— Что-то случилось, пока меня не было? У тебя лицо такое, будто лимон съел без сахара, — Марина, едва переступив порог квартиры, сбросила лодочки у входа, ощущая, как гудящие ступни с благодарностью распластываются по прохладному ламинату. Она устала, конечно, последний рывок перед сдачей проекта вымотал все силы, но усталость эта была приятной, с привкусом победы. Презентация прошла блестяще, заказчики были в восторге, а начальник, обычно скупой на похвалу, сегодня пожал ей руку с таким видом, будто она как минимум спасла его компанию от разорения. Хотелось немедленно поделиться этой маленькой триумфальной новостью, расслабиться, выпить чаю и просто помолчать вдвоем.
Кирилл, сидевший на кухне за столом и механически помешивавший ложкой в давно остывшей чашке, даже не повернул головы. Его плечи были понуро опущены, а линия рта упрямо изогнута вниз. Эта поза была ей до боли знакома и не предвещала ничего хорошего. Обычно она означала одно: очередной телефонный разговор с его матерью, Верой Игнатьевной, и последующую трансляцию материнских сетований и претензий, тщательно отфильтрованных через призму Кирилловой сыновней любви и неспособности отличить конструктивную критику от банального желания контролировать их жизнь.
— Мама опять звонила, — наконец выдавил он, не поднимая глаз от чашки, словно в ней заключался весь смысл его нынешнего мироощущения. Голос был глухим, лишенным всяких интонаций, но Марина безошибочно уловила в нем нотки затаенной обиды и плохо скрываемого упрека, направленного, разумеется, в ее сторону.
Марина прошла на кухню, поставила на столешницу свою увесистую рабочую сумку, из которой выглядывал угол папки с документами. Она чувствовала, как волна удовлетворения от успешного дня начинает медленно отступать, уступая место привычному, тягучему раздражению. Она сделала глубокий вдох, стараясь сохранить остатки хорошего настроения.
— И что на этот раз? Снова рассказывала, как ей одиноко и как ты, ее единственный сын, совсем про нее забыл, потому что женился на такой черствой и занятой карьеристе, как я? — В ее голосе еще не было открытой враждебности, но легкая ирония уже проскальзывала. Она достала из шкафчика свою любимую чашку, сполоснула ее под краном и бросила внутрь пакетик с бергамотовым чаем.
Кирилл наконец оторвал взгляд от своей чашки и посмотрел на нее. В его глазах читалась смесь укоризны и какой-то детской обиды.
— Не надо язвить, Марин. Она просто беспокоится. Говорит, ты совсем меня забросила со своей этой… карьерой. — Он произнес слово «карьера» с таким пренебрежением, будто речь шла о чем-то неприличном, о какой-то сомнительной болезни, подхваченной Мариной назло ему и его матери. — Говорит, что я похудел, выгляжу измученным. Что дома неуютно стало, потому что ты все время на работе пропадаешь, а когда приходишь, то только о своих проектах и думаешь.
Марина медленно наливала кипяток в чашку, наблюдая, как вода темнеет, окрашиваясь в янтарный цвет. Запах бергамота приятно щекотал ноздри, но уже не мог заглушить поднимающееся внутри негодование. Она молчала, давая Кириллу выговориться, понимая, что это только начало. Он всегда начинал издалека, постепенно подбираясь к главному – к очередному «предложению» или «совету» от Веры Игнатьевны, который он, Кирилл, покорно транслировал, не особо задумываясь о его уместности или тактичности.
— Может, тебе и правда поискать что-то поспокойнее? — продолжил он, и вот оно, то самое, ради чего, видимо, и затевался весь этот разговор. — Ну, чтобы не так нервно, чтобы поближе к дому. Чтобы у тебя больше времени оставалось… на семью, на меня. Мама говорит, что женщина должна быть хранительницей очага, а не ломовой лошадью.
Марина поставила чашку на стол чуть резче, чем собиралась. Горячий чай едва не выплеснулся. Она посмотрела на мужа внимательно, оценивающе. Его лицо выражало искреннюю, как ему казалось, заботу, но за этой заботой отчетливо проглядывала фигура свекрови, ее невидимое, но такое ощутимое присутствие в их доме, в их отношениях.
