— Ты меня совершенно не уважаешь! — голос Семёна, прорезавший вечернюю тишину квартиры, был полон той специфической, нудной обиды, которую Лариса научилась распознавать за версту. Он оторвался от монитора компьютера, где провёл, судя по характерному клацанью мыши и редким возгласам, последние часов шесть, и теперь его взгляд, тяжёлый и недовольный, буравил её спину. — Никакого понимания от тебя! Вечно недовольная, вечно тебе всё не так!
Лариса медленно поставила чашку с остывшим чаем на маленький столик у дивана. Она только что закончила разбирать сумки с продуктами, потом быстро протёрла полы на кухне, пока варились макароны для его ужина, а теперь мечтала лишь об одном – о десяти минутах тишины, чтобы просто посидеть, не двигаясь, и дать ноющим мышцам хоть немного отдохнуть. Её смена в магазине сегодня была особенно выматывающей: новый привоз товара, толпа покупателей, да ещё и напарница заболела, пришлось отдуваться за двоих. А дома её ждал не отдых, а вот это – очередной сеанс Семёновых претензий.
Она повернулась, стараясь, чтобы её голос звучал ровно, без той смеси усталости и раздражения, которая кипела внутри.
— Сёма, а за что мне тебя уважать? — спросила она спокойно, глядя ему прямо в глаза. В его взгляде, обычно ленивом и чуть расфокусированном после долгих часов, проведённых в виртуальных мирах, сейчас плескалось искреннее возмущение, словно она задала самый абсурдный вопрос на свете. — Ты хоть раз помог мне по дому за последнюю неделю? Или, может, деньги когда последний раз нормальные приносил? Я что-то не припомню.
Этого Семён стерпеть не мог. Он всегда считал, что его мужское присутствие в доме само по себе является достаточным вкладом, а уж его «серьёзная работа» за компьютером – поиски «перспективных онлайн-проектов», которые вот-вот должны были принести мифические золотые горы – и вовсе ставила его на недосягаемую для Ларисиных упрёков высоту. Её слова, такие будничные и горько-справедливые, ударили по его самолюбию, как хлыстом.
— Ах ты гадина! — лицо его исказилось, налилось нездоровой краснотой. Он подскочил с кресла, которое жалобно скрипнуло под его грузным телом, и в два шага оказался рядом с ней. — Я тебе покажу, как со мной разговаривать!
Ладонь его со свистом опустилась на её щеку, потом ещё раз, по другой. Удар был не столько сильным, сколько унизительным, обжигающим. Голова Ларисы мотнулась, в глазах на мгновение потемнело от неожиданности и боли. Она отшатнулась, упёршись рукой в кухонный стол, чтобы не упасть. Сердце заколотилось где-то в горле, оглушая.
Но страха, того привычного, парализующего страха, который обычно сковывал её в такие моменты, на этот раз не было. Вместо него внутри поднялась какая-то холодная, злая решимость. Она мельком увидела своё отражение в тёмном стекле духовки – растрёпанные волосы, пылающие щёки, и глаза… глаза, в которых горел незнакомый ей самой огонь.
Её рука сама нащупала на столешнице что-то твёрдое и увесистое. Тяжёлая деревянная скалка, которой она ещё утром раскатывала тесто для пирожков, словно сама легла ей в ладонь, идеально подогнавшись под пальцы.
— Хочешь уважения и понимания, милый мой? Так ты сначала по дому что-то начни делать или хоть какую-то копейку в него приносить!
— А сейчас что? — возмутился он.
— А пока ты только паразит на моей шее, трутень бесполезный!
С этими словами она, не раздумывая ни секунды, с неожиданной для самой себя силой и точностью, с размаху огрела его скалкой по выставленному вперёд плечу. Раздался глухой, неприятный звук, как будто ударили по мешку с костями.
Семён взвыл, не то от боли, не то от изумления, отшатнулся назад, инстинктивно прижимая руку к ушибленному месту. На его лице отразилась целая гамма чувств: от шока и неверия до подступающей ярости. Он смотрел на неё так, словно видел впервые – не забитую жену, а опасного, непредсказуемого противника.
