— Лида, открой! Это я, Толя!
Лидия Петровна замерла с чашкой в руках. Голос за дверью звучал хрипло, устало. Она поставила чашку на стол и медленно подошла к окну. За калиткой стоял мужчина с потрёпанным чемоданом, сгорбленный, в измятой куртке.
— Что тебе надо? — крикнула она, не открывая.
— Лидочка, родная, пусти переночевать. Совсем плохо дело…
Она прикрыла глаза. Двадцать лет. Двадцать лет прошло с тех пор, как он ушёл к той, молодой. А теперь стоит у её калитки, как побитая собака.
— Иди к своей Ритке! — бросила она резко.
— Лида, Ритка умерла три года назад. Дети… дети меня выгнали. Говорят, пусть первая жена кормит.
Лидия Петровна открыла дверь и выглянула. Толя постарел, похудел, на щеках проступили красные прожилки. Руки дрожали.
— Ах ты, господи… — прошептала она. — И что, думаешь, я тебя с распростёртыми объятиями встречу?
— Лида, я больной. Сердце барахлит, давление скачет. Мне врач сказал — стресс противопоказан.
— А мне стресс полезен, что ли? — она вышла на крыльцо, скрестив руки. — Помнишь, как ты мне сказал? «Ты мне надоела, Лида. Я хочу жить, а не доживать!»
Толя опустил голову.
— Помню. Дурак был… Молодой дурак.
— В шестьдесят пять молодой! — фыркнула она. — Ну и где твоя молодость? Где твоя жизнь?
— Лида, не злись. Я знаю, виноват. Но куда мне деваться? На улице декабрь, денег нет…
Она смотрела на него и не узнавала. Где тот самоуверенный мужик, который собирал вещи и говорил, что она «как старая мебель — надоела»? Теперь перед ней стоял немощный старик с жалкими глазами.
— Ты же знаешь, я не злопамятная, — сказала она тише. — Но и дурой не стала.
— Лидочка, ну что тебе стоит? Диван у тебя есть, супчик сварить… Я ж долго не задержусь.
— Не задержишься? — она усмехнулась. — А потом что? Опять найдёшь молодую и сбежишь?
— Да какая молодая, Лида! Мне бы до весны дотянуть…
Эти слова кольнули её. «До весны дотянуть». Значит, совсем плохо дело.
— Заходи, — буркнула она. — Но чтоб ты понял: это не потому, что я тебя простила.
— Понял, понял! — он подхватил чемодан. — Спасибо, Лидочка!
— И не Лидочка мне! Лидия Петровна для тебя.
Толя вошёл в дом, оглядываясь по сторонам. Ничего не изменилось — те же занавески в цветочек, тот же старый буфет, который он когда-то хотел выбросить.
— Тут у тебя чисто, — сказал он неуверенно.
— А ты думал, свинарник найдёшь? — она сняла с плиты чайник. — Садись за стол, покормлю. А то на кладбище мне тебя тащить.
Он сел, сгорбившись. Лидия Петровна молча поставила перед ним тарелку борща и кусок хлеба.
— Спасибо, — пробормотал он и принялся есть жадно, как будто не ел неделю.
Она села напротив и наблюдала. Руки у него тряслись, ложка звякала о тарелку.
— Дети-то что сказали? — спросила она.
— А что они скажут? «Папа, мы свою жизнь устраиваем, а ты как хочешь». Квартиру продали, Ритину. Себе купили побольше, а мне сказали — вот тебе тысяч пятьдесят, живи как знаешь.
— Пятьдесят тысяч? Это ж на полгода хватит, не больше.
— Ага. И то, если экономить. А у меня лекарства дорогие, давление скачет… — он поднял на неё глаза. — Лида, а ты… ты меня совсем разлюбила?
Она поперхнулась чаем.
— Ты что несёшь? Какая любовь в наши годы?
— Но ведь мы же двадцать лет прожили…
— Прожили. И что с того? — она встала, отвернулась к окну. — Толя, ты не пытайся меня разжалобить. Переночуешь, отдохнёшь — и дальше иди. У меня своя жизнь.
— Какая жизнь? — он усмехнулся. — Ты же одна живёшь, как монашка.
— А тебе какое дело? — она резко обернулась. — Может, мне так нравится! Может, я наконец-то поняла, что значит покой!
— Лида, не кипятись. Я же не со зла…
— Всё ты делал не со зла! И ушёл не со зла, и предал не со зла!
Повисла тишина. Толя доел борщ и отложил ложку.
