— Да чтоб их… — Зоя резко села на кровати, судорожно почёсывая руки и ноги. Сердце колотилось как бешеное.
Сон. Всего лишь сон. Но какой мерзкий — блохи, целая армия блох, прыгающих по телу, впивающихся в кожу, зудящих и жалящих. Она передёрнула плечами, пытаясь стряхнуть с себя остатки кошмара.
За окном — глухая ночь. Три часа. Самое поганое время, когда не спится, а мысли лезут в голову одна другой тревожнее. Зоя накинула старенький махровый халат — верного друга в такие бессонные часы — и поплелась на кухню. Там, в желтоватом свете лампочки под потолком, мир казался чуть менее враждебным.
Достала с антресолей старую советскую мясорубку — тяжёлую, чугунную, с облупившейся местами краской. Эта мясорубка помнила ещё руки бабуси Фроси. Та крутила её натруженными пальцами, готовя котлеты для всей семьи, и приговаривала: «Не пропадём, не дождутся…»
Зоя механически начала доставать из холодильника продукты: мясо, лук, чёрствый белый хлеб для фарша. Когда на душе скребли кошки, только готовка спасала. Монотонное вращение ручки мясорубки, шлёп-шлёп падающего фарша, мерное постукивание ножа о разделочную доску — всё это успокаивало, придавало жизни какой-то смысл и порядок.
— Ну и что ты не спишь, дура старая? — пробормотала она себе под нос, раскладывая на столе ингредиенты. — Блохи ей, видите ли, приснились…
А ведь бабуся Фрося говорила, что блохи во сне — это к переменам. «К деньгам, — уверяла она, прищуривая выцветшие глаза. — Или к большой беде. Это уж как повезёт».
Везение… Зоя горько усмехнулась. В последнее время с везением было туго. Работа — хоть волком вой. Должность у неё была непростая: судебный пристав-исполнитель. Звучит солидно, а по факту — вышибала государственная. Каждый день — новые должники, новые истории, новые слёзы и проклятия.
Фарш падал в миску с глухим чавканьем. Зоя подумала о завтрашнем дне — предстояло две конфискации. Частный дом на окраине и трёхкомнатная в центре. В доме — многодетная семья, задолжавшая банку. В квартире — одинокая старуха, не платившая за коммуналку три года.
— Да что ж такое-то… — Зоя с остервенением крутанула ручку. — Что ж за жизнь такая собачья…
ИгнатСтепаныч, сосед по лестничной клетке, тоже из их краёв приехавший, любил порассуждать о жизни. «Знаешь, — говорил он, попыхивая самокруткой на лавочке у подъезда, — собака, когда голодная, любому в руку смотрит. Кто кусок кинет — тому и служит. А накормленная — она разборчивая, гордая. Вот и народ наш — как та собака…»
Зоя не любила эти разговоры. От них на душе становилось ещё муторнее. Но ИгнатСтепаныч был прав: все они тут — как голодные собаки. Бегают, ищут, где послаще кусок урвать. Вот и она…
Мечта о новой шубе не давала покоя который месяц. Не такой, как у всех — бобрик да мутон, — а норковой, длинной, с капюшоном. Как у начальницы их, Ольги Кузьминичны. Та как приходит на работу — будто королева плывёт. И серьги с бриллиантами посверкивают, и каблуки цокают по паркету — музыка, а не звук.
«Ничего, — думала Зоя, яростно вымешивая фарш, — и у меня будет. Не век же в этой дерюге ходить…»
А в памяти всплывало лицо бабуси Фроси — сухое, с глубокими морщинами, будто прорезанными ножом. Та после раскулачивания первой в колхоз записалась. Ходила, гордая, в красной косынке, громче всех на собраниях кричала. А по ночам плакала, думала — никто не слышит. Но Зоя слышала. Лежала на печке, прижав к груди тощую подушку, и слушала, как всхлипывает в темноте бабуся.
