Миша снова заснул только к трём ночи. Я сидела на краю кровати, боясь пошевелиться. Одна рука затекла, в плече что-то ныло, но я терпела. У Миши резались зубки, десны распухли, он тёр их кулачком и плакал так, что сердце заходилось.
Мне казалось, он не спал вечность. Стоило положить его в кроватку — просыпался сразу, будто чувствовал мою попытку к бегству. Семь месяцев — и в эти месяцы уместилась целая жизнь, которой у меня прежде не было. Любовь, боль, тревога, счастье — всё скрутилось в тугой узел, который никто не развяжет.
Когда дыхание малыша стало ровным, я осторожно встала. В окне напротив горел свет — в панельной девятиэтажке кто-то тоже не спал. Я часто гадала, кто там — мать с ребёнком, как я? Старик с бессонницей? Влюблённые, которым не до сна? Когда-то я мечтала, что мы с Серёжей купим свою квартиру, и я буду смотреть в своё окно, а не в чужие. Но это «когда-то» растворилось, истаяло.
Деньги, которые я копила три года, работая в «Продуктах» на кассе, ушли в никуда. Сначала — первый взнос за ипотеку, которую мы так и не взяли. Потом — на ремонт в этой квартире, где мы жили с Серёжиной матерью, Анной Петровной. «Будет уютнее», — говорил Серёжа. Уютнее для кого? С тех пор как я переступила порог этого дома с чемоданом и котомкой надежд, я ни дня не чувствовала себя дома.
«Всё наладится», — говорил Серёжа полтора года назад. «Поженимся летом», — обещал он перед тем, как я забеременела. «Отложим ненадолго», — шептал на ухо, когда родился Миша. Я кивала. Верила. Ждала. Но штамп в паспорте всё казался Серёже чем-то чужеродным и ненужным.
Анна Петровна звенела ключами в прихожей каждое утро, уходя на работу в бухгалтерию. «Шпиц-женщина», как я её называла про себя — маленькая, вздорная, с вечно задранным носом. Она обращалась ко мне только по необходимости, будто я — приходящая домработница, а не мать её внука. Когда я готовила, она морщилась и говорила, что я «не умею обращаться с продуктами». Когда я стирала — что «это дорогие вещи». Но всё это — с улыбкой. С тончайшим налётом вежливости, который не обманывал никого из нас.
«Светочка, ты бы полы помыла», — говорила она в выходной, когда я наконец могла выспаться. «Светлана, я купила творог для Мишеньки, но ты, конечно, можешь есть свой», — добавляла, хотя я никогда не брала «её» продукты.
Свою комнату она запирала на ключ. В наше отсутствие — проверяла, что и где лежит. Однажды я застала её перебирающей мои вещи в шкафу. — Искала чистое полотенце, — сказала, не смутившись.
На кухне — особый порядок. Её тарелки на одной полке, наши — на другой. Её сковородка, её кастрюля, её венчик для взбивания. Ничего общего. Когда Серёжа работал допоздна, я ужинала в нашей комнате, лишь бы не сидеть с ней за одним столом.
И всё равно мы притирались, сосуществовали — неделя за неделей, месяц за месяцем. До рождения Миши я ещё вырывалась из этого стеклянного аквариума — на работу, к подружкам, просто в парк. А теперь куда? С ребёнком на руках, с триста рублями в кошельке и четырьмя тысячами «детских» на карточке.
Я осторожно закрыла дверь спальни и вышла в коридор. Хотелось пить, голова горела от недосыпа — вторая ночь без сна. Вчера Миша проснулся с криком в полвторого и уснул только к пяти. А в десять проснулся снова. Я передвигалась как зомби, глаза горели, как засыпанные песком.
На кухне горел свет. Анна Петровна ещё не спала. Я заглянула — она мыла посуду. Звенела тарелками, с грохотом опускала их в сушилку. Я хотела незаметно налить воды и уйти. Но не успела сделать и шага.
— Ты ещё не ложилась? — спросила свекровь, оглядываясь. — Опять сидишь в телефоне, я видела свет под дверью.
