— Настя, выходи за меня!
Слова прозвучали с такой самодовольной уверенностью, что Настя, как раз мысленно примерявшая, в какую из коробок лучше сложить книги, а в какую – свитера, чтобы на следующей неделе без лишнего шума съехать из этой проклятой квартиры, застыла на месте. Она медленно обернулась. Максим стоял посреди гостиной, залитой тусклым светом ноябрьского вечера, и улыбался. Улыбка была широкая, почти хищная, обнажающая идеально ровные зубы – результат недавнего дорогостоящего отбеливания и двух лет хождения с брекетами, на которое он спустил чуть ли не всю свою заработную плату за полгода, пока Настя в очередной раз выкраивала деньги на продукты. В руке он держал маленькую бархатную коробочку, и даже отсюда, с порога кухни, Настя видела, как подрагивает его рука, не то от волнения, не то от предвкушения её бурной радости.
Этого она точно не ожидала. Скандала – да. Упрёков, что она опять «чем-то недовольна» – сколько угодно. Даже очередного его нытья про то, как его «не ценят на работе» и как ему «нужно отдохнуть», пока она будет драить очередную гору посуды после его «отдыха» с друзьями. Но этого… этого театрального жеста, этой коробочки, этого «выходи за меня»…
Смех вырвался у неё против воли. Не весёлый, не радостный. Горький, злой, почти истерический смешок, который заставил Максима вздрогнуть и слегка нахмуриться. Его самодовольная улыбка чуть померкла, но он, видимо, решил, что это такая своеобразная реакция на переполняющие её чувства.
— Замуж? — переспросила она, и голос её прозвучал хрипло, словно она долго молчала. Она сделала шаг вперёд, потом ещё один, останавливаясь прямо перед ним. Запах его дорогого парфюма, который он щедро вылил на себя перед этим «ответственным моментом», ударил ей в нос, смешиваясь с едва уловимым запахом вчерашней пиццы, коробку от которой Максим, разумеется, оставил на кухонном столе. — За тебя, Максим?
— Ну… Да… — он чуть растерянно кивнул, всё ещё пытаясь сохранить на лице победное выражение.
— Ну… Нет! — услышал он эхом.
— Почему? Что не так, Насть? — сразу же попёрло возмущение Максима.
Коробочка в его руке чуть приоткрылась, сверкнул какой-то камень. Настя даже не стала присматриваться.
— Да ты вообще ни разу за все полгода нашей совместной жизни ничего не сделал по дому, а теперь ты ещё возмущаешься, что я не хочу замуж за такого человека?
Слова вылетели сами собой, резкие, как пощёчины. И с каждым словом её голос набирал силу, изгоняя остатки шока и удивления, уступая место накопившейся за месяцы злости и усталости.
Лицо Максима вытянулось. Улыбка сползла окончательно, уступая место полному недоумению, а затем и зарождающейся обиде.
— Что?.. Насть, ты чего? Я же… это же…
— Ни разу! — перебила она его, уже не сдерживаясь. — Ты хоть раз за эти полгода тарелку за собой помыл? Нет! Ты её оставишь на столе, в раковине, где угодно, пока она не прирастёт там намертво, или пока я не вымою! Мусор? Ты хоть знаешь, где у нас мусорное ведро стоит? Или для тебя это слишком сложное знание, недоступное твоему высокому интеллекту? Я тут вкалываю, как проклятая, после своей работы прихожу и начинаю вторую смену – готовка, уборка, стирка! А ты что? Ты на диване лежишь, с телефоном или перед телевизором! У тебя вечно «тяжёлый день», ты «устал»! А я, по-твоему, на курорте отдыхаю?
Максим растерянно смотрел на неё, хлопая ресницами. Коробочка с кольцом безвольно опустилась вдоль его тела. Он явно не был готов к такому повороту событий. В его сценарии, видимо, были слёзы счастья, объятия, восторженные «да!».
