— Инн… Возьми, у неё там опять что-то…
Голос Антона был вязким и сонным, он просочился в её сознание сквозь драгоценные остатки сна. Сам звук его голоса был уже частью ритуала, привычным аккомпанементом к ночному кошмару, который стал реальностью. На прикроватной тумбочке завибрировал телефон, его экран озарил спальню холодным, мертвенным светом. Два часа три минуты. На дисплее горело короткое, ненавистное в этот час имя — «Зоя».
Инна не шевелилась, глядя в потолок, который казался серым в отсветах экрана. Она чувствовала, как её тело, только что расслабленное и тёплое, снова наливается свинцом. Это была не просто усталость. Это было физическое и моральное истощение, знакомое марафонцам на последнем километре дистанции. Завтра в девять утра у неё было предварительное слушание по слиянию двух агрохолдингов. Дело на сотни миллионов, к которому её отдел готовился три месяца. Она должна была быть острой, как скальпель. А вместо этого она чувствовала себя тупым, заржавевшим ножом.
Антон снова толкнул её локтем в бок. Толчок был ленивым, привычным, полным мужской уверенности, что его просьба — это само собой разумеющееся явление, как смена дня и ночи.
— Ну чего ты? Возьми, пока не разбудила нас окончательно.
И в этот момент что-то внутри Инны, какой-то последний, самый натянутый нерв, с сухим треском лопнул. Она не повернулась к мужу. Её рука медленно, с холодной, выверенной точностью, поднялась, взяла телефон и палец с силой нажал на красную иконку сброса вызова. Вибрация прекратилась. Свет экрана погас. В комнате снова воцарилась густая, плотная темнота.
Тишина, наступившая после, была иной. Она не была мирной. Она была напряжённой, заряженной, как воздух перед грозой. Антон недовольно завозился, приподнялся на локте, и кровать под ним скрипнула.
— Ты чего? Сбросила? Она же сейчас снова начнёт названивать.
— Я не буду с ней говорить, — голос Инны был ровным, лишённым всякой эмоции, и от этого звучал ещё более весомо.
Антон окончательно проснулся. Он сел на кровати, и в его голосе появились первые нотки искреннего недоумения, того самого, которое всегда предшествовало у него праведному гневу.
— Ну тебе что, сложно? Она же наша родня. У неё, может, случилось что-то серьёзное.
Инна медленно повернулась к нему. В полумраке спальни её глаза казались тёмными провалами. Она смотрела на мужа долго, словно видела его впервые.
— Сложно, Антон. Очень сложно. Особенно сложно вставать в шесть утра после того, как твой дядя Коля до полуночи консультировался со мной по поводу межевания его шести соток, потому что ему показалось, что сосед залез на его территорию на пятнадцать сантиметров. Сложно сохранять ясность ума на совещании, когда ночью перед этим твой двоюродный брат из Воронежа присылал мне фотографии протокола ДТП, в котором он был виноват, и требовал найти лазейки. А теперь твоя сестра, у которой «что-то случилось» уже третью ночь подряд, решила, что я её круглосуточный бесплатный юрисконсульт по вопросам аренды помещения для её маникюрного кабинета. Всё, Антон. Хватит.
Антон слушал её, и на его лице медленно проступало выражение, которое Инна хорошо знала — смесь обиды и упрямства. Он не услышал в её словах крик о помощи или предельную усталость. Он услышал только одно: нападки на его семью. Для него её аргументы были не более чем раздражающим шумом, оправданием для отказа в простой человеческой просьбе. Его мир был устроен гораздо проще: свои всегда помогают своим, а всё остальное — отговорки.
— И что с того? — он наконец подал голос, и в нём уже не было сонливости, только нарастающее раздражение. — Это же родня, Инна. Они обращаются к тебе, потому что доверяют, потому что ты своя. А ты нос воротишь. Я не узнаю тебя. Раньше ты была другой.
— Другой? — она почти беззвучно повторила это слово. — Какой другой, Антон? Той, которая после основной работы до ночи сидела и бесплатно составляла договор купли-продажи для твоей тёти? Или той, которая потратила два своих выходных, чтобы подготовить для Зои все учредительные документы на её ИП, потому что «чужому юристу платить дорого, а ты своя»? Когда я была «другой»?
Он откинул одеяло и свесил ноги с кровати, повернувшись к ней спиной. Его широкая спина в полумраке казалась монолитной, неприступной стеной.
— Ты стала чёрствой. Вот какой. Эта твоя работа, эти твои деньги… Они тебя испортили. Ты начала мерить всё деньгами. Отношения, помощь, семью. Дядя Коля — старый человек, ему просто нужен был совет. Зойка одна крутится со своим бизнесом, ей тяжело. А ты… Ты рассуждаешь так, будто они у тебя милостыню просят.
Его слова были рассчитаны на то, чтобы уколоть, вызвать чувство вины. Это был его излюбленный приём, который безотказно работал почти со всеми. Но он не учёл одного: Инна работала с профессиональными манипуляторами каждый день. Она умела отделять эмоции от фактов.
