— Ты что, благотворительный фонд? Дом родной отдать чужой тётке? — Светлана с грохотом поставила чашку на стол. — Да что с тобой такое?
— Варвара — моя родная тётя. И это её решение. А теперь давай закроем тему! — Ольга отвернулась к окну, вытирая тарелку так тщательно, словно от этого зависела её жизнь.
— Кровиночка ты моя, я не о ней. Я о той… как её… Нине Петровне. — Светлана понизила голос. — Откуда она вообще взялась на нашу голову? Из-за угла выскочила с тряпкой и враз хозяйкой стала? Да тётя твоя хоть понимала, что творит?
Ольга резко обернулась, сжимая в руке полотенце.
— А что такого-то? Семь лет Нина Петровна за ней ходила. Уколы, капельницы, судно. Сама видела, как тётя ей говорила: «Ниночка, без тебя б я давно на погосте лежала».
— А ты где была, позволь узнать? В Москве своей? На концертах отплясывала, пока тётка загибалась? Оно и видно, кто родную кровь ценит!
— Конечно! — Ольга швырнула полотенце на стол. — Я, значит, деньги зарабатывала, чтобы ей лекарства покупать, а она меня предала! Дом, в котором я выросла, чужой тётке отписала!
— Не кричи, — Светлана поджала губы. — Сама виновата. Уехала, когда нужна была. Думала, всё на блюдечке с голубой каёмочкой поднесут? Наследство само в руки прыгнет?
— Да тётя всегда говорила: «Оленька, ты моя единственная. Всё тебе останется». А теперь что? Какая-то посторонняя женщина в нашем доме хозяйничает, мои детские фотографии со стен снимает!
— И что думаешь делать? — Светлана вздохнула. — Судиться? Так знаешь, там такие крючкотворы сидят… Тьфу! Засудят тебя саму, ещё и должна останешься.
Ольга тяжело опустилась на стул, подперев рукой голову.
— Не знаю. Может, поговорить с ней? Всё-таки семь лет человек за тётей ухаживал. Не зверь же она.
— Ты что, совсем того? — Светлана покрутила пальцем у виска. — Она тебя на порог не пустит! Знаешь, как она на похоронах на тебя зыркала? Только подойди — в миг полицию вызовет, скажет, что имущество хочешь отобрать.
— Не могу я просто так всё бросить. Там моё детство, понимаешь? Там мамины вещи остались, фотографии. Там бабушкин сервант стоит, который ещё до войны купили.
— Сервант уже, небось, на помойке, — буркнула Светлана. — Эти новые хозяева первым делом всё выбрасывают, что напоминает о прежних.
— Не может быть… Тётя так его берегла. — Ольга закрыла лицо руками.
Светлана хмыкнула, вставая:
— Меня послушай, детка. Забудь всё. Начни заново. Квартиру снимаешь хорошую, работа есть.
— Это тебе легко говорить, — тихо произнесла Ольга. — А я каждую ночь вижу, как на веранде с тётей сидим, чай пьём… Как на яблоню старую смотрим.
— И что, всю жизнь теперь будешь страдать? Она тебя предала, Оля. Смирись.
— Нет! — Ольга ударила ладонью по столу. — Не верю я, что тётя так просто взяла и всё отдала. Что-то тут не так. Может, эта Нина Петровна давила на неё? Или обманула как-то?
— А, началось… — протянула Светлана. — Сейчас мы найдём виноватого. А сами, значит, белые и пушистые.
— Я еду туда. Сегодня же.
— Куда?
— В тёткин дом. Поговорю с этой Ниной. Может, она хоть фотографии отдаст. Или мамины письма.
— Головой об стенку бейся… — вздохнула Светлана. — Ладно. Езжай. Только потом не плачь, когда тебя с крыльца шваброй погонят.
Ольга стояла у окна, глядя на улицу. В кармане лежали старые ключи от дома тёти. Ключи, которые больше не открывали дверь в её жизнь.
Автобус высадил Ольгу у самого поворота к дому. Она тяжело вздохнула, глядя на знакомую улицу. Ничего не изменилось — всё те же заборы, скамейки, старая яблоня на углу. Только вот ей теперь дорога сюда заказана.
Ноги сами несли к дому номер семнадцать. Перед калиткой Ольга остановилась, разглядывая двор. Кто-то уже подстриг розовые кусты, которые тётя Варвара когда-то сажала вместе с ней. На веранде виднелась незнакомая занавеска. Сердце кольнуло: неужели правда выкинули мамины шторы с васильками?
