никитаЖизнь делает такие кульбиты, что хоть стой, хоть падай. Вот и я стояла. Стояла и смотрела, как он… как Сашка запихивает в чемодан свои рубашки. Те самые, что я вчера погладила. Аккуратненько так. С крахмалом.
А в голове — пусто. Ну, знаете, как бывает? Вроде мысли есть, но они как рыбки в пруду — мелькают туда-сюда, а поймать не можешь. Я и ловила. И не ловила одновременно.
— Аня, пойми, ты уже не молода, а я вот ещё хоть куда! Ухожу к другой. С сыном сам поговорю, — отрезал он, захлопывая крышку чемодана.
Интересно, что больше всего меня в тот момент зацепило? Не то, что уходит. И не то, что к другой — я ж не дура была, видела, как он последние месяцы «задерживается». Нет. Зацепило это его… «ты уже не молода». А ему, значит, время не писано? В паспорте штамп «вечно молодой» стоит?
Мне тридцать восемь! Какая, к лешему, старость?
Помню, как мы познакомились — почти двадцать лет назад. Я тогда только поступила в универ. Сидела в библиотеке, работала над конспектами по истории древнего мира. А он подсел рядом, улыбнулся и сказал: — У тебя красивые глаза.
Банально? Да. Но мне тогда было девятнадцать, и я растаяла.
Потом было всё — свадьба на третьем курсе, съёмная квартира с продавленным диваном, ночные посиделки над дипломом (моим), дежурства в больнице (его). Петька родился, когда мне исполнилось двадцать пять.
Я помню, как переживала — боялась, что не смогу совмещать работу редактора с материнством. Сашка тогда сказал: — Не дури, справимся.
И мы справлялись. Я сидела с Петькой год, потом вышла на работу. Сашка к тому времени уже стал заведующим отделением в своей больнице. Всё вроде налаживалось…
А сейчас вот — чемодан. И «ты уже не молода».
— Саш, может, поговорим нормально? — я пыталась звучать спокойно, хотя внутри всё дрожало.
— О чём? — он даже не посмотрел на меня, проверяя, не забыл ли зарядку от телефона.
— О нас? О Петьке? О том, что происходит, в конце концов!
— А что происходит? — он наконец поднял глаза. — Я встретил другую женщину. Хочу быть с ней. Что тут обсуждать?
— А как же…
— Аня, — он вздохнул с таким выражением, будто объяснял что-то очевидное непонятливому ребёнку, — мы прожили вместе почти двадцать лет. У нас был хороший брак. Был! Но… ты меня больше не вдохновляешь. Понимаешь? Я смотрю на тебя и… ничего не чувствую.
Бам. Это было как пощёчина. Нет, хуже — как удар под дых. Воздух закончился.
— И… сколько это уже длится? — спросила я, когда снова смогла дышать.
— Что именно?
— Твоё… невдохновение, — я почти выплюнула это слово.
Он пожал плечами: — Не знаю. Год? Может, два?
Два года? Я стояла и не верила своим ушам. Два года этот человек, с которым я делила постель, завтраки и счета за коммуналку, «ничего не чувствовал»? А я… я ведь ничего не замечала!
Или не хотела замечать? Честно говоря, не знаю, что хуже.
— Её зовут Вика, — сказал он, застёгивая чемодан. — Она работает у нас в больнице. Медсестра.
Конечно. Медсестра. Классика жанра.
— Ей двадцать восемь, — продолжал он, и я заметила, как блестят его глаза. — Она такая… живая! С ней я чувствую себя молодым.
Так вот в чём дело. Я делаю его старым. Я и мои морщинки в уголках глаз. Я и мои разговоры о Петькиных оценках, о ремонте в ванной, о планах на отпуск. Я делаю его СТАРЫМ своей прозаичной взрослостью.
— А я могу с ней познакомиться? — вдруг спросила я.
Сашка аж поперхнулся: — Зачем?
— Интересно посмотреть на человека, который настолько особенный, что ради него можно разрушить семью.
— Аня, не начинай, а? — он поморщился. — Давай без драм.
Без драм! Господи, он бросает меня после девятнадцати лет брака, говорит, что я старая и неинтересная, а потом просит «без драм»!
— Да пошёл ты! — я наконец взорвалась. — Вали к своей Вике, развлекайтесь! Только Петьку не впутывай, слышишь? Сам решил всё разрушить — сам и объясняй сыну, почему папа теперь живёт с тётей, которая «делает его молодым»!
— Я же сказал — с Петькой поговорю сам, — процедил он сквозь зубы. — Ты не передёргивай, ладно? Я не говорил, что ты старая. Просто… мы с тобой в разных жизненных фазах сейчас. Я хочу ещё пожить для себя, понимаешь?