— Миша плохо спит, — ответила я тихо. — Зубы…
Она хмыкнула. В этом хмыканье было столько всего — и недоверие, и «ну конечно, оправдание, чтобы не делать домашние дела», и «я в твоём возрасте и работала, и ребёнка растила».
— Можно потише? — попросила я, морщась от грохота тарелки о металлическую сушилку. — Миша только уснул, боюсь, проснётся.
Что-то мелькнуло в её глазах — то ли обида, то ли злость. Она отвернулась к раковине, сгорбилась, а потом…
А потом она повернулась. Лицо перекошено, глаза сузились. Она схватила чашку и с грохотом поставила её на стол.
— Потише? — переспросила Анна Петровна. — Я у себя дома должна на цыпочках ходить?
Я прислонилась к дверному косяку. В голове шумело от усталости. Семь месяцев недосыпа. Семь месяцев жизни на этих десяти квадратных метрах, где каждый шаг — как по минному полю.
— Я только попросила не греметь посудой, — сказала я, стараясь говорить тихо. — Миша плохо засыпает.
— А может, это ты его неправильно укладываешь? — Анна Петровна скрестила руки на груди. — Я, знаешь ли, двоих вырастила. И никаких проблем с зубами у них не было. И спали как миленькие.
Я молчала, сжав зубы. В маленькой комнате мой сын наконец-то спал, а здесь, на этой крохотной кухне, разворачивалась гроза. Что бы я ни сказала — всё будет не так. Если промолчу — значит, согласна, что плохая мать. Если возражу — устрою скандал. Замкнутый круг.
— Я просто хотела воды, — пробормотала я, делая шаг к раковине.
— Конечно, — Анна Петровна не сдвинулась с места. — Ты всегда просто хочешь воды. Или просто полежать. Или просто посидеть с телефоном. А работать — это не для тебя, да?
Я застыла на полпути. Что она несёт? Работать? С ребёнком, которому семь месяцев? Который не спит ночами, у которого режутся зубы?
— На работу я выйду, когда Мише будет полтора, — сказала я тихо, но твёрдо. — Как мы и договаривались.
— Договаривались, — протянула свекровь. — Мой сын двужильный, что ли? Он один семью тянет. А ты только и знаешь, что деньги тратить. Те шторы, которые ты купила, — это сколько стоило? А коляска эта импортная?
Я уставилась на неё, не веря своим ушам. Шторы? Те, что за восемьсот рублей на распродаже? Коляска — старая, с рук, за пять тысяч?
— Кстати, о деньгах, — продолжила Анна Петровна, и её глаза сверкнули. — Ты хоть раз заплатила за квартиру? За свет? За воду? Ты здесь просто приживалка. Дармоедка. Никто тебя сюда не звал. Серёжа мой жил спокойно, а ты…
Что-то оборвалось внутри. Я смотрела на эту женщину и не могла пошевелиться. На языке вертелось: «А кто платил за ремонт в вашей спальне? Откуда взялся ваш новый холодильник? Куда ушли мои сбережения? Почему я не должна была рожать Серёжиного сына?»
Но язык не слушался. Я привыкла проглатывать, терпеть, не спорить. Ради Миши, ради Серёжи, ради чёртова мира и покоя.
— Ты думаешь, я не вижу, как ты смотришь на мои вещи? — в голосе свекрови звучало что-то безумное. — На мою посуду? Думаешь, заберёшь моего сына и всё моё?
Я окаменела. О каких вещах она? О треснувших тарелках советского сервиза, который она бережёт пуще золота? О разномастных кастрюлях, которыми запрещает пользоваться? Ведь у нас с Серёжей только долги… Никакого имущества кроме Мишиной кроватки.
И тут я не выдержала.
— Мне. Не нужны. Ваши. Вещи, — отчеканила я, чувствуя, как дрожат руки. — Я здесь не за тем. И не ради вас.
— А за чем же? — Анна Петровна шагнула вперёд, её лицо исказилось. — За моим сыном, которого ты окрутила? За квартирой, которую тебе не светит? За деньгами?