Ольга решительно толкнула калитку и замерла — во дворе стояла крепкая женщина в светлой кофте и с тёткиным фартуком на поясе.
— Вам чего надо? — Нина Петровна вытерла руки о фартук, чуть прищурившись.
— Здравствуйте, — Ольга попыталась улыбнуться. — Я Ольга, племянница Варвары Степановны.
— Знаю, кто вы. — Женщина скрестила руки на груди. — Только вы опоздали. Похороны прошли, поминки тоже.
— Я была на похоронах, — тихо сказала Ольга.
— А, та городская, в чёрном платье? Даже не подошла к гробу близко.
— Нина Петровна, я не ссориться пришла. Просто… — Ольга запнулась. — В доме остались мои личные вещи. И мамины фотографии. Можно мне…
— Варвара Степановна мне дом отписала, — отрезала женщина. — По закону. Всё оформлено как положено. Что внутри — тоже моё.
— Я понимаю. Но ведь фотографии… Они ведь для вас ничего не значат. А для меня это память.
Нина Петровна помолчала, разглядывая Ольгу с ног до головы.
— Значит, про память вспомнили? — её голос стал тише, но острее. — А где вы были, когда я за ней ночами сидела? Когда она в бреду вас звала?
— Я присылала деньги на лекарства…
— Деньги! — женщина усмехнулась. — Варваре Степановне не деньги нужны были, а чтоб рядом посидели. Чтобы руку подержали. А вы всё «некогда» да «работа».
Ольга сжала кулаки, чувствуя, как к горлу подкатывает ком.
— Я делала что могла! У меня своя жизнь, понимаете? Я не могла всё бросить!
— Зато теперь примчались — дом делить? — Нина Петровна выпрямилась. — Нет уж. Идите, откуда пришли. Нечего здесь вам делать.
— Я не дом делить пришла! — Ольга сделала шаг вперед. — Только фотографии. И может, несколько маминых вещей. Неужели это так много?
Нина Петровна поправила фартук — жест, который Ольга помнила за тётей. Это кольнуло ещё больнее.
— Вы не понимаете, — Нина Петровна внезапно понизила голос. — Варвара Степановна говорила про вас каждый день. Каждый! Окно на дорогу смотрит — вдруг приедете. На день рождения ждала. Пироги пекла. А вы?
— У меня работа была! Концерты! Я не могла всё бросить!
— А она могла всё отдать! — Нина Петровна подошла вплотную. — Знаете, что она сказала перед тем, как дарственную подписать? «Ниночка, ты мне как дочь стала. А у Ольки теперь своя жизнь».
Эти слова обожгли. Ольга отшатнулась, словно от удара.
— Не верю. Тётя не могла так сказать.
— Да ради бога, не верьте, — Нина Петровна махнула рукой. — Только толку-то? Бумаги у нотариуса лежат, всё по закону.
Ольга вдруг заметила на крыльце старый стул — тот самый, с резной спинкой, который дедушка сделал ещё полвека назад. Она подошла, провела рукой по потемневшему дереву.
— Хотя бы этот стул… Можно мне его забрать? Дедушка сам его делал.
Нина Петровна вдруг переменилась в лице.
— Сначала мамины фотографии, потом дедушкин стул. А потом что? Сервант? Комод? А может, сразу весь дом?
— Вы несправедливы! — Ольга повысила голос. — Тётя была моей единственной родной душой! А вы её… — она запнулась.
— Что я? Договаривайте!
— Вы её переманили на свою сторону! — выпалила Ольга. — Воспользовались, что она старая и больная!
Лицо Нины Петровны словно окаменело.
— Значит, так. Убирайтесь отсюда. Сейчас же.
— Не уйду, пока не получу хотя бы фотографии!
— Сейчас полицию вызову за вторжение в частную собственность!
Их перепалку прервал скрип калитки. На дорожке стоял Семён Кузьмич, сосед, который, казалось, жил здесь вечно.
— Что за шум, а драки нет? — он улыбнулся беззубым ртом. — Олька? Ты ли это? Выросла-то как!
— Здравствуйте, Семён Кузьмич, — сдавленно ответила Ольга.
— Тётку схоронили, значит? — старик покачал головой. — Эх, жалко Варвару. Душевная была. Всё про тебя рассказывала. Как ты там в своей Москве… Консерватория, говорит, музыка.
— Семён Кузьмич, — вмешалась Нина Петровна. — Мы тут разговариваем. Если вы за молоком, так я потом занесу.
— Да погоди ты с молоком! — отмахнулся старик. — Я ж Ольку малой помню. Бывало, с Варварой сидят на лавочке, семечки щёлкают…
Ольга вдруг почувствовала, как защипало в глазах.