— «Хранительницей очага», говоришь? — Марина усмехнулась, но усмешка вышла какой-то кривой и невеселой. — Интересно, а Вера Игнатьевна не уточняла, что конкретно входит в обязанности этой самой «хранительницы» в ее представлении? Готовка, уборка, стирка, ублажение мужа и престарелой свекрови? И все это, разумеется, с улыбкой и благодарностью за предоставленную возможность «реализовать себя в семье»?
Ее голос начал приобретать металлические нотки. Усталость после рабочего дня смешивалась с растущим гневом, и этот коктейль был взрывоопасен. Она еще пыталась держать себя в руках, но чувствовала, что долго это не продлится. Слишком часто в последнее время повторялись эти разговоры, слишком настойчиво свекровь пыталась втиснуть ее жизнь в прокрустово ложе своих представлений об идеальной невестке.
Кирилл набычился, его лицо приобрело то самое выражение упрямого теленка, которое Марина так не любила. Оно означало, что любые разумные доводы сейчас будут разбиваться о стену глухого непонимания и слепой сыновней преданности.
— Ну зачем ты сразу так, Марин? В штыки? — Он попытался придать голосу обиженную мягкость, но получилось фальшиво, как у актера провинциального театра, переигрывающего драму. — Никто не говорит, что ты должна сидеть дома и только борщи варить. Но ведь есть же какая-то золотая середина. Мама просто беспокоится, что ты себя изводишь на этой своей работе. Говорит, у тебя даже цвет лица нездоровый стал.
Марина сделала небольшой глоток чая. Горячая жидкость обожгла язык, но это было ничто по сравнению с тем огнем, который разгорался у нее внутри. «Цвет лица нездоровый», «изводишь себя» – все это были эвфемизмы, за которыми скрывалось одно простое желание Веры Игнатьевны: видеть невестку на коротком поводке, послушную, предсказуемую, полностью растворенную в нуждах ее драгоценного сына.
— Знаешь, Кирилл, меня сейчас гораздо больше беспокоит не мой цвет лица, а твое удивительное умение транслировать мамины «беспокойства» с такой точностью, будто ты у нее на полставки диктофоном работаешь, — Марина поставила чашку и скрестила руки на груди. Ее голос стал заметно тверже, исчезли последние нотки усталой иронии, уступив место холодному, едва сдерживаемому гневу. — И что самое интересное, когда твоя мама приходит сюда в твое отсутствие, она почему-то не замечает моего «нездорового цвета лица». Мы с ней мило беседуем, пьем чай, она мне рассказывает про свои новые вязальные проекты и последние серии мыльных опер. И моя работа ей тогда совершенно не мешает. Ни одного упрека, ни одного намека на то, что я «забросила» ее сына или «извожу себя». Наоборот, рассыпается в комплиментах, какая я умница и как все успеваю.
Она сделала паузу, внимательно глядя на мужа, который под ее прямым взглядом начал ерзать на стуле. — Так вот у меня вопрос, Кирилл, — продолжила Марина, и каждое ее слово теперь было наполнено едким сарказмом.
— Какой ещё вопрос?
— Если твоей мамаше так не нравлюсь я и моя работа, что же она постоянно к нам приезжает, когда я одна дома?
— Марин…
— Зачем это лицемерие? — продолжала она, не давая мужу перебить себя. — Или она просто собирает материал для очередного сеанса «промывки мозгов» тебе, своему любимому сыночку, чтобы потом твоими руками пытаться меня переделать под свой идеал?
Кирилл вскочил со стула, его лицо побагровело. Он явно не ожидал такого прямого удара и такой откровенной формулировки.
— Не смей так говорить о моей матери! — выкрикнул он, но его голос прозвучал не столько грозно, сколько растерянно. — Она не лицемерит! Она… она просто… тактичная! Она не хочет тебя обижать напрямую, вот и говорит все мне, потому что я ее сын, и она мне доверяет! А ты все переворачиваешь с ног на голову!
Марина невесело усмехнулась. «Тактичная». Какое удобное слово для оправдания двуличия и манипуляций.
— Ах, тактичная? То есть, говорить гадости за спиной – это теперь называется тактичностью? Оригинально, — она тоже поднялась, чувствуя, как адреналин начинает пульсировать в висках. — И что же еще эта «тактичная» женщина тебе наговорила, пока я тут «извожу себя» на работе, чтобы, между прочим, и ты мог жить комфортно, не особо напрягаясь с поиском более высокооплачиваемого места? Что я плохая хозяйка? Что ты из-за меня голодаешь и ходишь грязной одежде?