— Ты что творишь, ненормальная?! Совсем с катушек съехала?! — выдавил он, морщась.
— А ты думал, я буду молча твои побои терпеть и дальше? — Лариса сделала шаг вперёд, всё ещё сжимая скалку. Её поза выражала готовность к дальнейшей обороне. — Забудь. Твои времена прошли. Ещё раз руку поднимешь – хуже будет. Понял меня?
В воздухе повисло тяжёлое, наэлектризованное молчание. Не было слышно ни звука, кроме их прерывистого дыхания. Они стояли друг против друга посреди кухни, как два бойца на ринге, и каждый понимал, что только что был перейдён какой-то важный, невидимый рубеж. То, что началось как обычная семейная перепалка, превратилось в открытое противостояние, где слова уже уступили место грубой силе, и пути назад, кажется, уже не было.
Следующее утро не принесло облегчения, скорее наоборот – загнало взаимную неприязнь глубже, сделав её более вязкой и удушливой. Семён, демонстративно морщась и придерживая плечо, которое, надо отдать должное меткости Ларисы, наверняка ныло тупой, настырной болью, передвигался по квартире с видом мученика, оскорблённого в лучших чувствах. Каждый его вздох, каждый скрип паркета под его тяжёлыми шагами был исполнен безмолвного укора. Он не проронил ни слова с вечера, но его молчание было громче любой брани.
Лариса тоже не спешила нарушать эту тягостную тишину. Она двигалась по квартире почти бесшумно, выполняя привычные утренние ритуалы – заварила себе кофе, сделала бутерброд. На Семёна она старалась не смотреть, но ощущала его присутствие каждой клеткой кожи, как ощущают приближение грозы. Вчерашний взрыв ярости оставил после себя странное послевкусие – смесь опустошения и какой-то злой, отчаянной правоты. Она впервые за долгие годы почувствовала, что может дать отпор, и это ощущение, хоть и пугало своей новизной, придавало ей сил.
Когда она проходила мимо него на кухне, чтобы налить себе ещё кофе, Семён, не поворачивая головы, процедил сквозь зубы:
— Некоторые, я смотрю, совсем берега попутали. Силу почувствовали, да? Ну-ну.
Лариса остановилась, медленно повернулась к нему. Он сидел за столом, ковыряя вилкой остывшую яичницу, которую сам же и приготовил – впервые за много месяцев. Видимо, вчерашний демарш с пирожками и последующий удар скалкой произвели на него определённое впечатление.
— А некоторым, я смотрю, очень не нравится, когда им напоминают об их прямых обязанностях, — ответила она ровным, почти безразличным тоном. — Или когда им перестают подносить всё на блюдечке с голубой каёмочкой.
Он злобно хмыкнул, бросил вилку на тарелку. Звякнул фаянс.
— Обязанности… Ты мне ещё про обязанности будешь рассказывать? Ты на себя посмотри! Кто ты вообще такая, чтобы мне указывать?
Лариса усмехнулась, но усмешка вышла холодной.
— Я та, кто эту квартиру содержит, Семён. Та, на чьи деньги ты ешь, пьёшь и в свои игрушки компьютерные играешь. Или ты забыл? Память отшибло вместе с частью мужского достоинства вчера вечером?
Его желваки заходили под кожей. Он медленно поднял на неё взгляд, и в его глазах плескалась неприкрытая злоба.
— Ты за слова-то свои ответишь, Лариска. Обязательно ответишь. Не сегодня, так завтра.
— Пугать меня вздумал? — она слегка наклонила голову, рассматривая его так, словно видела впервые. — Не на ту напал, Сёма. Я больше не та наивняга, которую можно безнаказанно колотить и унижать. Кончилось твоё время.
Он ничего не ответил, только тяжело задышал, отвернулся к окну. Лариса спокойно допила свой кофе и ушла в комнату, собираться на работу. Но напряжение, повисшее в воздухе, можно было резать ножом. Каждый шорох, каждый случайный звук воспринимался как предвестник новой бури.