— Но… я же… я люблю тебя, — пролепетал он, и это прозвучало так жалко и неубедительно, что Настю передёрнуло. — Думал, ты обрадуешься…
— Обрадуюсь? — она снова усмехнулась, но теперь в её усмешке не было и тени веселья, только холодное презрение. Она медленно покачала головой, словно отгоняя от себя остатки каких-то глупых, давно умерших надежд. — Обрадуюсь перспективе быть твоей пожизненной бесплатной домработницей и нянькой? Максим, я собиралась тебе сегодня сказать, что съезжаю. На следующей неделе. Потому что жить с таким ленивым, инфантильным и эгоистичным человеком, как ты, просто невозможно. Невыносимо.
Она увидела, как расширились его глаза, как на его лице отразилась целая гамма чувств: от недоверия до зарождающегося ужаса. Кажется, до него наконец-то начало доходить, что это не просто женские капризы.
— Так что своё кольцо, — она кивнула на его руку, — можешь оставить себе. Или подари следующей глупенькой девочке, которая согласится тебя обслуживать, выслушивать твоё нытьё и подтирать за тобой грязь. Уверена, такие ещё найдутся. Но это буду не я.
С этими словами она резко развернулась и пошла в комнату, где на кровати уже лежали несколько пустых коробок, готовых вместить её скромные пожитки и остатки её разбитых иллюзий. Она слышала, как за спиной у неё что-то невнятно пробормотал Максим, но не обернулась, оставляя его одного посреди гостиной – ошарашенного, униженного, с этим дурацким кольцом в руке и с миром, который так внезапно и жестоко рухнул прямо у него на глазах.
Максим несколько секунд стоял как громом поражённый, тупо глядя на спину удаляющейся Насти. Слова, брошенные ею с такой ледяной жестокостью, всё ещё звенели в ушах, смешиваясь с каким-то внутренним гулом. Съезжает? Невозможно? Глупенькой девочке? Бархатная коробочка в руке вдруг показалась неподъёмно тяжёлой, обжигающей. Он машинально сунул её в карман джинсов, словно это был какой-то неприличный предмет, который нужно немедленно спрятать.
Придя в себя от первого оцепенения, он рванул за ней в комнату. Ярость, смешанная с паническим страхом и полным непониманием происходящего, клокотала в нём.
— Настя, постой! Что за бред ты несёшь? Какой съезд? Какие девочки? Ты вообще в своём уме? Мы же… мы же только что… я тебе предложение сделал!
Настя, не оборачиваясь, уже открыла дверцу шкафа и вынимала оттуда свои вещи, складывая их на кровать рядом с пустыми коробками. Её движения были спокойными, почти механическими, и это показное хладнокровие бесило Максима ещё больше.
— Я всё сказала, Максим, — её голос донёсся из глубины шкафа, приглушённый одеждой. — И да, я в своём уме. Возможно, впервые за последние полгода.
— Но… из-за чего? Из-за посуды? — он почти задыхался от возмущения. — Ты хочешь всё разрушить из-за какой-то долбанной посуды, которую я, видите ли, не помыл? Это что, повод для расставания? Ты серьёзно считаешь, что это нормально – так реагировать на мелкие бытовые неурядицы?
Он подошёл ближе, остановился за её спиной. Ему хотелось схватить её за плечи, развернуть к себе, заставить посмотреть ему в глаза, но что-то в её напряжённой спине, в том, как решительно она действовала, останавливало его.
Настя выпрямилась, держа в руках стопку футболок. Она медленно повернулась, и её взгляд был холодным и тяжёлым.
— Мелкие бытовые неурядицы? — она переспросила, и в её голосе прозвучал такой сарказм, что Максиму стало не по себе. — Максим, ты действительно не понимаешь, или просто притворяешься тупицей? Дело не в одной тарелке. И даже не в десяти. Дело в том, что ты палец о палец не ударил, чтобы хоть как-то облегчить мне жизнь здесь. Зато ты прекрасно научился пользоваться всеми благами, которые я создаю.
Она бросила футболки на кровать.