Он снова сел, словно ноги его не держали, и провел рукой по волосам. Вид у него был затравленный, но он все еще пытался защищать материнскую позицию, потому что другой модели поведения у него просто не было.
— Ну… она действительно сказала, что я похудел… И что… ну, что раньше, когда я жил с ней, я всегда был таким… ухоженным, окруженным заботой, — промямлил он, избегая смотреть Марине в глаза. — А теперь… она видит, что я какой-то… потерянный. И ей больно на это смотреть. Она ведь мать, она желает мне только добра.
Марина смотрела на него, и в ее взгляде смешались гнев, разочарование и какая-то горькая жалость. Жалость к этому взрослому мужчине, который так и не смог вырасти из коротких штанишек маменькиного сынка, который до сих пор мерил свою жизнь и благополучие оценками своей матери.
— «Потерянный»? Кирилл, ты серьезно? — ее голос звенел от возмущения. — Тебе тридцать пять лет, а не пятнадцать! Какая, к черту, «потерянность»? Может, твоей маме просто не нравится, что ты больше не принадлежишь ей безраздельно? Что у тебя появилась своя жизнь, свои интересы, своя жена, которая, о ужас, имеет наглость иметь собственное мнение и не собирается класть свою жизнь на алтарь служения ее драгоценному сыночку и ей самой?
— Перестань, Марина, это уже не смешно! Ты все время пытаешься выставить мою мать каким-то монстром, который только и делает, что плетет интриги! — Кирилл вскочил, опрокинув стул, который с глухим стуком ударился о пол. Он не поднял его, лишь нервно прошелся по кухне, от одного конца к другому, его движения были резкими, дергаными, выдавая внутреннее напряжение. — Она просто любит меня! И видит то, чего ты, в своей погоне за карьерными высотами, замечать не хочешь! Да, я похудел! Да, я часто чувствую себя уставшим и раздраженным! И это потому, что дома нет той атмосферы, которая была раньше! Нет уюта, нет спокойствия! Только твои бесконечные разговоры о работе, о дедлайнах, о каких-то там презентациях, которые мне до лампочки!
Марина смотрела на него, и холодная ярость, медленно поднимавшаяся в ней, начинала обжигать. Его слова, несправедливые и эгоистичные, били наотмашь. Она тоже уставала, она тоже вкладывала силы не только в работу, но и в попытки сохранить их отношения, закрывая глаза на его инфантильность, на вечное присутствие свекрови в их жизни. Но, видимо, ее усилий никто не замечал и не ценил.
— Ах, вот оно что! Оказывается, это я виновата в том, что ты «похудел» и «раздражен»? — ее голос был обманчиво спокоен, но в нем звучала сталь. — Не твоя неспособность найти себе достойное применение, не твоя лень, которая позволяет тебе месяцами сидеть на символической зарплате, перебиваясь случайными заказами, пока я вкалываю как проклятая, чтобы оплачивать эту квартиру, еду, твои «маленькие мужские радости»? Не это причина твоего недовольства, а моя работа, которая, видите ли, мешает мне создавать «уют» и «спокойствие» для его величества Кирилла и его августейшей матушки?
Она сделала шаг к нему, и он инстинктивно отступил, словно почувствовав исходящую от нее волну холодной ярости.
— Давай будем честными, Кирилл. Твоя мама бесится не оттого, что я «забросила» тебя. Она бесится оттого, что я не вписываюсь в ее картину мира, где женщина – это бесплатное приложение к мужчине, безропотная обслуга, готовая по первому зову бежать и исполнять все прихоти. Она бесится оттого, что я финансово независима, что у меня есть свои амбиции и цели, и я не собираюсь ими жертвовать ради того, чтобы кто-то чувствовал себя «ухоженным» и «окруженным заботой» за мой счет!
Воспоминания о прошлых «советах» и «наставлениях» Веры Игнатьевны хлынули лавиной, подпитывая ее гнев. Как та убеждала ее бросить учебу в аспирантуре, потому что «зачем девушке столько ума, главное – удачно выйти замуж». Как она критиковала ее кулинарные способности, сравнивая с эталонными мамиными борщами и котлетами. Как она намекала, что Марине пора бы уже и о детях подумать, а то «часики-то тикают», совершенно игнорируя тот факт, что Кирилл к отцовству был морально и материально не готов от слова «совсем».