Это было слишком. Дыхание перехватило, как от пощёчины. Я вспыхнула, не контролируя себя:
— За нормальной жизнью для своего ребёнка! Которого ваш сын, между прочим, не очень-то спешит обеспечивать. Который, как вы выразились, живёт на моей шее, в моей комнате, ест продукты, которые я покупаю на свои детские! И если вам так важно знать — все мои сбережения ушли на ваш ремонт и на ипотеку, которую мы так и не взяли!
Собственный голос звучал чужим. Я не помнила, когда в последний раз говорила так громко. Может, никогда. Тут из-за спины раздалось:
— Что здесь происходит?
Сергей. Стоял в дверях в одних трусах и футболке, взъерошенный, с отпечатком подушки на щеке. Не понимал, что происходит. А я смотрела на него и видела десятилетнего мальчика, который ещё живёт в этом тридцатидвухлетнем мужчине.
Анна Петровна тут же кинулась к сыну:
— Серёженька, твоя Света меня оскорбляет! Кричит на меня! А я всего лишь мыла посуду…
Его взгляд переместился с матери на меня. Я знала этот взгляд. Сколько раз за эти полтора года я была виноватой? Независимо от ситуации, от фактов. Всегда виновата. Всегда не права. Всегда эта пауза перед тем, как он скажет…
— Сколько можно, а? — процедил он. — Мать у себя дома посуду не может помыть. Я прихожу после работы, а у вас вечно какие-то тёрки.
Из нашей комнаты донёсся плач. Миша. Он проснулся. Конечно, проснулся — с таким-то шумом. Я рванулась было к двери, но Сергей схватил меня за локоть:
— Стой. Не уходи, когда я с тобой разговариваю.
И тут что-то щёлкнуло. Я смотрела на его пальцы, впившиеся в мою руку, слышала плач своего ребёнка, и всё остальное перестало иметь значение.
— Пусти, — сказала я спокойно. — Миша плачет.
— Пусть поплачет, — отрезал Сергей. — Сначала объясни, как ты разговариваешь с моей матерью. Что ты себе позволяешь?
Я вырвала руку. И тогда он сделал шаг вперёд, почти впечатав меня в стену. Его палец уткнулся мне в грудь:
— Ты. Что. Сказала. Моей. Матери?
Я смотрела в его лицо. Родное. Чужое. Перекошенное злостью. В голове пульсировало. Миша кричал из комнаты — требовательно, надрывно. Ему было плохо, он звал меня, а я стояла, вжавшись в стену, и смотрела на отца своего ребёнка, который прижимал меня к стене.
— Ответь мне! — Серёжа повысил голос.
Где-то между нами стояла Анна Петровна. Маленькая, сгорбленная, с победно блестящими глазами. Победа. Вот чего она хотела. Чтобы сын встал на её сторону. Чтобы я знала своё место. Чтобы я боялась.
— Пусти меня, — повторила я. — Твой сын плачет.
— Мой сын? — рявкнул Сергей. — Мой сын, значит? А когда нужны деньги на памперсы, так сразу «наш ребёнок, Серёжа, мы же договаривались!»
С кухонного стола что-то с грохотом упало. Я вздрогнула. За стенкой заворочались соседи — словно нехотя просыпались, понимая: сегодня не поспать.
— Пусти, — я оттолкнула его руку и кинулась к двери.
В комнате, задыхаясь от слёз, Миша выгибался в кроватке. Мокрый от пота, красный, с блестящими от слюны дёснами. Я схватила его на руки, прижала к себе. Маленькое, дрожащее тельце — часть меня, выпущенная в холодный мир, где я не могу его защитить.
— Ну-ну, — бормотала я, укачивая, — всё хорошо, маленький, всё хорошо. Мама здесь, мама рядом…
Дверь распахнулась. На пороге Сергей, за его спиной — Анна Петровна. Непрошеные зрители. Свидетели моего провала.
— Смотрю, ты мастерски успокаиваешь ребёнка, — голос свекрови сочился ядом. — Так и будет всю ночь орать?