— Ты приходишь с работы, — если это можно назвать работой, твои бесконечные «совещания» в баре с коллегами, — и плюхаешься на диван. Всё. На этом твоя миссия в этом доме заканчивается. Тебе нужно подать ужин, потом убрать за тобой. Тебе нужно постирать твои вещи, потому что ты не в состоянии даже корзину для грязного белья найти. Тебе нужно напомнить, что закончился хлеб или молоко, потому что ты даже не заглядываешь в холодильник, если только там не стоит бутылка пива.
— Ну, знаешь ли! — взорвался Максим, его лицо побагровело. — Я, между прочим, деньги зарабатываю! Я обеспечиваю нас! Или ты забыла, на чьи деньги мы тут живём, кто платит за эту квартиру?
— Обеспечиваешь? — Настя приподняла бровь. — Во-первых, я тоже работаю, если ты не заметил. И моя зарплата не сильно меньше твоей. А во-вторых, твоё «обеспечение» заканчивается ровно на том, чтобы принести деньги и положить их на тумбочку. А дальше начинается моя работа – распределить их так, чтобы хватило на всё, включая твои бесконечные «хотелки» и спонтанные покупки. Ты хоть раз ходил в магазин за продуктами со списком? Ты хоть раз задумывался, сколько стоит коммуналка или интернет? Нет! Потому что это «не мужское дело», да? Мужское дело – это лежать на диване и требовать внимания!
Градус её раздражения явно повышался, но теперь это была не просто вспышка гнева, а холодная, выверенная ярость человека, доведённого до предела.
— Помнишь, когда я болела? С температурой под сорок валялась? Ты хоть раз спросил, нужно ли мне что-нибудь? Принёс таблетку, чай? Нет! Ты ушёл к своим друзьям, потому что «у Серёги днюха, нельзя пропустить». А я тут одна загибалась! И это, по-твоему, «мелкие бытовые неурядицы»?
Максим отступил на шаг. Он не ожидал такого напора, такой детализации обвинений. Он привык, что Настя обычно поворчит и успокоится. Но сейчас она не ворчала. Она выносила приговор.
— Насть, ну перестань… Это всё… это всё можно исправить. Я… я не понимал, что тебе так тяжело. Я буду помогать, честно. Давай не будем рубить с плеча. Мы же… у нас же всё было хорошо.
— «Было хорошо» – это когда, Максим? — она сделала ещё один шаг к нему, и теперь они стояли почти вплотную. — Когда ты забыл про мой день рождения, потому что был «очень занят» на каком-то очередном корпоративе? Или когда ты притащил в дом своих пьяных дружков посреди ночи, и они орали песни до утра, а мне потом пришлось за ними убирать и извиняться перед соседями? Или, может, «хорошо» было тогда, когда ты проиграл на ставках деньги, которые мы откладывали на отпуск, а потом врал мне в глаза, что их украли? Когда у нас было «хорошо», Максим? У тебя – да, не спорю. У тебя всегда всё было хорошо. А я была удобным приложением к твоему комфорту.
Её слова били точно в цель, безжалостно вскрывая все те моменты, которые он старался забыть или представить в ином свете. Он почувствовал, как внутри него поднимается волна беспомощности и какого-то детского страха. Он не знал, что ответить на эти обвинения, потому что в глубине души понимал – она права. Но признать это было выше его сил. Вместо этого он выбрал другую тактику.
— А ты сама-то идеальная, да? — выкрикнул он, пытаясь перехватить инициативу. — Вечно недовольная, вечно пилишь! Может, я потому и не хотел ничего делать, что от тебя слова доброго не дождёшься! Только упрёки и претензии! Любому мужику опротивеет такая жизнь!
Он ожидал, что она вспылит, начнёт оправдываться или кричать в ответ. Но Настя лишь криво усмехнулась.
— Пилила? Да я молчала до последнего, Максим. Глотала обиды, надеялась, что ты повзрослеешь, что-то поймёшь. Но ты не понял. И не поймёшь. Потому что тебе и так удобно. А я больше не хочу быть удобной. Я хочу быть счастливой. И с тобой это, увы, невозможно.