— А что, Семён Кузьмич, — спросила она, едва сдерживая дрожь в голосе, — тётя часто про меня говорила?
— А то! Всё хвалилась: Олька моя то, Олька моя это. — Старик прищурился. — Только последнее время грустная стала. Говорит, не едет Олька. И письма не пишет.
Нина Петровна резко перебила:
— Семён Кузьмич, я вам молоко занесу. А сейчас нам нужно закончить разговор.
Старик посмотрел на обеих женщин, покачал головой и пошаркал к калитке.
— Вот и закончим, — сказала Нина Петровна, как только старик скрылся. — Уходите. По-хорошему прошу.
— Я только хочу фотографии и мамины вещи, — упрямо повторила Ольга. — Право имею.
— Никаких прав у вас нет. Дом мой, и всё, что в нём — тоже.
Ольга вдруг достала из кармана связку ключей:
— Этими ключами я открывала эту дверь с детства. Позвольте мне войти и попрощаться. Последний раз.
Нина Петровна долго смотрела на связку ключей в руке Ольги. Молчание затягивалось, воздух между ними словно густел.
— Хорошо, — наконец произнесла она неожиданно спокойным голосом. — Но только при одном условии: я буду рядом. И вы возьмёте только фотографии. Ничего больше.
Ольга с трудом сглотнула:
— Спасибо, Нина Петровна.
— Не благодарите. Делаю это только из уважения к Варваре Степановне.
Они поднялись на крыльцо. Ольга потянулась вставить ключ в замочную скважину, но Нина Петровна остановила её:
— Не нужно. Замки я поменяла на следующий день после похорон.
Это прозвучало как пощёчина. Ольга опустила руку, а Нина Петровна открыла дверь своим ключом.
Знакомый запах ударил в ноздри — смесь лаванды, яблочного пирога и старого дерева. Ольга замерла на пороге, не решаясь войти. Всё вокруг кричало о прошлом: старые обои с выцветшим рисунком, тот же коврик у порога, те же фотографии… Стоп. Фотографий на стене не было.
— Где… где все фотографии со стены? — Ольга обернулась к Нине Петровне.
— Я их убрала, — та пожала плечами. — Зачем мне чужие лица в доме?
— Вы их… выбросили? — голос Ольги задрожал.
— Я похожа на дуру? — Нина Петровна фыркнула. — В комоде лежат, в нижнем ящике. Можете забрать.
Ольга бросилась к старому комоду, выдвинула ящик. Там действительно лежала стопка фотографий в рамках. Она перебирала их дрожащими руками — вот мама в молодости, вот они с тётей на речке, вот дедушка с бабушкой на крыльце этого самого дома.
— Всё тут, — Нина Петровна стояла рядом, скрестив руки на груди. — Можете не волноваться.
Ольга прижала фотографии к груди и огляделась:
— А мамины письма? Они были в шкатулке, в серванте.
— В серванте ничего не было, — отрезала Нина Петровна. — Я его полностью перебрала, когда убиралась.
— Не может быть! — Ольга подошла к серванту. — Шкатулка стояла вот здесь, на второй полке!
— Говорю же, ничего там не было.
Ольга лихорадочно открывала дверцы серванта, выдвигала ящички.
— Вы забираете только фотографии, — напомнила Нина Петровна. — Так мы договаривались.
— Но письма! — Ольга чуть не плакала. — Это последнее, что осталось от мамы!
— Я не видела никаких писем.
Ольга заметила, что на буфете больше не было старинных фарфоровых чашек — тех самых, из которых они с тётей всегда пили чай с малиновым вареньем. Вместо них стояли обычные кружки с цветочками.
— А где… — начала она, но Нина Петровна перебила:
— Я выбросила старую посуду. Краска облезла, трещины пошли. Всё равно пить нельзя.
— Вы выбросили бабушкин сервиз?! — Ольга не верила своим ушам. — Да как вы посмели?!
— Это мой дом, — голос Нины Петровны стал ледяным. — Всё, что мне не нравится, я могу выбросить. И сделаю это.
Ольга прошла в тёткину комнату. Кровать была застелена незнакомым покрывалом, шторы заменены. На прикроватной тумбочке, где всегда стояла фотография маленькой Ольги, теперь лежали какие-то лекарства.
— Вы… вы стираете её память, — выдохнула Ольга. — Словно тёти никогда не было.
— Это мой дом теперь.
— Дом, который вы получили обманом! — не выдержала Ольга. — Семь лет втирались в доверие к больной старухе, чтобы завладеть её имуществом!
