Мирослава в третий раз перечитывала одну и ту же страницу учебника по анатомии, но смысл написанного упорно ускользал.
За окном общежития мело. Крупные хлопья снега беззвучно падали в черноту февральской ночи, и от этого беззвучного кружения становилось тревожно на душе.
— Слушай, может хватит уже? — подала голос с соседней кровати Катя. — Третий час ночи. Глаза в кучку.
Мирослава только головой помотала. До экзамена оставалось меньше суток, а в голове — полная каша.
Она машинально потянулась к телефону — проверить, не звонил ли Валера. Одернула руку. Забыла.
Память услужливо подкинула картинку трехмесячной давности: серый день, толпа у общежития, чьи-то испуганные взгляды. И слова коменданта, страшные в своей нелепости:
— Мирослава? Тут… это…
— Да?
— Звонили… очень жаль… Сегодня утром на рыбалке… Лед оказался слишком тонким…
Дальше был провал. Очнулась она уже в медпункте, под капельницей. Рядом суетилась Катька, что-то говорила фельдшер, а она все повторяла:
— Не может быть… Не может быть…
Ведь только вчера они сидели в маленьком кафе возле института, и Валера рассказывал про свою бабушку, которая одобрила их свадьбу.
— Представляешь, — смеялся он, — говорит: «Вижу, девка хорошая, работящая. Не то что нынешние — все в телефонах да в интернетах».
Мать, правда, все еще фыркает, но теперь уже не важно. Раз бабуля благословила — дело в шляпе!
Мирослава помнила, как познакомились — в читальном зале библиотеки. Она корпела над учебниками, готовясь к первой сессии, а он подсел рядом, улыбнулся:
— Привет! Ты из общаги, с пятого этажа? Я тебя там видел.
Она кивнула, краснея. Еще бы не видел — весь этаж уже знал про «деревенщину с медфака».
И про то, как она по первости все норовила печку в комнате искать — прогреть перед сном. И про то, как плакала тайком по ночам, тоскуя по дому.
А он все улыбался:
— Слушай, у вас там в деревне небось грибы-ягоды? А варенье умеешь варить?
— Умею, — пробурчала она, ожидая очередной насмешки.
— Здорово! Я, знаешь, с детства обожаю варенье из черники. У бабушки в деревне всегда такое было…
Так и разговорились. Оказалось, он тоже скучает по своей деревне, хоть и переехал в город давно, еще в школьные годы.
Потом были долгие прогулки, разговоры обо всем на свете. Он водил ее в кино, в театр — первый раз в жизни! Знакомил с друзьями. А она все не могла поверить своему счастью.
Только его мать, Антонина Петровна, смотрела волком. При каждой встрече оглядывала придирчиво с головы до ног, поджимала губы:
— И где ты, Валерочка, такую… нашел? Ни манер, ни воспитания. В театр ходит в джинсах! Стыд и срам!
— Мам, ну хватит, — морщился Валера. — Ты же знаешь, у нее стипендия совсем маленькая…
— Вот именно! — подхватывала Антонина Петровна. — Нищая студентка! И это невеста моего сына?
Мирослава молчала, глотая обиду. А что тут скажешь? Да, нищая. Да, из глухой деревни. Но она обязательно выучится, станет врачом. У них с Валерой все будет хорошо, вот увидите!
Не вышло.
После похорон она едва не бросила институт. Какая там учеба, когда внутри — выжженная пустыня? Спасибо Кате — не дала сорваться, чуть ли не силой таскала на занятия.
А потом начались эти приступы. То тошнота накатывала, то головокружение. Катька все твердила — к врачу надо, но Мирослава отмахивалась. Пройдет, нервное просто.
Не прошло. И однажды утром, глядя на календарь, она вдруг похолодела. Три месяца. Господи, уже три месяца…
В женской консультации пожилая врач долго разглядывала результаты УЗИ, потом подняла на Мирославу усталые глаза:
— Двенадцать недель. Будем сохранять?
— Буду, — прошептала она.
Домой брела как во сне. В голове билась одна мысль — надо рассказать его родителям. Должны же они знать, что у них будет внук. Или внучка.
Антонина Петровна открыла не сразу. Стояла в дверях, глядя настороженно:
— Ты зачем пришла? Что еще нужно?
— Я… — Мирослава сглотнула комок в горле. — Я беременна. От Валеры.