Днём Семён не выходил из комнаты. Лариса слышала, как он там ворочается, что-то бормочет себе под нос, иногда – приглушённо ругается. Он не включил компьютер, что было для него совершенно нетипично. Видимо, обида и уязвлённое самолюбие требовали уединения для переваривания.
Когда Лариса вернулась с работы, уставшая и голодная, её встретил демонстративный беспорядок. На кухне валялись крошки от хлеба, на столе стояла грязная чашка с засохшими кофейными разводами, в раковине громоздилась немытая тарелка после его обеда. В ванной на полу валялось мокрое полотенце, а тюбик с зубной пастой был не закрыт и выдавливал на раковину свои остатки. Мелкие, но такие показательные шпильки. Он словно говорил ей: «Вот, смотри, как мне плохо без твоей заботы. Смотри, как ты меня довела».
Лариса молча убрала всё. Ни слова упрёка, ни взгляда осуждения. Она просто привела квартиру в порядок, приготовила ужин – себе. Ему она ничего не оставила, даже не спросила, будет ли он есть. Эта новая тактика, кажется, выбивала его из колеи гораздо сильнее, чем прежние слёзы или робкие попытки возразить.
Вечером он всё же вылез из своей берлоги, привлечённый запахами еды. Остановился в дверях кухни, наблюдая, как Лариса ест. Его лицо было угрюмым, взгляд тяжёлым.
— И что, мне так и подыхать с голоду прикажешь? — наконец выдавил он.
— А ты разве не самостоятельный мужчина, Семён? — Лариса подняла на него глаза, не прекращая жевать. — Вроде бы, в состоянии сам себе что-нибудь приготовить. Яичницу же сегодня осилил. Или это был разовый подвиг во имя искусства?
— Ты издеваешься? — в его голосе зазвучали знакомые угрожающие нотки.
— Нисколько, — она пожала плечами. — Просто констатирую факты. Хочешь есть – приготовь. Или заработай на то, чтобы кто-то другой для тебя готовил. Вариантов масса.
Он постоял ещё немного, сверля её взглядом, потом резко развернулся и ушёл обратно в комнату. Через несколько минут оттуда донеслись громкие звуки компьютерной стрелялки – его обычный способ ухода от реальности. Но сегодня в этих звуках Ларисе слышалась какая-то особенная, ожесточённая ярость. Затишье явно подходило к концу.
Несколько дней квартира жила в режиме холодной войны. Перемирие, наступившее после первой стычки со скалкой, было хрупким, как тонкий ледок на луже, и готово было треснуть от любого неосторожного движения. Семён большую часть времени проводил в своей комнате, выходя только по нужде или чтобы порыскать на кухне в поисках чего-нибудь съестного. Он по-прежнему не разговаривал с Ларисой, но его обиженное сопение, громкие вздохи и демонстративно хлопающие двери шкафчиков создавали постоянный фон глухого раздражения. Лариса, в свою очередь, научилась игнорировать эти детские выпады. Она делала свою работу по дому, готовила для себя, читала по вечерам, стараясь максимально отгородиться от его негативной ауры. Но она знала – это затишье не могло длиться вечно.
Прорыв плотины случился в пятницу вечером. Лариса вернулась с работы особенно измотанной – конец недели, начальство устроило внеплановую проверку, пришлось задержаться. Единственное, о чём она мечтала – это горячая ванна и тишина. Семён, однако, имел другие планы. Он встретил её в коридоре с таким видом, будто она была виновата во всех его бедах.
— Ну и где ужин? — вопросил он тоном прокурора, обнаружившего недостачу в казенных деньгах. — Я, между прочим, целый день ничего путнего не ел. Ждал, думал, хоть вечером жена накормит по-человечески. А ты, как всегда!
Лариса медленно сняла туфли, поставила сумку на пол. Усталость навалилась на неё свинцовым грузом, и перспектива очередной перепалки вызывала тошноту.