— Устелю тебе на диване, — сказала она сухо. — Но это на одну ночь.
Утром Лидия Петровна проснулась от звука кашля. Толя сидел на диване, согнувшись пополам, хватался за грудь.
— Ты чего? — она накинула халат, подошла к нему.
— Не могу… дышать… — он хрипел, лицо было серым.
Она принесла ему воды, похлопала по спине.
— Таблетки есть?
— В чемодане… — он показал дрожащей рукой.
Лидия Петровна порылась в его вещах, нашла пузырёк с лекарством. Всё жалко, потрёпано. Даже носки заштопаны.
— На, выпей, — она подала ему таблетку.
Минут через десять ему полегчало. Он откинулся на подушки, закрыв глаза.
— Спасибо, Лидочка…
— Лидия Петровна, — поправила она. — И вообще, тебе врач нужен.
— Денег на врача нет. Я в поликлинику хожу, там очереди…
Она вздохнула. Ну надо же, какой жалкий. Двадцать лет назад он был как петух — грудь колесом, голос громкий. А теперь…
— Слушай, а твоя Ритка… она что, правда умерла?
— Правда. Рак. Два года мучилась, я за ней ухаживал.
— Ухаживал? — она фыркнула. — Ты же терпеть не мог больных людей.
— А куда деваться? Дети сказали — сам выбрал, сам и расхлёбывай.
— Вот так-то. А мне говорил — молодая, здоровая, весёлая…
Толя помолчал, потом посмотрел на неё виновато.
— Лида, я понимаю, ты меня ненавидишь…
— Не ненавижу, — она села в кресло. — Я же не злая. Но и святой не стала.
— А что если… что если я останусь? Ну, на время. Я же не нахлебник — пенсия у меня есть, маленькая, но есть.
— Останешься? — она вскинула брови. — Ты сдурел?
— Лида, подумай. Тебе же тоже одной тяжело. А мужик в доме — это всё-таки мужик. Забор починить, дрова принести…
— Какие дрова, Толя? Ты же на ногах не стоишь!
— Поправлюсь…
— Да? А потом опять сбежишь к молодой?
— Какой молодой? — он засмеялся горько. — Посмотри на меня! Кому я такой нужен?
Она действительно посмотрела. Седой, немощный, с трясущимися руками. И почему-то стало жалко. Не его — себя. Жалко той Лиды, которая сорок лет назад вышла за него замуж и верила, что навсегда.
— Нет, Толя. Не выйдет.
— Почему?
— Потому что я не хочу снова стать твоей сиделкой.
— А если я умру? — он посмотрел на неё со слезами на глазах. — На улице умру, как собака?
— Не умрёшь. Небось дети совесть проснётся.
— У них ипотека, кредиты… Им не до меня.
За окном завыл ветер. Лидия Петровна встала, подошла к буфету, открыла ящик. Там лежала старая фотография — их свадьба. Молодые, счастливые, влюблённые.
— Лида, что ты делаешь?
Она взяла фотографию в руки, долго смотрела на неё.
— Знаешь, что я думаю, глядя на эту фотографию? — Лидия Петровна показала ему снимок. — Я думаю: какие же мы были наивные.
Толя с трудом поднялся с дивана, подошёл к ней.
— Красивая была… — прошептал он. — И я красивый был.
— Красивые, — она кивнула. — А главное — дураки. Думали, что любовь навсегда.
— Лида, а может, оно так и есть? Может, я тебя и сейчас люблю, просто тогда не понимал…
— Не говори ерунды! — она отдёрнула руку. — Ты меня никогда не любил. Ты любил, чтобы тебя любили.
— Это несправедливо…
— Справедливо! Помнишь, как ты говорил? «Лида, я устал от твоей заботы. Ты ко мне лезешь, как банный лист!» А теперь что? Опять заботы хочешь?
Толя сел обратно на диван, закрыл лицо руками.
— Я был дурак. Меня Ритка закрутила, голову вскружила…
— А теперь голова прояснилась, да? Потому что выбора нет!
— Лида, ну что ты меня мучаешь? Я же признаю — виноват!
— Мучаю? — она присела рядом с ним. — Толя, а ты помнишь, что я чувствовала, когда ты собирал чемодан? Когда ты мне сказал, что я старая, скучная, что с молодой женщиной ты словно заново родился?
— Помню, — он не поднимал головы.
— А помнишь, как я плакала? Как просила тебя остаться? А ты смеялся и говорил: «Лида, не устраивай сцен. Мы же взрослые люди».