Лицо свекрови исказилось:
— Что-о?! Ах ты…! Через три месяца после похорон — и такое?! Да как у тебя только совести хватило!
— Вы не поняли… — попыталась объяснить Мирослава. — Это случилось до… Я просто не поняла, я сама только узнала…
— Лжешь! — Антонина Петровна затряслась от ярости. — Думаешь, я не вижу? Нагуляла где-то, а теперь на моего мертвого сына хочешь повесить? Да я тебя…
Откуда-то из глубины квартиры донесся старческий голос:
— Тоня? Что там за шум?
— Ничего, мама, — откликнулась Антонина Петровна и снова повернулась к Мирославе:
— Убирайся. И не смей больше здесь появляться. Ясно?
Дверь захлопнулась. Мирослава еще какое-то время стояла, прижимая руки к животу. Потом медленно побрела к остановке.
В общежитии ее встретила встревоженная Катя:
— Господи, где ты пропадала? Я уже обзвонилась! Что случилось?
Мирослава села на кровать. Слезы наконец прорвались:
— Катя, она мне не поверила… Выгнала… Что же теперь делать?
Подруга присела рядом, обняла за плечи:
— Ну-ну, тихо. Сейчас все расскажешь. И что-нибудь придумаем, слышишь? Вместе придумаем.
За окном все так же мело. Крупные хлопья беззвучно падали в темноту, укрывая город белым саваном. А Мирослава, уткнувшись в плечо подруги, плакала и никак не могла остановиться.
Утро выдалось промозглым. Мирослава шла по институтскому коридору, механически отмечая знакомые лица, кивая в ответ на приветствия. В голове все еще звенели вчерашние слова Антонины Петровны.
На третьей паре ее начало мутить. Пришлось выйти, отпросившись у преподавателя. В туалете она долго умывалась ледяной водой, глядя в зеркало на свое бледное отражение.
— Ничего, малыш, — прошептала она, рассеянно поглаживая живот.
После занятий Катя потащила ее в столовую:
— Даже не спорь! Тебе теперь за двоих есть надо.
Мирослава через силу проглотила несколько ложек супа. Подруга хмурилась:
— Слушай, может твоим родителям сказать?
— Нет, — Мирослава помотала головой. — Там же деревня, все друг друга знают. Начнутся разговоры, сплетни. Мама с папой не переживут такого позора.
— Какого позора? — возмутилась Катя. — Ты что несешь? Ты же замуж собиралась, все было по-честному!
— Да кто ж поверит теперь… — Мирослава отодвинула тарелку. — Пойдем, а? Голова что-то разболелась.
У выхода из столовой им встретилась староста их группы:
— О, Мирослава! Тебя там внизу какой-то мужчина спрашивал. Немолодой уже, солидный такой.
У Мирославы екнуло сердце. Неужели…
— Сергей Иванович, — прошептала она. — Отец Валеры.
Катя тут же подобралась:
— Хочешь, я с тобой пойду?
— Не надо. Сама справлюсь.
Сергей Иванович ждал у входа в институт — высокий, прямой, с аккуратно подстриженной седой бородой. Совсем как Валера в последние месяцы — тоже начал бороду отпускать…
— Здравствуйте, — пробормотала Мирослава.
— Здравствуй, дочка, — он смотрел внимательно, без улыбки. — Поговорить надо. Поедем?
Она молча кивнула. Села в машину, пристегнулась. Сергей Иванович завел мотор, но не тронулся с места.
— Значит, так, — проговорил он, глядя прямо перед собой. — Мама, ну то есть бабушка Валерина, вчера рассказала про твой визит.
Мирослава сжалась. Сейчас начнется — обвинения, крики…
— И еще кое-что рассказала.
Она недоуменно моргнула. При чем тут бабушка?
— Понимаешь, — Сергей Иванович барабанил пальцами по рулю, — у нас в доме… странная акустика. Из прихожей все слышно в бабушкиной комнате. Все, что вчера говорилось.
Мирослава почувствовала, как краска заливает лицо. Значит, старушка слышала…
— Она мне утром все выложила, — продолжал Сергей Иванович. — И про ребенка, и про то, как тебя выгнали.
Знаешь, что сказала? «Грех это, Сережа. Великий грех — от родной крови отказываться».
Он наконец повернулся к Мирославе:
— Ты прости нас, дочка. За все прости. И Тоню… она просто с горя обезумела совсем. Валерка ведь у нас единственный сын был, понимаешь?
Мирослава кивнула, часто моргая — слезы наворачивались против воли.