— А ты, между прочим, Семён, не пробовал сам что-нибудь приготовить? — спросила она, не повышая голоса, но с отчётливой стальной ноткой. — Или, может, сходить в магазин, купить продуктов? Я, кажется, ясно дала понять, что ресторан «Лариса» для некоторых посетителей временно закрыт на неопределённый срок.
Это было как поднести спичку к бочке с порохом. Семён взорвался.
— Да что ты себе возомнила, а?! — заорал он, надвигаясь на неё. Его лицо побагровело, глаза сузились. — Королевой себя почувствовала? Думаешь, если один раз скалкой махнула, так теперь всё можно? Я тебе не мальчик для битья! Я твой муж, поняла?! И ты обязана меня кормить, обстирывать и уважать!
— Обязана? — Лариса отступила на шаг, но не из страха, а чтобы лучше видеть его искажённое яростью лицо. — Это кто тебе такую чушь сказал? Ты сам себе эти «обязанности» придумал? А твои обязанности, Семён, где они? Зарабатывать деньги? Помогать по дому? Поддерживать жену? Или твоя единственная обязанность – это лежать на диване, пялиться в монитор и требовать, требовать, требовать?
— Я работаю! — рявкнул он так, что зазвенели стёкла в серванте. — Я ищу серьёзные проекты! Ты просто ничего не понимаешь в этом! Тебе лишь бы унизить меня, растоптать! Ты всегда такой была, только притворялась поначалу!
— Ах, вот оно что! — Лариса горько усмехнулась. — Значит, это я всегда такой была? А не ты ли, Семён, обещал мне золотые горы, когда мы только поженились? Не ты ли клялся, что я у тебя буду как за каменной стеной? И где эта стена, а? Рассыпалась, не успев построиться? Превратилась в диван, на котором ты пролёживаешь бока?
Старые обиды, годами копившиеся в её душе, хлынули наружу неудержимым потоком.
— Я помню, как ты говорил, что мы будем путешествовать, что построим дом… Я помню, как ты был другим – внимательным, заботливым. Куда всё это делось, Семён? Когда ты превратился в это ленивое, эгоистичное существо, которое только и умеет, что качать права и обвинять всех вокруг в своих неудачах?
— Это ты меня таким сделала! — не остался в долгу Семён, его голос срывался на визг. — Вечно пилила, вечно была недовольна! Никакой поддержки, никакого понимания! Любого мужика такая баба в импотента превратит! Ты просто убила во мне всё желание что-то делать, к чему-то стремиться! Тебе нужен был не муж, а раб, который будет пахать на тебя с утра до ночи!
Оскорбления становились всё более личными, всё более ядовитыми. Они словно соревновались, кто больнее ударит, кто глубже ранит.
— Раб? — Лариса выплюнула это слово с презрением. — Да ты на себя посмотри, Семён! Какой из тебя работник, такой и любовник – никакой! Только и можешь, что на диване храпеть да пальцами по клавиатуре стучать. Мужик называется! Тьфу!
Семён задохнулся от ярости. Это было уже слишком. Он шагнул к ней, его рука дёрнулась, явно с намерением ударить. Но Лариса была готова. Она не отшатнулась, а наоборот, подалась вперёд, глядя ему прямо в глаза ледяным, не предвещающим ничего хорошего взглядом.
— Только попробуй, — прошипела она так тихо, что это прозвучало страшнее любого крика. — Только дотронься. И я клянусь, ты об этом пожалеешь так, как никогда ни о чём не жалел. Скалка покажется тебе детской игрушкой. Я из тебя всю дурь выбью, до последней капли.
В её глазах было столько холодной, концентрированной ненависти и решимости, что Семён невольно отступил. Он увидел в ней не свою покорную жену, а разъярённую волчицу, готовую защищать свою жизнь до последнего. Что-то в её взгляде, в её позе заставило его инстинктивно попятиться. Он понял, что она не блефует. Он понял, что та, прежняя Лариса, которую можно было безнаказанно унижать, исчезла навсегда.