— Помнишь, когда мы только поженились, и твоя мама приезжала «помогать» нам обустраивать быт? — продолжала Марина, ее голос становился все громче, все жестче. — Как она без спроса переставляла мебель, потому что «так фэншуйнее»? Как она выбрасывала мои вещи, потому что они «захламляют пространство» и «не подходят по стилю»? А ты что тогда говорил? «Марин, ну не будь такой резкой, мама же хочет как лучше, она опытная». Опытная в чем? В том, как бесцеремонно вторгаться в чужую жизнь и наводить там свои порядки?
Кирилл стоял, прислонившись к стене, и смотрел на нее испуганно, как будто видел впервые. Возможно, он действительно впервые видел ее такой – разъяренной, не желающей больше молчать и проглатывать обиды.
— Ты преувеличиваешь… Она не со зла… — пробормотал он, но его слова прозвучали неуверенно, почти жалко.
— Не со зла? — Марина рассмеялась, но смех этот был лишен веселья, он был сухим и колючим, как перекати-поле. — А когда она при каждом удобном и неудобном случае рассказывала мне, какая у тебя была замечательная бывшая девушка, Светочка, и как она делала для тебя всё и «угадывала все желания Кирюшеньки», это тоже было «не со зла»? Это была просто «дружеская беседа» или очередная «тактичная» попытка указать мне на мое место? Или когда она подарила мне на день рождения книгу «Домоводство для молодых хозяек», хотя прекрасно знала, что я руковожу отделом в крупной компании и времени на вышивание крестиком и выпечку пирогов по старинным рецептам у меня просто нет? Это тоже от большой любви и заботы?
Она подошла к столу, взяла свою так и не допитую чашку с остывшим чаем и с силой поставила ее в раковину. Фарфор жалобно звякнул.
— Так вот, Кирилл, передай своей «тактичной» и «любящей» матушке, что ее спектакли с «беспокойством» обо мне и моей работе закончились. Я сыта по горло ее лицемерием и твоим потаканием этому. Я не собираюсь менять свою жизнь, свою профессию и свои привычки, чтобы соответствовать ее замшелым представлениям об идеальной невестке. И если ей так невыносимо видеть меня «уставшей» и «загнанной карьерой», пусть просто перестанет сюда приходить. Особенно когда тебя нет дома. Пусть избавит меня от необходимости изображать радушие и пить с ней чай, слушая ее ядовитые намеки.
На кухне повисла напряженная тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием Кирилла и тихим гулом холодильника. Марина чувствовала, как колотится сердце, как кровь стучит в висках, но вместе с тем она ощущала и какое-то странное, горькое удовлетворение. Словно прорвало плотину, и поток слов, которые она так долго сдерживала, наконец-то вырвался наружу. Она знала, что это еще не конец. Это было только начало настоящего, большого скандала, который давно назревал в их «идеальной» семье.
Кирилл смотрел на нее так, словно она внезапно заговорила на неизвестном ему языке, произнося какие-то страшные, кощунственные вещи. Его лицо, еще недавно побагровевшее от гнева, теперь стало бледным, почти пепельным. Он открыл рот, закрыл, снова открыл, силясь что-то сказать, но слова, казалось, застревали у него в горле. Видимо, поток Марининых обвинений, таких прямых и безжалостных, пробил наконец брешь в его броне из сыновней преданности и мужского эгоизма.
— Ты… ты просто ненавидишь мою мать, — наконец выдавил он, и голос его был глухим, лишенным той уверенности, с которой он обычно транслировал материнские претензии. — Ты всегда ее ненавидела. И сейчас ты просто… вымещаешь на ней свою злость, свою неудовлетворенность. Тебе всегда было мало того, что у тебя есть. Всегда хотелось большего – больше денег, больше признания, больше власти… А мы с мамой – мы для тебя просто помеха, да? Балласт, который мешает тебе лететь к твоим сияющим вершинам?
Он попытался вложить в свои слова обвинительную силу, но получилось скорее жалко и растерянно. Он смотрел на Марину с каким-то детским недоумением, словно не мог поверить, что его уютный, предсказуемый мир, где мама всегда права, а жена должна быть понимающей и покорной, рушится на его глазах.