— А последние двадцать лет ты жил для кого? Для меня? Для Петьки? — я почувствовала, как слёзы подступают к горлу, но сдержалась. Плакать буду потом. Когда дверь за ним закроется.
— Не передёргивай, — повторил он. — Мы оба жили как могли. Но сейчас я хочу чего-то другого. Это нормально, Ань. Люди меняются.
Я молчала. Что тут скажешь? Действительно, люди меняются. Только обычно они об этом сообщают, а не копят «невдохновение» два года, а потом вываливают его вместе с чемоданом.
Он ушёл около семи вечера. Петька был у друга — готовились к какой-то контрольной. Я сидела на кухне и пялилась в стену. Не плакала. Не кричала. Просто… сидела.
Позвонила мама. — Привет, дочь! Как вы там?
— Нормально, — соврала я. Сказать маме правду? Сейчас? Нет, не готова.
— У вас всё хорошо? Голос какой-то странный.
— Всё отлично, мам. Просто устала. На работе завал.
— Ну, отдыхай тогда. Петьку целуй от нас с папой!
— Обязательно. Пока, мам.
Я отключилась и уставилась на телефон. Интересно, сколько ещё таких разговоров будет? «Всё хорошо», «всё отлично», «просто устала». А потом однажды придётся сказать правду — Сашка ушёл к медсестре, которая «делает его молодым».
И все будут охать, ахать и спрашивать: «А ты не замечала? А признаков не было?» А я буду мямлить что-то невразумительное, потому что, честно говоря, я НИЧЕГО не заметила.
Какая же я дура…
Звякнул телефон. Сообщение от Сашки: «Я у Вики. Если Петя спросит, скажи, что я на дежурстве. Поговорю с ним на выходных».
Прекрасно. Так мы ещё и врать ребёнку начнём. Я не ответила.
Петька пришёл около девяти. — Мам, я умираю с голоду! Что на ужин?
Ужин. Я совсем забыла про ужин.
— Закажем пиццу? — предложила я, стараясь улыбаться.
— Серьёзно? — Петька просиял. — А пап разрешит?
— Папа на дежурстве, — слова застряли в горле комом, но я заставила себя продолжить, — а я сегодня королева кухни и разрешаю пиццу.
— Круто! — он плюхнулся на диван и достал телефон. — Я тогда с пепперони хочу.
Я заказала пиццу, потом мы ели её перед телевизором, смотрели какой-то глупый сериал. Петька рассказывал про подготовку к контрольной, про нового физрука, который «реально суровый чувак». А я кивала, улыбалась и думала — как же я скажу ему, что его отец больше с нами не живёт?
Ночью я не спала. Лежала и смотрела в потолок. А потом начала думать…
«Ты уже не молода», значит? А что, если… если это всё-таки правда? Не то, что я старая — это бред. Но то, что я перестала… жить? Когда я в последний раз делала что-то только для себя? Когда я в последний раз чувствовала себя по-настоящему счастливой? Не «всё хорошо», а именно счастливой?
Я не могла вспомнить.
Работа-дом-работа-дом. Стирка, готовка, проверка Петькиных уроков. Планирование отпуска (всегда с учётом Сашкиного графика). Поход к маме на день рождения. Ремонт в ванной. Родительское собрание…
Господи, неужели вся моя жизнь превратилась в список дел?
Я встала с кровати и подошла к зеркалу. Включила свет. Посмотрела на себя — внимательно, по-настоящему, как давно не смотрела.
Да, морщинки в уголках глаз. Да, пара седых волосков (которые я обычно выдёргиваю сразу, как замечаю). Но… я же не старуха! Я обычная женщина тридцати восьми лет. Немного уставшая, да. Немного потерянная сейчас. Но не старая!
И тут меня осенило.
Дело не в моём возрасте. И не в морщинках. Дело в том, что я перестала быть интересной. Перестала быть собой. Растворилась в рутине, в заботах, в этом бесконечном беге по кругу.
Я перестала мечтать. Перестала пробовать новое. Перестала удивляться.
Конечно, это не оправдывает Сашку. Его поступок — предательство, как ни крути. Но… может, в чём-то он прав? Может, я действительно застряла в какой-то «жизненной фазе», из которой пора выбираться?
Утром я проводила Петьку в школу, позвонила на работу и взяла отгул. А потом набрала номер своей старой подруги, с которой не общалась… боже, года три?
— Светка? Это Аня. Ты занята сегодня?
Через час мы сидели в кафе, и я рассказывала ей всё. Про Сашку, про медсестру Вику, про «ты уже не молода».
— Вот он даёт! — возмутилась Светка, допивая свой латте. — «Не молода», значит? А сам-то! Лысина уже во всю блестит, а туда же — молодиться вздумал!