— Поехали домой, — тихо сказал Сергей Иванович. — Поговорим спокойно, по-семейному.
Всю дорогу молчали.
Мирослава смотрела в окно на проплывающие мимо дома, и в груди у нее постепенно разливалось что-то теплое, похожее на надежду.
У квартиры Сергей Иванович придержал ее за локоть:
— Погоди минутку. Я первый войду, ладно?
Она послушно встала у стены, прислушиваясь к звукам из квартиры. Сначала было тихо, потом раздался возмущенный голос Антонины Петровны:
— Как это — привез?! Да ты в своем уме?
— Тоня, — голос Сергея Ивановича звучал непривычно жестко. — Хватит. Мама все слышала вчера. Все рассказала.
И я тебе вот что скажу: это — наша невестка. И ребенок — наш внук. Так что прекращай истерику и встречай как положено.
Снова тишина. Потом какой-то шорох, всхлипывание. И дребезжащий старушечий голос:
— Где она там? Веди уж, чего столбом стоишь.
Сергей Иванович выглянул:
— Заходи, Мирослава.
В прихожей их встречала вся семья. Антонина Петровна — заплаканная, потерянная.
Бабушка — маленькая, сухонькая, с цепким, внимательным взглядом. Она первая шагнула навстречу:
— Иди сюда, внученька. Дай-ка я на тебя погляжу.
Морщинистые руки бережно взяли Мирославу за плечи. Выцветшие глаза всмотрелись в лицо:
— Исхудала как, бедная. И бледная совсем. Тоня! Что стоишь? Накрывай на стол, девочку кормить надо. За двоих ведь теперь…
Антонина Петровна дернулась, но промолчала. Засуетилась, загремела посудой на кухне.
— Садись, родная, — бабушка подтолкнула Мирославу к столу. — Рассказывай, как живешь-можешь. На каком месяце уже?
— На четвертом…
— Ишь ты! А пол уже знаешь?
— Нет еще, рано…
— Ну ничего, там видно будет. — Старушка хитро прищурилась. — А я, знаешь, сон видела. Будто Валерка маленький по саду бегает, смеется. Может, сынок будет?
У Мирославы защипало в глазах. Антонина Петровна, расставлявшая тарелки, замерла. Сергей Иванович кашлянул:
— Мам, ну что ты девочку расстраиваешь…
— А чего расстраивать? — фыркнула бабушка. — Дело житейское. Вон у меня прабабка тоже мужа в 41-м потеряла, одна сына растила. И ничего, вырастила.
Человеком стал. — Она погладила Мирославу по руке. — Справишься, милая. Мы поможем.
Антонина Петровна наконец опустилась на стул. Помолчала, разглаживая скатерть дрожащими пальцами:
— Прости меня, — выдавила она. — Я вчера… не в себе была. Не поверила…
— Ничего, — тихо ответила Мирослава. — Я понимаю.
— В общежитии-то как? Не тесно? — спросил вдруг Сергей Иванович.
— Да нет, нормально…
— Может, к нам переедешь? — он переглянулся с женой. — Места хватит. И спокойнее нам будет — все-таки присмотр нужен.
— Правильно, — подхватила бабушка. — Нечего по общагам мыкаться. Дома и стены помогают.
Мирослава растерянно оглядела их лица — простое, морщинистое бабушкино, строгое Сергея Ивановича, заплаканное Антонины Петровны. Покачала головой:
— Спасибо, но… я не могу. Учеба, экзамены…
— Ну хоть на выходные приезжай, — попросила вдруг Антонина Петровна. — Я блинчики испеку. Ты же любишь? Валера говорил…
— Люблю, — Мирослава улыбнулась сквозь слезы.
За окном медленно гас февральский день. В комнате сгущались сумерки, но никто не вставал включить свет.
Говорили — тихо, осторожно, будто боясь спугнуть хрупкое, только-только наладившееся понимание.
А Мирослава думала о том, что, может быть, не все потеряно. Что теперь у нее есть семья — пусть не совсем обычная, пусть не такая, о какой они мечтали с Валерой. Но — семья. Люди, которым не все равно. Которые помогут, поддержат, не дадут пропасть.
И где-то внутри, под сердцем, их с Валерой ребенок — совсем крошечный еще, но уже такой родной — словно в ответ на эти мысли слабо шевельнулся, напоминая: жизнь продолжается. Несмотря ни на что — продолжается.