Марина горько усмехнулась. Ее гнев немного утих, уступив место холодной, почти ледяной решимости. Она поняла, что достигла той точки, после которой нет возврата, нет компромиссов, нет больше смысла играть в эту игру под названием «счастливая семья».
— Ненавижу? Нет, Кирилл, это слишком сильное слово, — она покачала головой, и ее взгляд был тяжелым, изучающим. — Я не ненавижу твою мать. Я презираю ее методы, ее лицемерие, ее бесцеремонное желание контролировать нашу жизнь. И я презираю твою слабость, твою неспособность быть мужчиной, главой своей собственной семьи, а не послушным исполнителем ее воли. Ты говоришь, я неудовлетворена? Да, я неудовлетворена. Я неудовлетворена тем, что мой муж позволяет своей матери разрушать наш брак, унижать меня, вмешиваться в наши самые личные дела. Я неудовлетворена тем, что ты выбираешь ее, а не меня, каждый раз, когда возникает конфликт.
Она подошла к окну и посмотрела на вечерний город. Огни машин, спешащих по своим делам, казались такими далекими, такими чужими. Она чувствовала себя невероятно одинокой, но в этом одиночестве была и какая-то странная, горькая свобода. Свобода от необходимости притворяться, угождать, проглатывать обиды.
— Знаешь, Кирилл, я действительно много работаю, — продолжила она, не оборачиваясь. — И я действительно стремлюсь к большему. Но не потому, что мне мало денег или власти. А потому, что я хочу уважать себя. Я хочу чувствовать, что я чего-то стою, что я могу чего-то добиться сама, без чьей-либо помощи или одобрения. И я не позволю никому, ни тебе, ни твоей матери, отнять у меня это право. Я не собираюсь превращаться в бессловесную тень, в удобное приложение к мужчине, каким бы «заботливым» и «ухоженным» он ни был под неусыпным маминым контролем.
Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Ее взгляд был твердым, не оставляющим никаких сомнений в ее решимости.
— Так что, можешь передать Вере Игнатьевне, что ее план по моему «перевоспитанию» провалился. Я не стану той, кем она хочет меня видеть. И если тебе нужна жена, которая будет заглядывать в рот твоей маме, беспрекословно выполнять все ее указания и считать верхом счастья возможность варить тебе борщи и гладить рубашки, пока ты «отдыхаешь» от своих несуществующих трудовых подвигов, то это точно не я. Тебе придется поискать другую. Ту, которая согласится играть по вашим правилам.
Кирилл смотрел на нее, и на его лице отражалась целая гамма чувств: от растерянности и обиды до плохо скрываемого страха. Он, кажется, начал понимать, что это не просто очередной скандал, который можно будет замять дежурными извинениями или обещаниями «поговорить с мамой». Это было что-то гораздо более серьезное, что-то окончательное.
— Ты… ты что, хочешь… — он не договорил, но смысл его неоконченной фразы был ясен.
— Я хочу жить своей жизнью, Кирилл, — спокойно, но твердо ответила Марина. — Я хочу, чтобы меня уважали, а не пытались переделать. Я хочу приходить домой и чувствовать себя дома, а не на поле боя, где мне постоянно приходится отстаивать свое право на существование. И если для этого мне придется остаться одной, значит, так тому и быть. Я устала бороться с ветряными мельницами. Я устала от твоей матери, от ее вечного присутствия в нашей жизни. И, честно говоря, я устала и от тебя, от твоей инфантильности и неспособности защитить свою семью от ее влияния.
Она взяла свою сумку со столешницы. В кухне было тихо, если не считать приглушенного гула города за окном. Не было слышно ни ее учащенного дыхания, ни его. Просто два человека, стоящие на пепелище своих отношений, между которыми пролегла глубокая, непреодолимая пропасть. Марина посмотрела на него в последний раз. В его глазах она не увидела ни раскаяния, ни понимания. Только страх и обиду. Обиду на нее, разрушившую его привычный, такой удобный мир. Она молча развернулась и вышла из кухни. Не в спальню, где они еще вчера засыпали вместе, а к входной двери. Куда она пойдет, она еще не решила. Но она точно знала, что сюда, в этот дом, где ее не ценят и не уважают, она больше не вернется. Во всяком случае, не на тех условиях, которые ей пытались навязать. Горький привкус разочарования смешивался с неожиданным ощущением освобождения. Она сделала свой выбор. И пусть он будет тяжелым, но он будет ее собственным…