— Невозможно? — Максим вцепился в это слово, словно утопающий за соломинку. Его лицо, ещё недавно багровое от гнева, начало приобретать нездоровую бледность. До него, кажется, наконец-то дошло, что это не просто очередная ссора, после которой Настя, поплакав в подушку, снова всё простит и вернётся к своим обязанностям. Это было что-то другое, окончательное. — Настя, да что ты такое говоришь? Невозможно… Всё возможно, если захотеть! Я… я изменюсь! Я понял, я всё понял! Ну, был невнимательным, да, вёл себя как эгоист, признаю! Но это же не повод вот так всё рушить!
Он сделал несколько шагов по комнате, жестикулируя так, будто пытался отогнать от себя её слова, её холодную, убийственную правоту. Коробочки, аккуратно поставленные Настей у стены, казалось, насмехались над ним своим молчаливым предзнаменованием.
— Мы же столько всего пережили вместе! Помнишь, как мы ездили на дачу к моим родителям? Ты им так понравилась! Мама до сих пор спрашивает, когда мы снова приедем. Или тот концерт, на который мы еле достали билеты? Мы же так смеялись потом, вспоминая… Неужели это всё ничего не значит?
Настя, которая как раз складывала в одну из коробок стопку своих любимых книг, медленно выпрямилась. Она посмотрела на Максима, и в её взгляде не было ни сочувствия, ни колебаний – только усталая, почти брезгливая констатация факта.
— Пережили? Максим, это я переживала. А ты – наслаждался. Дача у твоих родителей? Да, я помню. Помню, как твоя мама с порога вручила мне список дел на три дня вперёд, пока ты с отцом обсуждал что-то с пивом на веранде. Я полола грядки, готовила на всю ораву и мыла горы посуды, пока ты «отдыхал на природе». И да, я им понравилась. Ещё бы, такая удобная и безотказная девочка.
Она отложила книгу и подошла к нему ближе, её голос звучал ровно, но каждое слово было наполнено ядом.
— А концерт? Да, помню. Помню, как ты опоздал на час, потому что «пробки», хотя на самом деле просидел с друзьями в баре. Помню, как ты весь концерт комментировал каждое движение музыкантов, мешая мне слушать. И помню, как после ты ныл, что звук был плохой и вообще «ожидал большего». Смеялись? Возможно, ты и смеялся. Я – нет.
Максим открыл рот, чтобы возразить, но не нашёл слов. Каждое его «светлое воспоминание» Настя безжалостно препарировала, выворачивая наизнанку его эгоистичную суть. Он почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Та Настя, которая всегда находила оправдания его поступкам, которая сглаживала острые углы, исчезла. Вместо неё была эта холодная, чужая женщина, которая видела его насквозь.
— Я… я не знал, что ты так это воспринимала, — пробормотал он, пытаясь ухватиться за последнюю соломинку – своё мнимое неведение. — Почему ты молчала? Почему не сказала сразу, если тебе что-то не нравилось?
— Молчала? — Настя горько усмехнулась. — Максим, я говорила. Много раз. Сначала мягко, намёками. Потом – прямым текстом. Ты помнишь хоть один раз, когда ты меня услышал? Когда ты не отмахнулся, не сказал, что я «опять всё усложняю» или «выношу мозг на ровном месте»? Ты не слышал, потому что не хотел слышать. Тебе было удобно в твоём мире, где все твои желания исполняются по щелчку пальцев, а чужие проблемы – это так, мелкие неудобства, которые можно проигнорировать.
Она снова отвернулась от него и взяла следующую вещь из шкафа – старенький плюшевый заяц, подарок от её бабушки. На мгновение её лицо смягчилось, но тут же снова стало жёстким.
— Я устала, Максим. Устала быть фоном для твоей прекрасной жизни. Устала быть функцией. Я хочу быть человеком.
Её спокойствие, её методичность в сборах действовали на Максима хуже любого крика. Он чувствовал, как его захлёстывает отчаяние, смешанное с обидой и злостью на её непоколебимость.