Только много позже Зоя узнала, почему плакала Фрося. Был у неё когда-то любимый — сын старосты. Красивый, справный парень, на гармошке играл так, что душа заходилась. А как началось это всё — раскулачивание, высылки — первой на собрании встала Фрося и пальцем на него указала: «Вот он, кулацкий выродок!»
Фарш был уже готов, но Зоя продолжала его месить, будто пытаясь вместе с мясом перемолоть и эти воспоминания, и свои мысли, и этот противный зуд под кожей — следы приснившихся блох.
За окном начинало сереть. Скоро рассвет, а она так и не сомкнула глаз. Но спать уже не хотелось. Зоя достала из шкафчика доску для пельменей — старую, с трещиной через всю середину, но намоленную, как говорила бабуся. На такой доске пельмени сами лепятся, только успевай поворачиваться.
Может, и правда блохи к деньгам снятся? Говорят, налоги опять поднимут, народ массово жильё продавать начнёт. А где продажа — там и долги, а где долги — там и они, приставы. Глядишь, и насобирает на шубу…
От этих мыслей во рту появился кисловатый привкус. Зоя сплюнула в раковину и включила воду. Надо было замесить тесто для пельменей. Много теста — работы часа на три, не меньше. Как раз до будильника.
А блохи всё зудели и зудели где-то глубоко под кожей, намекая на грядущие перемены.
Утро встретило Зою привычной суетой. Наспех проглотив чашку растворимого кофе, она натянула форменную юбку — немного тесноватую в талии, но менять пока не на что — и поправила значок пристава на лацкане пиджака. В прихожей мельком глянула в зеркало: осунувшееся после бессонной ночи лицо, седина в корнях крашеных волос, морщинки в уголках глаз… Пятьдесят один — не приговор, конечно, но и не праздник.
— Здрасьте, Зоя Николаевна! — ИгнатСтепаныч, как всегда, караулил на лавочке. — Что, опять на охоту?
— На работу я иду, ИгнатСтепаныч. На ра-бо-ту, — отчеканила она, чувствуя, как начинает подниматься раздражение.
— Да какая ж это работа — людей из домов выкидывать? — старик затянулся самокруткой. — Это, Зоенька, грех на душу брать. Вон, Фроська твоя, царствие ей небесное, тоже думала — за правое дело борется, а потом всю жизнь покоя не знала…
Зоя остановилась, развернулась на каблуках: — А вы-то откуда про бабусю знаете?
— Да кто ж её не знал? — усмехнулся ИгнатСтепаныч. — Фроська-активистка, гроза кулаков. Только вот незадача вышла — полюбила она Гришку, старостиного сына. А тут как раз раскулачивание началось…
— Замолчите! — Зоя почувствовала, как кровь бросилась в лицо. — Не смейте про бабусю!
— Правда глаза колет? — ИгнатСтепаныч прищурился. — А ты думаешь, ты лучше? В шубу норковую нарядишься — и совесть не заест?
Зоя почти бегом бросилась к остановке. Его слова били наотмашь, как пощёчины. Откуда он знает про шубу? Подслушивает, что ли? Или просто видно всё — её жадные взгляды на витрины меховых салонов, её зависть к Ольге Кузьминичне…
В маршрутке она достала из сумки документы на сегодняшние выезды. Первый адрес — частный дом на окраине. Семья Кравченко: муж, жена, четверо детей. Взяли дом в кооперативе три года назад, платили исправно, потом глава семейства попал под сокращение… История банальная, таких — пруд пруди.
Второй адрес — та самая трёхкомнатная в центре. Бабка Серафима — лет 100 ей, божий одуванчик, как язвительно называла её Ольга Кузьминична. Три года не платит за коммуналку, а на все претензии один ответ: «Пенсии не хватает». А квартира — загляденье, сталинка с лепниной, с высоченными потолками. Такую продать — можно и не одну шубу купить…
«Тьфу ты, — одёрнула себя Зоя, — совсем совесть потеряла». Вспомнились слова ИгнатСтепаныча про голодную собаку. Может, права была бабуся Фрося, когда говорила: «Не в деньгах счастье, а в том, чтоб по ночам спокойно спать».
