришелся ему в грудь. Он был не настолько сильным, чтобы свалить с ног взрослого мужчину, но Кирилл в этот момент был полностью сосредоточен на удержании её руки, его тело было напряжено, равновесие – неустойчивым. Он не ожидал такого резкого отпора. Ноги его подкосились, он сделал неловкий шаг назад, пытаясь удержаться, но споткнулся о край того самого чемодана, который стал причиной их ссоры. Размахнув руками, он неуклюже завалился на спину, глухо ударившись затылком о деревянный подлокотник старого кресла, стоявшего у стены, и замер.
На несколько секунд в комнате установилась звенящая, почти нереальная тишина. Было слышно только её учащенное, срывающееся дыхание и его сдавленное, болезненное мычание. Дарья стояла над ним, рука, которую он только что сжимал, горела огнем. Она смотрела на него, распростертого на полу в нелепой позе, на его растерянное, мгновенно осунувшееся лицо, на котором злость смешалась с удивлением и болью. И в её взгляде не было ни триумфа, ни злорадства. Только холодная, выжженная пустота и горькое осознание того, что пути назад больше нет. Это был конец. Не просто ссоры. Конец всему.
Дверь в комнату распахнулась так резко, что ударилась о стену, и на пороге, словно фурия, возникла Валентина Сергеевна. Её лицо, обычно просто недовольное, сейчас было искажено яростью и неподдельным испугом. Привлеченная шумом борьбы, глухим стуком падения и сдавленным вскриком сына, она ворвалась, готовая к худшему. Увиденная картина – Кирилл, пытающийся подняться с пола, держась за затылок, и Дарья, стоящая над ним с выражением ледяного презрения на лице, – мгновенно сложилась в её сознании в единственно возможную, обвинительную версию.
— Ах ты, дрянь такая! Сыночка моего избиваешь?! — её голос сорвался на визг, пронзительный и неприятный, как скрежет металла по стеклу. Она подскочила к Кириллу, опустилась рядом с ним на колени, демонстративно охая и причитая. — Кирюшенька, родненький, что она с тобой сделала, эта змея?! Я же говорила, говорила тебе, что она не та, за кого себя выдает! Пригрели на свою шею!
Кирилл, опираясь на руку матери, медленно сел, потом, морщась от боли, поднялся на ноги. Затылок действительно пульсировал, в глазах на мгновение потемнело. Унижение от падения, боль, присутствие матери, которая тут же бросилась его защищать, и вид Дарьи, такой чужой, такой холодной и непробиваемой, — всё это слилось в один мутный поток гнева. Всякая мысль о примирении, о возможном компромиссе, если она и теплилась где-то в глубине его души, теперь исчезла без следа. Он посмотрел на Дарью взглядом, полным неприкрытой враждебности.
— Мама, она… она совсем с катушек съехала! — он потёр ушибленный затылок, стараясь придать голосу как можно больше страдания и праведного негодования. — Набросилась на меня, как ненормальная! Я ей слово сказать не успел, а она уже толкается, вещи швыряет! Видишь, что творит?! Уходить она собралась, видите ли!
Валентина Сергеевна вскочила, её маленькие глазки метали молнии. Она встала между сыном и невесткой, словно живой щит.
— Уходить?! Да скатертью дорога! Кто тебя здесь держит, неблагодарная?! Мы тебя в дом пустили, кров дали, кормили-поили, а ты вот как отплатила! На сына руку подняла! Да ты знаешь, чего ему стоило тебя терпеть, твои капризы, твою вечную кислую мину?! Он ради тебя от многого отказался, а ты…
— Хватит, Валентина Сергеевна, — голос Дарьи прозвучал неожиданно спокойно, но в этой спокойности было что-то пугающее, окончательное. Она больше не кричала, не оправдывалась. Она смотрела на них обоих – на разъяренную свекровь, брызжущую слюной, и на мужа, который жалко прятался за её спиной, поддакивая каждому её слову, – и видела перед собой двух чужих, неприятных ей людей. Пелена спала. Окончательно и бесповоротно. — Я всё поняла. Давно надо было понять.
Она не стала больше ничего объяснять, доказывать. Любые слова были бы сейчас бессмысленны. Она подошла к кровати, где лежал полупустой чемодан. Спокойно, без суеты, она застегнула его молнию. Затем взяла свою сумку, которая стояла рядом на стуле, перекинула ремень через плечо.
— Что, и правда уходишь? — с вызовом спросил Кирилл, пытаясь сохранить остатки мужского достоинства, хотя голос его предательски дрогнул. Он не верил до конца, что она решится. Это было слишком не похоже на его Дашу. — Ну и вали! Посмотрим, кому ты такая нужна будешь! Думаешь, там тебя рай ждет?
Дарья даже не удостоила его ответом. Она просто посмотрела ему в глаза – долгим, тяжелым взглядом, в котором не было ни ненависти, ни любви, ни сожаления. Только пустота. Ледяная, бездонная пустота. Этот взгляд заставил Кирилла невольно отвести глаза.
Она повернулась и медленно пошла к выходу из комнаты. Валентина Сергеевна продолжала что-то кричать ей вслед, сыпать проклятиями и оскорблениями, смешивая их с жалобами на неблагодарность и испорченную жизнь сына. Кирилл стоял молча, опустив голову, чувствуя себя одновременно и победителем, и полным ничтожеством.
Дарья прошла по коридору, её шаги были твердыми и размеренными. Она не оглянулась. Открыла входную дверь. На мгновение задержалась на пороге, словно вдыхая воздух другой, новой жизни. Затем шагнула за дверь и аккуратно, без хлопка, прикрыла её за собой. Щелкнул замок.
В квартире повисла тяжелая, давящая тишина, нарушаемая только всхлипываниями Валентины Сергеевны, которая теперь уже не столько негодовала, сколько жалела себя и «несчастного» сына. Кирилл подошел к окну и посмотрел вниз. Он не видел, как Дарья выходит из подъезда. Только пустой двор и начинающиеся сумерки. Он вдруг остро почувствовал, что что-то очень важное, неотъемлемая часть его самого, только что ушло из его жизни. Навсегда. И винить в этом, кроме себя и матери, было некого. Но это осознание придет позже. А сейчас в его душе бушевала только злая, бессильная обида. Он остался с матерью. В её доме. Один…