— Чёрствой? — она села в кровати вслед за ним, и теперь они сидели рядом, глядя в разные стороны комнаты. — Хорошо. Давай поговорим о чёрствости. Моя работа, которую ты так пренебрежительно называешь «этой твоей», оплачивает ипотеку за эту квартиру. Она оплачивает нашу машину и наши поездки дважды в год. Моя работа требует от меня быть в форме двадцать четыре часа в сутки. Каждая ошибка может стоить компании миллионов, а мне — карьеры. Это не хобби, Антон. Это не плетение макраме. Это сложный, высокоинтеллектуальный труд, за который мне платят очень хорошие деньги. Труд, который ты и твоя семья почему-то считаете бесплатным приложением к нашему браку.
Она сделала паузу, давая ему возможность переварить сказанное. Он молчал, упрямо глядя в стену.
— Антон, скажи мне честно. Ты — инженер-проектировщик в серьёзном бюро. Если бы мой отец позвонил тебе в три часа ночи, чтобы ты ему быстренько набросал проект перекрытий для гаража, потому что ему «приспичило», ты бы что сделал?
Он дёрнул плечом, этот вопрос застал его врасплох. Это была её территория — логика, прямые аналогии, неудобные вопросы. Он не хотел на неё заходить.
— Это другое, не переводи тему.
— Нет, Антон. Это именно то же самое. И ты это прекрасно знаешь. Только мой труд почему-то не считается трудом. Он считается «помощью», «советом», «услугой по-родственному». Так вот, я от этой благотворительности устала. Она меня убивает. В прямом смысле этого слова.
Антон презрительно хмыкнул, звук получился коротким и уродливым в ночной тишине. Он не принял её логику. Он отмахнулся от неё, как от назойливой мухи, потому что она разрушала его удобную картину мира, где его желания и потребности его семьи были центром вселенной.
— Вот об этом я и говорю, — произнёс он с нажимом, поворачиваясь к ней. В его голосе звучало глубокое, искреннее разочарование, будто он уличил её в самом страшном предательстве. — Ты разучилась быть человеком. Ты всё переводишь на рельсы своей работы. Проекты, выгода, тарифы. Это моя сестра, Инна! Мой дядя! Какая, к чёрту, «благотворительность»? Это называется семья. То, чего у тебя, похоже, уже не осталось. Внутри тебя сидит не жена, а какой-то бездушный калькулятор.
Калькулятор. Это слово ударило точнее, чем «чёрствая». Оно было холодным, техническим, унизительным. И в этот самый момент Инна ощутила, как внутри неё что-то с щелчком встало на место. Это была не обида. Это было озарение. Ледяное, кристально чистое понимание, что она всё это время пыталась вскрыть сложный замок не тем ключом. Она апеллировала к логике, усталости, справедливости. А нужно было говорить на том единственном языке, в использовании которого он её только что обвинил. На языке цифр и фактов.
Она поднялась с кровати. Её движения были лишены суеты или злости. Она двигалась с той собранной, отстранённой эффективностью, которую в ней так ценили начальство и клиенты. Словно хирург, идущий к операционному столу. Она молча прошла мимо Антона в гостиную, которая по вечерам превращалась в её рабочий кабинет. Он смотрел ей вслед, ожидая, что она сейчас начнёт собирать вещи или делать ещё что-то драматичное. Но она просто подошла к своему столу.
Щёлкнул выключатель настольной лампы. Узкий, безжалостный конус света выхватил из темноты идеальный порядок: стопку документов, закрытый ноутбук, органайзер с ручками. Она выдвинула верхний ящик стола, её пальцы на мгновение замерли и извлекли оттуда две вещи: пачку своих визитных карточек на плотном белом картоне и заламинированный лист формата А4. Прайс-лист услуг её юридической фирмы.
С этими предметами в руках она вернулась в спальню. Антон всё так же сидел на кровати, с недоумением глядя на неё. Она не стала садиться. Она осталась стоять в проёме двери, в тени, держа в освещённых лампой руках свои рабочие артефакты.
— Ты сказал, я калькулятор, — её голос был спокойным и деловым, как на совещании. — Хорошо. Давай посчитаем. — Она протянула ему визитку. — Это мои контакты. Рабочие. Здесь указан телефон секретаря. Для записи на приём. А вот, — она подняла заламинированный лист, — это то, что ты никак не можешь понять.
Она начала читать. Ровным, отчётливым голосом, без единой запинки.
— Первичная устная консультация по общим вопросам гражданского права — пять тысяч рублей. Анализ документов с вынесением правового заключения — от пятнадцати тысяч, в зависимости от объёма. Подготовка и составление договора — от двадцати тысяч. А вот самый интересный пункт, специально для твоей семьи. — Она провела ногтем по строчке внизу листа. — Работа в нерабочее время, с двадцати двух ноль-ноль до восьми ноль-ноль, а также в выходные и праздничные дни — двойной тариф.
Она опустила лист и посмотрела прямо на ошеломлённого мужа.