Сама Фрося под конец жизни спала плохо. Всё ходила по дому, что-то бормотала, а то вдруг как вскрикнет среди ночи: «Гриша! Гришенька!» Зоя тогда не понимала, думала — старческий маразм. А теперь вот…
— Конечная! — крикнул водитель. — Выходим!
Дом Кравченко оказался маленьким, покосившимся, но ухоженным. Во дворе — грядки с помидорами, куры бродят. На крыльце — женщина с младенцем на руках, ещё трое детишек жмутся к её ногам.
— Здравствуйте, — Зоя показала удостоверение. — Судебный пристав-исполнитель. Где глава семьи?
— На работе он, — тихо ответила женщина. — В ночную смену устроился, охранником…
— Документы на дом приготовьте. И вещи собирайте.
Женщина прижала к себе младенца: — Куда ж мы пойдём-то? Зима на носу…
Зоя отвернулась, делая вид, что изучает бумаги. Перед глазами встала бабуся Фрося — такая, какой она запомнила её в детстве: статная, в красной косынке, с горящими глазами. «Нет правды на земле, — говорила она, — но правды нет и выше…»
— У вас есть час, — сухо сказала Зоя. — Потом приедет транспорт для описи имущества.
Она вышла за калитку, закурила — хоть и бросила давно, но в кармане форменного пиджака всегда лежала пачка на такой случай. Из дома доносился детский плач и причитания женщины.
«Вот и стала ты, Зойка, как бабуся, — подумала она с горечью. — Только та хоть за идею людей с земли сгоняла, а ты — за деньги…»
Мысли прервал телефонный звонок. Ольга Кузьминична: — Зоя, ты где застряла? По второму адресу уже выезжать пора!
— Да, Ольга Кузьминична, заканчиваю здесь…
— Смотри там, не размякни! — в голосе начальницы звенел металл. — Нам план выполнять надо. Сделаешь всё чисто — премию получишь. Глядишь, и на шубку накопишь…
Зоя чуть не выронила телефон. Они что, сговорились все? И ИгнатСтепаныч, и начальница — будто мысли её читают, в душу лезут грязными руками…
А в голове, как заевшая пластинка, крутились слова бабуси: «Не в деньгах счастье…» И снова чесалось всё тело, будто блохи из ночного кошмара вернулись, впились под кожу, грызут, напоминают о чём-то важном…
К бабке Серафиме Зоя приехала разбитая, с гудящей головой. В подъезде пахло кошками и варёной капустой. Старый лифт кряхтел и дребезжал, поднимая её на пятый этаж.
Дверь открылась не сразу. За ней стояла маленькая сухонькая старушка в выцветшем халате: — А, пришла всё-таки… Проходи уж.
В квартире пахло валерьянкой и пылью. Высокие потолки терялись в полумраке — шторы были задёрнуты. Везде — старые фотографии в рамках, статуэтки, какие-то коробочки…
— Чаю хочешь? — спросила бабка Серафима. — У меня и печенье есть…
— Не положено, — буркнула Зоя, доставая бумаги. — Давайте начнём опись имущества.
— А я уж всё приготовила, — старушка протянула какой-то альбом. — Только вот это возьму с собой. Остальное — забирайте.
Зоя машинально взяла альбом, раскрыла. С пожелтевшей фотографии смотрел молодой мужчина в военной форме. Красивый, с чуть прищуренными глазами и едва заметной улыбкой.
— Гриша… — прошептала она.
— Знаешь его? — удивилась старуха.
Зоя не могла оторвать взгляд от фотографии. Тот самый Гриша — старостин сын, первая и последняя любовь бабуси Фроси.
— Откуда у вас это фото?
— А я ведь Фросе твоей сестрой двоюродной прихожусь, — тихо сказала бабка Серафима. — Не знала? Она мне этот альбом перед смертью отдала. Сказала: «Храни, а то я с ним совсем покой потеряла…»
Зоя опустилась на старый диван, продолжая рассматривать снимок. Вот почему ИгнатСтепаныч так много знал… Вот почему бабуся по ночам плакала…
— А что с ним стало? С Гришей?