Я вдруг рассмеялась. По-настоящему, до слёз. Потому что Светка права — у Сашки действительно уже прилично так светится макушка. И живот появился. И морщин не меньше, чем у меня.
— Знаешь, — сказала я, вытирая слёзы, — самое обидное, что я даже не заметила, когда всё начало разваливаться. Я была так занята… всем! Работой, Петькой, домом. А на нас… на нас времени уже не оставалось.
— Так бывает, — кивнула Светка. — Но, Ань, это не твоя вина. Отношения — это работа двоих. Если он чувствовал, что что-то не так — должен был говорить! А не молчать два года, а потом свалить к малолетке.
— Ей двадцать восемь, — машинально поправила я.
— Ну, для сорокалетнего мужика — всё равно что малолетка, — фыркнула Светка. — Классический кризис среднего возраста. Захотелось почувствовать себя молодым жеребцом.
Я снова засмеялась.
— Что будешь делать теперь? — спросила Светка.
— Не знаю, — честно ответила я. — Сначала надо с Петькой поговорить. Потом… потом буду жить дальше.
— И правильно! — Светка стукнула чашкой по столу. — Знаешь что? Пойдём сегодня в салон. Сделаем тебе новую причёску. И маникюр. И купим что-нибудь… эдакое!
— Эдакое?
— Ну, чтобы этот твой Ромео локти кусал, когда увидит!
Я покачала головой: — Свет, мне не хочется никому ничего доказывать. Особенно Сашке.
— А себе? — хитро прищурилась подруга. — Себе не хочешь доказать, что ты ещё ого-го?
Я задумалась. А ведь и правда, почему бы и нет? Не для Сашки. Для себя. Почему бы не напомнить себе, что я всё ещё молодая, красивая женщина? Которая может… да всё что угодно может!
— Знаешь, — медленно сказала я, — пожалуй, ты права. Пойдём.
К вечеру у меня были новая стрижка, модное мелирование и красные ногти. А ещё — платье, которое я в жизни бы не купила раньше: слишком яркое, слишком открытое, слишком… не моё. Но когда я примерила его в магазине, то вдруг увидела в зеркале другую женщину. Уверенную. Яркую. Живую.
И мне понравилось.
— Ну что, — Светка довольно осмотрела меня с ног до головы, — теперь веришь, что ты ещё очень даже «молода»?
— Верю, — улыбнулась я. — Спасибо тебе.
— Не за что, подруга. Всегда пожалуйста.
Мы распрощались, и я поехала домой. Надо было успеть к возвращению Петьки из школы.
— Мам?! — Петька застыл в дверях, разинув рот. — Это что, ты?
— А что, не похоже? — я рассмеялась, глядя на его ошарашенное лицо.
— Похоже, но… ты такая… другая!
— Тебе нравится?
— Ну… да! — он смущённо улыбнулся. — Ты красивая.
Я чуть не расплакалась. Мой тринадцатилетний сын, который обычно ничего не замечает, кроме своих компьютерных игр, сказал, что я красивая. Это дорогого стоит.
— Спасибо, дорогой. Как школа?
— Нормально, — он бросил рюкзак в угол. — А папа скоро придёт?
Вот и настал момент. Я глубоко вдохнула.
— Петь, нам надо поговорить.
Сказать, что разговор был тяжёлым — ничего не сказать. Петька сначала не поверил. Потом разозлился — на меня почему-то, а не на отца. Потом замкнулся и ушёл в свою комнату, хлопнув дверью.
Я не пошла за ним. Пусть переварит. Это нормально — злиться, обвинять, не понимать. Он подросток. Его мир только что перевернулся.
Через час я постучала к нему. — Петь, можно?
— Да, — глухо донеслось из-за двери.
Я вошла. Он сидел на кровати, обхватив колени руками. Такой взрослый и такой маленький одновременно.
— Я поговорила с папой, — соврала я. На самом деле, Сашка не отвечал на мои звонки весь день. — Он приедет в субботу, и вы сможете поговорить. Хорошо?
— Хорошо, — так же глухо ответил он.
Я села рядом и осторожно положила руку ему на плечо: — Петь, я знаю, что сейчас тебе очень плохо. И страшно. И непонятно. Мне тоже. Но мы справимся, обещаю. Мы будем в порядке.
— Ты ведь ненавидишь его теперь, да? — вдруг спросил он, поднимая на меня глаза.
Я задумалась. Ненавижу ли я Сашку? За предательство. За ложь. За «ты уже не молода».
— Нет, — честно ответила я. — Я не ненавижу твоего папу. Я обижена. Я злюсь. Мне больно. Но ненависти нет. Мы прожили вместе почти двадцать лет, и большая часть этого времени была… хорошей. Я не могу перечеркнуть всё это из-за того, что сейчас произошло.