Лицо Нины Петровны вдруг исказилось, став чужим и жёстким:
— Обманом? Я за ней горшки выносила, когда вы в Москве на своих концертах блистали! Я с ней ночами не спала, когда сердце прихватывало! Я ей руки массировала, когда суставы крутило так, что она криком кричала!
— Вы это делали не просто так! Вы…
— А вы где были? — Нина Петровна подошла так близко, что Ольга почувствовала её дыхание. — Где вы были, когда она звала вас? Когда по ночам плакала, глядя на вашу фотографию? «Олечка, Олечка», — передразнила она голос тёти.
— Не смейте! — Ольга отшатнулась. — Не смейте говорить её голосом!
— Вы ведь даже на её День рождения не приехали. Я тогда пирог испекла, свечи купила. А она всё в окно смотрела. И в телефон. А потом сказала: «Занята она, Нина. У неё своя жизнь».
Ольга застыла, не в силах ни возразить, ни крикнуть. Потому что это была правда. Горькая, колючая правда.
— Я любила её, — тихо сказала она.
— Любили? — Нина Петровна усмехнулась. — Любовь — это не когда раз в полгода приезжаешь проведать. Это когда каждый день рядом.
Она указала на дверь:
— Фотографии вы забрали. Уходите.
— Я хотела бы… — Ольга запнулась. — Хотя бы мамины письма найти.
— Их нет, я уже сказала. А теперь прошу вас покинуть мой дом.
— Подождите, — Ольга попыталась задержаться, цепляясь взглядом за каждую мелочь вокруг. — Может, письма в другом месте? Тётя иногда прятала важные вещи.
— Я сказала — уходите! — в голосе Нины Петровны зазвенела сталь. — Или я вызываю полицию.
Ольга с фотографиями в руках медленно направилась к выходу. У самой двери она обернулась:
— Можно мне хотя бы… попрощаться? Просто постоять на веранде минутку?
Нина Петровна помедлила, словно взвешивая что-то:
— Пять минут. И я рядом.
Они вышли на веранду. Отсюда открывался вид на сад, где когда-то Ольга качалась на старых качелях, а тётя Варвара развешивала бельё, напевая песни своей молодости.
— Качели сломались прошлой весной, — вдруг сказала Нина Петровна, проследив взгляд Ольги. — Варвара Степановна сказала не чинить. «Всё равно, — говорит, — некому на них качаться».
Эти слова больно ударили по сердцу. Ольга опустила голову:
— Я не успела попрощаться с ней. В последний раз, когда звонила, она плохо меня слышала.
— Она вас слышала. — Нина Петровна неожиданно присела на лавку. — Просто делала вид, что нет. Обиделась, что на Новый год не приехали.
Ольга сжала фотографии крепче:
— У меня был концерт важный. Я не могла…
— Все семь лет у вас что-то было. — Нина Петровна встала. — Время вышло. Уходите.
Ольга шагнула к двери, но Нина Петровна вдруг добавила:
— И не вздумайте возвращаться. Я всё равно вас на порог не пущу. Это мой дом теперь.
У калитки Ольга обернулась в последний раз:
— Скажите, а дневник тёти… кожаный, с застёжкой… он сохранился?
Лицо Нины Петровны исказилось:
— Никаких дневников! Хватит выдумывать! Уходите и не возвращайтесь!
Она захлопнула дверь с такой силой, что стёкла задребезжали.
Ольга стояла у калитки, прижимая к груди фотографии. Рядом скрипнула соседская дверь. Семён Кузьмич стоял на крыльце, опираясь на палку:
— Что, Олька, не сложилось?
— Не сложилось, — эхом отозвалась она.
— Эта Нинка всех соседей перессорила, — покачал головой старик. — Злющая, как собака. А ведь при Варваре такой тихоней была, воды не замутит.
— Дом ей достался, — горько сказала Ольга. — Чего ей злиться-то?
— Так ведь совесть, она не спит, — старик хитро прищурился. — Крутит, небось, по ночам. Знает, что нечестно всё это.
Семён Кузьмич неловко похлопал Ольгу по плечу:
— Не печалься. Дом — он что? Стены да крыша. А память никто не отнимет.
Ольга кивнула, чувствуя, как слёзы жгут глаза. Она сжала в кармане старые ключи от дома, который больше не был её домом, от жизни, которая больше не была её жизнью.
Проезжающий мимо автобус обдал пылью. Ольга в последний раз взглянула на окна, где когда-то тётя Варвара ждала её приезда. Теперь там стояла Нина Петровна, наблюдая, как она уходит. Навсегда.