— Так вот, Антон. Передай своей сестре, дяде, тёте и всем остальным. Если…
— Хватит, Инн! Это же…
— Если твоим родственникам нужна моя профессиональная помощь — пусть записываются на приём и платят мне, а не звонят посреди ночи!
— Да ты не понимаешь…
— Пусть приходят в офис, в рабочее время. А до тех пор пусть ищут помощи у других калькуляторов. Или справляются сами.
Воздух в спальне стал плотным, тяжёлым, как будто из него разом откачали весь кислород. Антон смотрел на жену, на этот ламинированный лист в её руке, и его лицо медленно приобретало багровый оттенок. Унижение, густое и горячее, поднималось от живота к горлу. Это было хуже, чем крик. Хуже, чем скандал. Это была публичная порка, исполненная с холодным профессионализмом, от которого ему стало дурно. Он, его семья, его мир, основанный на простых и понятных ему узах родства, только что были оценены, обсчитаны и выставлены на продажу в его собственном доме.
— Ты… — он с трудом выдавил слово, голос был хриплым. — Ты получаешь от этого удовольствие, да? Тебе нравится. Стоять здесь и унижать меня. Играть в большую начальницу. Ты нацепила ценник на нашу жизнь, на наши отношения.
Инна не опустила взгляда. Она смотрела на него так, как смотрит эксперт на предмет исследования — внимательно, отстранённо и без всякого сочувствия. Упрёк в получении удовольствия был настолько мимо, что она даже не стала его комментировать.
— Ценник? Нет, Антон. Я просто показываю тебе счёт. Тот самый счёт, который я молча оплачивала всё это время. Пока ты играл в доброго и щедрого родственника за мой счёт, я работала. Пока твоя сестра получала бесплатные юридические услуги, я теряла сон и силы перед сделками, которые кормят эту самую семью, о которой ты так красиво говоришь.
Его прорвало. Он вскочил на ноги, его кулаки сжались. Вся его растерянность сменилась яростью — последним прибежищем человека, у которого не осталось аргументов.
— Я тоже работаю! Я не сижу у тебя на шее! Я вкладываюсь в эту семью не меньше твоего!
И тут Инна совершила то, что окончательно разрушило всё. Она тихо, почти безэмоционально усмехнулась. Это был не смех радости или веселья. Это был сухой, трескучий смешок человека, услышавшего абсурдную шутку.
— Вкладываешься? — переспросила она, и её спокойствие было страшнее любого крика. — Антон, давай я, твой личный «калькулятор», в последний раз произведу расчёты. Бесплатно. В качестве прощального жеста. Твоей зарплаты инженера хватает на то, чтобы покрыть кредит за твою машину, твои обеды, бензин и примерно половину счетов за продукты. Всё. — Она делала паузу после каждого пункта, вбивая слова, как гвозди. — Ипотеку за эту трёхкомнатную квартиру, в которой ты так комфортно себя чувствуешь, плачу я. Коммунальные платежи, налоги, страховки — плачу я. Наши два отпуска в году, которые ты так любишь, — оплачиваю я. Одежду, которую мы оба носим, технику, которой пользуемся, и тот самый накопительный счёт, который ты воспринимаешь как волшебный кошелёк для «срочных нужд» твоих родственников, — это всё моя работа. Мой труд. Мои бессонные ночи.
Она сделала шаг вперёд, вторгаясь в его личное пространство. Прайс-лист и визитка исчезли, она положила их на комод. Теперь это был не разговор юриста с клиентом. Это был разговор двух людей, один из которых только что произвёл вскрытие их совместной жизни.
— Твоя родня — не нахлебники, как я сказала в сердцах. Они просто потребители. Они берут то, что им дают. Настоящий нахлебник в этой истории — это ты, Антон. Ты потребляешь моё время, мои нервы, мои деньги и скармливаешь их своим родственникам, чтобы выглядеть в их глазах хорошим, отзывчивым парнем. Ты не опора этой семьи. Ты — пробоина. Передаточное звено, через которое утекают мои ресурсы. Так что в следующий раз, когда Зоя позвонит, можешь смело сказать ей правду. Скажи, что ты ничем не можешь ей помочь. Потому что человек, который мог бы, только что закончил свой рабочий день. Навсегда.
Антон ещё долго что-то кричал на жену, защищал своих родственников, возмущался, говорил, что если бы не он, то их семья бы давно развалилась. Но Инна не слушала его уже. Ей было всё равно на это сотрясание воздуха. Она просто взяла подушку, достала плед из шкафа и пошла досыпать эту ночь в другой комнате.
На утро же она заявила мужу, что ей всё это надоело и она подаёт на развод. Да, она много потеряет в имущественном и финансовом плане, но он потеряет гораздо больше, потому что для него и всей его семейки теперь навсегда, как она и сказала, перекрыт доступ к её ресурсам, как личным, так и к профессиональным.
То, что она потеряет, она же и возместит, а вот то, что получит после развода муж, он спустит на свою же семейку и останется ни с чем…