— Но он бросил нас.
— Он не бросил тебя, Петь. Он всегда будет твоим папой. Просто… просто взрослые иногда расходятся. Это случается.
— Из-за этой… Вики? — он произнёс имя с таким презрением, что мне стало не по себе.
— Не только. Думаю, у нас с папой уже давно были проблемы. Просто мы оба были слишком заняты, чтобы заметить. А потом… стало поздно.
Петька молчал, переваривая мои слова.
— Я не буду ходить к нему, — вдруг заявил он. — И видеть эту… не буду.
— Это твоё решение, — кивнула я. — Но, знаешь, может быть, стоит сначала поговорить с папой? Послушать, что он скажет? А потом уже решать.
— Ты его защищаешь! — обвиняюще воскликнул Петька.
— Нет, — покачала я головой. — Я просто не хочу, чтобы ты принимал решения сгоряча. Без папы будет тяжело, Петь. И тебе, и мне. Но мы справимся. Обещаю.
Ночью я снова не спала. Ворочалась, думала… И вдруг поняла, что, несмотря на всю боль, обиду и страх перед будущим, где-то глубоко внутри я чувствую… облегчение?
Да, именно так. Словно с меня сняли какую-то невидимую тяжесть. Словно я наконец смогла выдохнуть после долгой задержки дыхания.
Наш брак с Сашкой давно превратился в привычку. В рутину. В список дел и обязательств. Может быть, и правда… его уход — это шанс? Шанс найти себя заново. Вспомнить, кто я такая. Чего хочу. О чём мечтаю.
Завтра я позвоню своему начальнику и скажу, что хочу вести новую колонку в нашем журнале. О жизни после сорока. О том, как найти себя, когда кажется, что всё уже предопределено. О втором дыхании и новых начинаниях.
И я назову её… «Ещё хоть куда!»
Суббота настала неожиданно быстро. Сашка приехал, как обещал. Они с Петькой закрылись в его комнате и проговорили почти два часа. Я не подслушивала — честно. Ходила по квартире, делала вид, что занята своими делами, и молилась всем богам, чтобы этот разговор не разрушил их отношения.
Когда Петька наконец вышел из комнаты, его глаза были красными, но сухими. Сашка вышел следом — растерянный, с опущенными плечами.
— Я пойду к Димке, — бросил Петька и, схватив куртку, вылетел из квартиры.
Мы с Сашкой остались одни.
— Как он? — спросила я, когда молчание стало невыносимым.
— Злится, — вздохнул Сашка. — Но… вроде понимает. Я объяснил, как мог.
— Что ты ему сказал?
— Правду. Что я встретил другого человека. Что мы с тобой… что мы давно уже не семья, а соседи по квартире. Что я буду всегда рядом, когда он будет нуждаться во мне.
Я кивнула. Что ж, по крайней мере, не свалил всю вину на меня и мою «немолодость».
— Ты… изменилась, — вдруг сказал он, внимательно глядя на меня.
— Заметил? — я не удержалась от ироничной улыбки.
— Тебе идёт, — он замялся. — Слушай, Ань… я не хотел делать тебе больно.
— Но сделал.
— Да. И… я сожалею об этом. Правда. Но не о своём решении.
— Я понимаю, — кивнула я. — Ты выбрал свой путь. Я выберу свой.
— Мы могли бы остаться… друзьями? — неуверенно предложил он.
Я рассмеялась. Не зло, просто… искренне.
— Нет, Саш. Не сейчас. Может быть, когда-нибудь. Но не сейчас.
Он понимающе кивнул: — Я зайду завтра? Хочу ещё раз поговорить с Петей.
— Конечно. Он твой сын.
Когда дверь за ним закрылась, я не заплакала. Не разбила тарелку. Не бросилась на кровать в истерике.
Я сделала себе чашку горячего шоколада, села у окна и стала смотреть, как падает снег. Первый снег этой зимы.
И впервые за долгое время я почувствовала себя… свободной.
Через месяц моя колонка «Ещё хоть куда!» стала самой популярной в журнале. Я получила предложение написать книгу. Петька постепенно привыкал к мысли о разводе родителей — он начал ходить к Сашке на выходные, хотя по-прежнему отказывался встречаться с Викой.
А я… я каждый день открывала в себе что-то новое. Записалась на танцы. Начала учить испанский. Съездила на выходные в Питер — одна, просто потому что захотелось.
Иногда я всё ещё плакала по ночам. Иногда злилась. Иногда скучала по тому, что было.
Но чаще я смотрела в зеркало и видела там женщину, которая, несмотря ни на что, всё ещё очень даже «хоть куда».
И знаете что? Это чертовски приятное чувство.