— Значит, вот так, да? — его голос задрожал от сдерживаемой ярости. — Полгода коту под хвост? Просто потому, что я, видите ли, не такой, каким ты себе меня нафантазировала? А может, это ты просто не способна на нормальные отношения? Может, тебе нужен не мужчина, а какой-то подкаблучник, который будет заглядывать тебе в рот и исполнять все твои прихоти?
Он сделал шаг к ней, его кулаки сжались. Он хотел задеть её, уязвить, заставить засомневаться в своём решении.
— Да ты просто холодная и расчётливая! Использовала меня, пока было удобно, а теперь решила свалить, когда поняла, что придётся и самой что-то вкладывать! Думаешь, легко найдёшь другого такого недоумка, который будет тебя на руках носить?
Настя медленно положила зайца в коробку. Она не повернулась, но её плечи напряглись.
— Подкаблучник? Нет, Максим. Мне нужен мужчина. Нормальный. Человек, который будет не только брать, но и отдавать. Который будет уважать меня и мои чувства, а не только свои собственные желания. А ты… ты даже не понимаешь, о чём я говорю.
Она наконец повернулась, и её взгляд был полон такого ледяного презрения, что Максим невольно отшатнулся.
— Использовала? Это ты сейчас серьёзно? Кто кого использовал, Максим? Кто превратил совместную жизнь в обслуживание одного единственного эго? Кто считал, что его «люблю» достаточно, чтобы оправдать любую лень и любое свинство? Ты так привык, что мир вращается вокруг тебя, что даже не замечаешь, как растаптываешь тех, кто рядом. Носить на руках? Мне не нужно, чтобы меня носили на руках. Мне нужно, чтобы рядом был человек, а не капризный ребёнок в теле взрослого мужчины.
Каждое её слово было как удар хлыста. Максим чувствовал, как рушатся последние остатки его самооправданий, как обнажается неприглядная правда о нём самом, которую он так старательно прятал даже от себя. Он хотел кричать, спорить, но в горле стоял ком. Он понимал, что проигрывает. Проигрывает не просто спор. Он проигрывал Настю. И, возможно, что-то гораздо большее.
Лицо Максима исказилось. Он отчаянно искал, за что бы ещё уцепиться, какую бы ещё обвинительную тираду выдать, чтобы хоть как-то оправдать себя в собственных глазах, чтобы не выглядеть таким жалким и раздавленным. И он нашёл. Его голос, до этого срывающийся, обрёл новую, злую силу.
— Так вот оно что! — выплюнул он, указывая на неё пальцем. — Ты всё это время просто искала повод, да? Искала, к чему бы придраться, чтобы сбежать! Наверное, уже и замену мне нашла, да? Кто-то побогаче, поуспешнее? Кто будет тебе шубы дарить и по заграницам возить, а не кольцо скромное предлагать? Признавайся! Это ведь так на тебя похоже – всё просчитать, всё взвесить! Любви тебе никакой не надо, тебе выгода нужна!
Он шагнул к ней, его глаза горели нездоровым блеском. В его голосе смешались отчаяние, злоба и попытка уязвить её как можно больнее, задеть за самое живое, приписать ей собственные низменные мотивы.
— Ты просто использовала меня как временный аэродром! Перекантовалась, пока не нашла вариант получше! А я, тупица, верил в твою искренность, в твои чувства! Я тебе душу открывал, а ты… ты просто ждала удобного момента, чтобы вонзить нож в спину! Да ты… ты просто расчётливая дрянь!
Настя слушала его, не перебивая. Она медленно застегнула молнию на одной из сумок, набитой её вещами. Когда он закончил, выдохнув последние слова с каким-то хриплым надрывом, она подняла на него взгляд. В её глазах не было ни боли, ни обиды. Только холодная, как арктический лёд, ясность и какая-то вселенская усталость от его нелепых обвинений.