— Сгинул в лагерях. Как раскулачили их, так и сгинул. А Фроська твоя потом всю жизнь казнилась. В партию вступила, активисткой стала — думала, так легче будет. А оно вон как вышло…
За окном вдруг громко заорали коты, и Зоя вздрогнула. В теле снова появился этот противный зуд — как от блох из ночного кошмара.
— Да что ж такое! — она яростно почесала руки.
— Блохи снятся? — вдруг спросила старуха.
— А вы откуда…
— Фроська говорила: как совесть начинает мучить, так блохи снятся. Народная примета такая…
Зоя закрыла альбом, положила на стол: — Собирайтесь. У вас есть час.
— А куда собираться-то? — спокойно спросила бабка Серафима. — В дом престарелых? Так я уж договорилась. Вещи собрала. Только альбом вот… Может, возьмёшь? Тебе теперь нужнее будет.
Зоя встала, одёрнула пиджак: — Через час приедет машина. Я… я в коридоре подожду.
Она выскочила на лестничную клетку, прижалась спиной к стене. Сердце колотилось как сумасшедшее. В кармане завибрировал телефон — Ольга Кузьминична.
— Ну что там у тебя? Закончила с выселением?
Зоя сглотнула комок в горле: — Ольга Кузьминична, я… я заявление об увольнении напишу.
— Что?! С ума сошла? У тебя же план, премия! На шубу копила!
— К чёрту шубу, — тихо сказала Зоя и отключила телефон.
Вернувшись в квартиру, она застала бабку Серафиму у окна. Та отдёрнула шторы, и в комнату хлынул солнечный свет.
— Знаешь, — сказала старуха, не оборачиваясь, — Фроська перед смертью всё повторяла: «Не в том счастье, чтобы брать. А в том, чтобы отдавать». Не поняла я тогда. А сейчас вот думаю — может, и правда…
Зоя подошла к столу, взяла альбом: — Можно, я его… посмотрю?
— Бери. Твоё теперь наследство. Фроськино.
Вечером, вернувшись домой, Зоя первым делом достала старую мясорубку. Руки сами потянулись к привычной работе — лепить пельмени, крутить фарш, убаюкивать тревогу монотонными движениями.
На столе лежал альбом. Гриша смотрел с фотографии прямо и спокойно, будто знал что-то важное. Что-то, что понимала бабуся Фрося, что поняла бабка Серафима, и что теперь, кажется, начала понимать она сама.
А блохи больше не кусались. Наверное, и правда к переменам были. Только не к тем, о которых думалось ночью. К другим — важным, настоящим.
Зоя смотрела на падающий в миску фарш и впервые за долгое время чувствовала странное умиротворение. Где-то в глубине души шевельнулось то самое чувство, которое она почти забыла, — чувство правильности происходящего.
В дверь постучали. На пороге стоял ИгнатСтепаныч: — Слышал, уволилась?
— Да.
— И куда теперь?
— Не знаю, — Зоя улыбнулась. — Может, пельменную открою. Говорят, у меня хорошо получается.
Старик прищурился, принюхался к запахам с кухни: — А угостишь?
— Проходите, ИгнатСтепаныч. Чайник как раз закипел.
Он прошёл на кухню, сел за стол, увидел альбом: — А, Гришка… Красивый был парень. Фроська его до смерти помнила.
— Знаю, — тихо сказала Зоя, раскатывая тесто. — Теперь знаю.
За окном смеркалось. Где-то вдалеке лаяли собаки — но уже не голодные, а просто так, от избытка жизни. Зоя лепила пельмени, и каждое движение её рук было наполнено новым смыслом. Будто бабуся Фрося стояла за спиной и одобрительно кивала: «Правильно, внучка. Правильно…»
А блохи… Что ж, может, они и правда снятся к переменам. Только не к деньгам, а к тому, что важнее денег. К правде. К свободе. К покою в душе.