— Он не орёт, — сказала я, прижимая Мишу к груди. — У него зубы режутся. Ему больно.
— Да неужели? — хмыкнула Анна Петровна. — А может, просто мать никудышная?
Я закрыла глаза, досчитала до трёх. Ребёнок в руках успокаивался, дыхание выравнивалось. Сейчас заснёт снова. И если они перестанут кричать…
— Мам, хватит, — Серёжа устало потёр глаза. — Давайте все спать. Утром разберёмся.
— Ещё чего! — Анна Петровна вдруг шагнула в комнату. — Я в своём доме буду слушать, как эта… эта… оскорбляет меня? Знаешь, что она мне наговорила?
— Отложим это, — Сергей всё ещё пытался быть голосом разума. — Завтра. На свежую голову.
— Как ты не понимаешь, — голос свекрови зазвенел, — она просто использует тебя! Ребёнком привязала! А теперь ещё и наглеет! Перечит мне в моём же доме! Сколько можно это терпеть?!
Миша снова заворочался. Я отвернулась к стене, пытаясь закрыть его от шума. Тихо, тихо, малыш…
— Увези её отсюда, — вдруг сказала Анна Петровна, и в голосе звучала обречённость. — Снимай квартиру, переезжай — мне всё равно. Но чтобы духу её здесь не было. Я больше не могу.
В комнате повисла тишина. Только тиканье часов на стене и прерывистое дыхание Миши.
— Мам, — наконец произнёс Сергей, — ты что такое говоришь? Куда мы с ребёнком поедем?
— Меня не волнует! — её голос снова вспорхнул до крика. — Твой ребёнок мне всю ночь спать не даёт! А эта… эта… ещё и хамит! Мне! В моём же доме!
Я застыла, всё ещё стоя спиной ко всем. Затылком чувствовала тяжёлый взгляд Сергея. Сейчас он скажет: «Света, извинись». Сейчас он произнесёт: «Мам, не надо». Сейчас…
— Ты и твой ребёнок мне тут больше не нужны, — отчеканила Анна Петровна. — Исчезни.
Я медленно повернулась. Свекровь тяжело дышала. На её щеках горели красные пятна, глаза блестели. Она стояла, выпрямившись во весь свой маленький рост, вцепившись в дверной косяк, словно в последний оплот.
— Ты слышала? — прошипела она. — Убирайся из моего дома!
Миша снова заплакал. От громкого голоса, от страха, от напряжения, висящего в воздухе. Я прижала его к себе.
— Серёжа… — позвала я тихо. Не прося вступиться, просто… Не знаю. Проверяя, всё ли правда. Не сон ли.
Он стоял, вперив взгляд в пол. Сутулый, с опущенными плечами. Мой Серёжа. Тот, кто поднимал меня на руки, кружил, обещал, что будем вместе всегда. Тот, кто стоял рядом, когда я рожала. И потом сбежал праздновать с друзьями. Тот, кто целовал Мишины маленькие пяточки, уверяя, что будет лучшим отцом. И потом — неделями не менял ему подгузник.
— Как ты разговариваешь с моей мамой? — повторил он, и в этот раз уже не кричал. Просто констатировал.
Я молчала. Нечего было сказать.
— Ты… — Сергей наконец поднял глаза, — как ты могла ей такое сказать?
Мне хотелось спросить: «Что я такого сказала?» Хотелось крикнуть: «Ты хоть слышал?» Но всё это было бессмысленно. Потому что этих слов не было. Не в них дело. Просто момент настал. Просто маски спали. И теперь я вижу — по-настоящему вижу — с кем живу.
Я развернулась к кровати. Положила Мишу, который почти уснул, в детскую кроватку. А потом достала из-под неё чемодан, открыла шкаф, молча начала доставать вещи.
— Ты что делаешь? — спросил Сергей, недоумённо глядя на мои движения.
Я не ответила. Просто складывала Мишины распашонки, носочки, ползунки. И несколько своих футболок. Джинсы. Зубную щётку.