— Знаешь, Максим, — начала она тихо, но каждое её слово врезалось в тишину комнаты, как осколок стекла, — я сейчас смотрю на тебя и понимаю одну простую вещь. Ты не просто ленивый и эгоистичный. Ты ещё и невероятно глуп. Глуп и предсказуем. Даже сейчас, когда всё рушится, когда я тебе прямым текстом говорю о причинах, ты не способен увидеть ничего, кроме отражения собственных пороков.
Она сделала паузу, давая ему возможность переварить сказанное, хотя видела, что он не способен. Его лицо всё ещё выражало воинственную обиду.
— Замена? Выгода? Шубы? Максим, ты судишь по себе. Это твои ценности, не мои. Мне от тебя никогда ничего не было нужно, кроме одного – человеческого отношения. Уважения. Но это, как выяснилось, для тебя непосильная ноша. Гораздо проще обвинить меня во всех смертных грехах, чем признать собственную никчёмность как мужчины и как мужа.
Она подошла к коробкам, которые уже были почти собраны.
— Душу ты мне открывал? Максим, ты путаешь душу с желудком и списком своих бесконечных «хочу». Всё, что ты «открывал» – это свои претензии и требования. А нож в спину… Знаешь, кто действительно вонзал нож? Это ты. Каждый день. Своим безразличием. Своим пренебрежением. Своей неспособностью ценить то, что имеешь. Ты так привык, что я всё стерплю, всё прощу, всё сделаю сама, что перестал видеть во мне живого человека.
Она подняла одну из коробок.
— Я не буду больше тратить на тебя ни слова. Это бесполезно. Ты всё равно ничего не поймёшь. Живи как знаешь. Обвиняй кого угодно – меня, обстоятельства, весь мир. Только себя не забудь пожалеть, несчастного, непонятого гения бытового комфорта.
Максим смотрел, как она легко поднимает коробку, потом вторую. В его голове всё ещё звучали её слова, холодные, безжалостные, убивающие всякую надежду. Он хотел что-то крикнуть, остановить её, но язык словно прилип к гортани. Он видел, как она несёт свои вещи к выходу из комнаты, и какое-то первобытное чувство потери, смешанное с ужасом перед неизвестностью, охватило его.
— Настя… подожди… — прохрипел он наконец, когда она уже была в коридоре.
Она остановилась на мгновение, не оборачиваясь.
— Что ещё, Максим? У тебя есть ещё какие-то гениальные обвинения в мой адрес? Или, может, ты решил, что я забыла вынести твой мусор перед уходом?
Её сарказм был настолько убийственным, что он съёжился.
— Я… я не хотел… — это было всё, на что его хватило. Жалкое, беспомощное бормотание.
Настя ничего не ответила. Она просто открыла входную дверь и вышла, прихватив с собой ещё одну сумку. Затем вернулась за оставшимися коробками. Максим так и стоял посреди комнаты, наблюдая, как его жизнь, его привычный, такой удобный мир выносится за порог.
Когда она вынесла последнюю коробку, то остановилась в дверях. Он посмотрел на неё, ожидая ещё каких-то слов, проклятий, чего угодно. Но она просто посмотрела на него долгим, пустым взглядом. Таким взглядом смотрят на пустое место. Потом она молча развернулась и ушла. Входная дверь закрылась за ней с тихим щелчком, который прозвучал в оглушительной тишине квартиры громче любого взрыва.
Максим остался один. Он медленно опустился на край кровати, где ещё несколько минут назад лежали её вещи. Комната вдруг показалась огромной и пустой. Он сунул руку в карман и нащупал там бархатную коробочку. Вытащил её, открыл. Маленькое колечко с безвкусным камнем тускло блеснуло в свете люстры. Он смотрел на него, и до него медленно, мучительно начало доходить. Не то, что она ушла. А то, почему она ушла. И что он потерял не просто удобную сожительницу, а что-то гораздо более важное, чего он так и не сумел ни понять, ни оценить. Кольцо выпало из его ослабевших пальцев и покатилось под кровать, покроется пылью, которую Настя больше никогда не уберёт. Он остался один в своей идеально неустроенной для него одного жизни, и впереди маячила только пустота, которую он сам себе и обеспечил…