— Лида, прошу тебя…
— Нет, выслушай! — она встала, голос дрожал. — Знаешь, что я делала первый год после твоего ухода? Я каждый вечер накрывала на стол на двоих. По привычке. А потом смотрела на пустую тарелку и понимала — его больше нет.
— Я не знал…
— Конечно, не знал! Ты с молодой женой медовый месяц справлял! А я… а я в пятьдесят восемь лет заново училась жить одна.
Толя поднял на неё глаза, и она увидела в них настоящие слёзы.
— Лида, дай мне шанс. Дай искупить вину…
— Каким образом? Тем, что я стану за тобой ухаживать? Лекарства покупать, врачей вызывать, памперсы менять?
— Я не настолько больной…
— Пока! А что будет через год? Через два? — она подошла к окну, спиной к нему. — Знаешь, Толя, эти двадцать лет я многое поняла. Поняла, что счастье — это не когда тебя любят. Счастье — это когда ты можешь жить так, как хочешь.
— А как ты хочешь?
— Спокойно. Без драм, без скандалов, без чужой боли. — Она обернулась. — Я уже отболела по тебе. Отплакала, откричала, простила даже. Но принять обратно… нет.
— Значит, выгоняешь?
— Не выгоняю. Отпускаю. — Она взяла фотографию, которая всё это время лежала на столе. — И себя тоже отпускаю.
Резким движением она разорвала снимок пополам.
— Лида! Что ты делаешь?
— То, что должна была сделать двадцать лет назад, — она бросила обрывки в урну. — Толя, завтра я тебе дам денег на дорогу. Поезжай к детям, объяснись с ними. А если не получится — в дом престарелых. Там таких, как ты, много.
— Ты же христианка! Как ты можешь быть такой жестокой?
— А христианство — это обязательно жертвенность? — она посмотрела на него твёрдо. — Толя, я уже отдала тебе лучшие годы жизни. Оставшиеся я проживу для себя.
Утром Толя сидел на кухне с готовым чемоданом. Лидия Петровна молча жарила яичницу.
— Лида, может, всё-таки передумаешь? — голос у него был жалкий.
— Не передумаю. — Она поставила перед ним тарелку. — Поешь на дорогу.
— А если я правда умру?
— Все умрём. Только я не хочу умирать сиделкой.
Он ел молча, изредка поглядывая на неё. Лидия Петровна собрала ему в дорогу бутерброды, сунула в сумку термос с чаем.
— На автобус хватит? — она протянула ему конверт с деньгами.
— Хватит. — Он взял конверт, не считая. — Лида, я всё понимаю. Но ведь было же что-то хорошее между нами?
— Было. — Она подошла к окну, не глядя на него. — Двадцать лет хорошего. А потом ты это всё перечеркнул.
— Прости меня.
— Уже простила. Но это не значит, что должна снова стать твоей жертвой.
Толя встал, взял чемодан. На пороге остановился.
— А что если я не просто так пришёл? Что если это судьба?
— Судьба? — она обернулась. — Толя, моя судьба — это я сама. И я выбираю свободу.
Он кивнул, вышел. Лидия Петровна проводила его глазами до калитки, потом закрыла дверь на замок.
Дом стал тихим. Она прошла в комнату, где ещё вчера стоял разложенный диван, расправила покрывало. Никаких следов его присутствия не осталось.
В урне всё ещё лежали обрывки фотографии. Она достала их, долго смотрела. Молодая невеста смотрела на неё с одного клочка, жених — с другого. Разорванные навсегда.
— Прощай, — прошептала она и выбросила обрывки в печку.
Вечером зашла соседка Валя.
— Лида, а что это Толя твой с чемоданом по посёлку ходил? Говорят, на автобус садился.
— Погостил и уехал, — спокойно ответила Лидия Петровна.
— А ты что, опять с ним не сошлась?
— Валя, мне шестьдесят лет. В этом возрасте уже не сходятся. В этом возрасте живут так, как душе спокойно.
Валя покачала головой.
— Жестокая ты, Лида.
— Не жестокая. Мудрая. — Лидия Петровна поставила чайник. — Хочешь чаю? Пирог вчера испекла.
За окном темнело. В доме было тихо и уютно. Лидия Петровна заварила чай, нарезала пирог. Впервые за много лет она чувствовала себя по-настоящему свободной.
Старая фотография больше не лежала в буфете. А в доме поселился покой.