— Светка! — Сергей шагнул ко мне. — Ты что удумала?
— Ухожу, — сказала я глухо. — Как твоя мать и велела.
Вокзал гудел монотонно и равнодушно. Раннее утро — ещё не началась настоящая толкотня, но уже подтягивался рабочий люд, дачники с сумками на колёсиках, командировочные с чемоданами. Я сидела на жёсткой лавке в зале ожидания, Миша сопел у меня в слинге — наконец-то уснул, вымотавшись за ночь.
Я рассматривала табло с расписанием. Цифры и буквы плыли перед глазами. Куда мне ехать? До родителей — пятьсот километров, билет не по карману, да и какая от них помощь? Отец еле-еле после инсульта ходит, мать на больничном — то давление, то сердце. Я им сама помогала, последние деньги отправляла. А теперь — куда с младенцем?
В кармане завибрировал телефон. Я достала — Серёжа. Дрогнула рука — нажать «ответить»? Может, опомнился? Извиняется?
Но когда я поднесла трубку к уху, то услышала совсем не извинения.
— Ты где? — спросил он деловито. — На вокзале. — И что дальше? — А тебе не всё равно? — хотела съязвить, а получилось устало.
Он помолчал. Потом вздохнул — картинно так, словно разговаривает с капризным ребёнком.
— Света, ты бы могла попросить прощения. Это же моя мать.
Я сжала трубку крепче. В голове шумело — не то от недосыпа, не то от голода. Весь вечер ничего не ела, за ночь все силы вышли.
— А твоего сына — тоже твоя мать родила? — спросила я тихо.
Он замолчал. Словно не понял, о чём я. Или не желал понимать.
— Ты хоть понимаешь, что делаешь? — наконец заговорил он снова. — Куда ты собралась? На что жить будешь? Ты же на иждивении, детское пособие — это вообще не деньги…
— Не деньги, — эхом повторила я. — Не деньги, которыми я платила за твои сигареты. И за твою мать, что постоянно ныла — «скинься на коммуналку».
Он снова вздохнул, раздражённо: — Давай не начинай.
— Я не начинаю, — ответила, уже зная, что этот разговор — последний. — Я заканчиваю.
И нажала «отбой». Телефон снова завибрировал почти сразу. Звонил опять. Я выключила звук и убрала его в карман.
Миша заворочался, закряхтел. Скоро проснётся — и снова кормить, успокаивать, менять подгузник. А я сама — в полусне, измотанная, с красными глазами. Но почему-то внутри — странная лёгкость. Будто что-то оборвалось — и стало легче дышать.
В кармане — последние деньги. На одну еду. На один день. На один билет в одну сторону, но куда — не решила. Впереди — чёрная дыра неизвестности. И всё-таки…
Я вспомнила, как собирала вещи в комнате. Как Сергей кричал, что я дура, что я никуда не уйду, что «ты с ребёнком пропадёшь». А я складывала вещи — механически, не глядя, не слушая. И вышла на рассвете, пока все спали. Не хлопнула дверью, не попрощалась. Просто закрыла тихо — так, чтобы Миша не проснулся.
«Ты с ребёнком пропадёшь», — эхом звучало в голове. Но почему-то не пугало. Потому что точно знала: в том доме мы пропали бы быстрее. Я не хотела, чтобы мой сын вырос, видя такое отношение. Чтобы нормой считал, когда отец потакает любому капризу своей матери и наплевательски относится к матери своего ребёнка.
Я подняла глаза на табло. Ближайший рейс — через сорок минут. До райцентра, где жила моя бывшая коллега Ленка. Может, пустит на первое время? Хоть на пару дней, пока не соображу, что делать дальше?
Я достала телефон, отыскала её номер в контактах. Вдруг обрыв связи? Вдруг сменила телефон? Страшно. Но позвонить нужно.
— Алё, Ленка? Это я, Света.
Не знала, где окажусь завтра. Но знала точно — мой ребёнок не будет засыпать под чужую ярость и грохот разбитых тарелок.