Он ещё постоял мгновение, тяжело дыша, потом резко развернулся и, чуть не сбив косяк, скрылся в своей комнате. Оттуда не доносилось ни звука. Но Лариса знала – это была лишь передышка. Главный бой был ещё впереди. Воздух в квартире сгустился до предела, пропитанный их взаимной ненавистью, готовый взорваться в любой момент.
Ночь прошла в тягостном, почти невыносимом напряжении. Семён не выходил из своей комнаты, и Лариса не знала, спит он или, как и она, лежит с открытыми глазами, переваривая произошедшее. Утром она молча собралась и ушла на работу, оставив на кухонном столе нетронутый завтрак – привычка, от которой она пока не могла избавиться, хотя и понимала всю её бессмысленность в сложившейся ситуации. Она вернулась поздно, предчувствуя, что сегодняшний вечер станет кульминацией. И не ошиблась.
Семён ждал её. Не в коридоре, как вчера, а в гостиной. Он сидел в кресле, том самом, из которого начинал свои нравоучения, и вид у него был на удивление спокойный, даже какой-то отстранённый. Но Лариса знала эту его маску – за ней всегда скрывалась буря. На журнальном столике перед ним стояла почти пустая бутылка коньяка и одинокий стакан. Он был пьян, но не до беспамятства, а до той стадии, когда язык развязывается, а тормоза отказывают окончательно.
— Припёрлась, — он медленно повернул голову, обводя её мутным, но тяжёлым взглядом. — Кормилица ты наша… Спасительница… Решила, значит, что теперь ты тут главная? Что можешь указывать мне, что делать, а что нет?
Лариса молча прошла в комнату, оставила сумку, сняла уличную одежду. Она не собиралась вступать в пререкания, пока он в таком состоянии. Но Семён, очевидно, жаждал продолжения.
— Что молчишь, дребедень? Язык проглотила? Или боишься, что я тебе снова… — он не договорил, но многозначительно посмотрел на свои кулаки.
— Боюсь? — Лариса вышла из комнаты, остановившись в дверном проёме. Она была спокойна, но это было спокойствие застывшей лавы перед извержением. — Тебя, Семён? После всего, что было? Ты, наверное, шутишь. Ты для меня пустое место. Даже меньше. Ты – ошибка, которую я совершила много лет назад и за которую расплачиваюсь до сих пор.
Её слова, произнесённые ровным, почти бесцветным голосом, подействовали на него сильнее, чем любой крик. Он вскочил, опрокинув стакан. Коньяк тёмной лужицей расплылся по полированной поверхности столика.
— Пустое место?! Ошибка?! — взревел он, и в его голосе смешались ярость, обида и пьяная агрессия. — Да ты кем себя возомнила, дрянь?! Ты хоть знаешь, чего я из-за тебя лишился?! Я мог бы… Да я бы горы свернул, если бы не ты! Ты же мне всю жизнь испоганила своим нытьём, своими претензиями, своей тупостью!
— В твоих неудачах я виновата? — Лариса подошла ближе, глядя ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни страха, ни жалости – только холодное, выжигающее презрение. — Серьёзно, Семён? Ты настолько жалок, что даже не можешь признать собственную никчёмность? Все твои «грандиозные планы» лопались, как мыльные пузыри, потому что ты ленивый, безответственный слабак! Ты никогда ничего не добился бы, ни со мной, ни без меня. Потому что ты – ноль. Абсолютный, законченный ноль.
Каждое её слово било точно в цель, срывая с него последние остатки самообладания. Он замахнулся, но Лариса даже не дрогнула.
— Ну давай, ударь, — прошипела она. — Покажи ещё раз, на что ты способен, «настоящий мужчина». Только учти, Семён, это будет твой последний подвиг в этом доме. Я тебя так отделаю, что родная мать не узнает. И мне плевать, что потом будет. Хуже, чем с тобой, уже не будет никогда.
— Ах ты… — он задохнулся, ища слова, но находились только грязные, площадные ругательства. Он выплеснул их на неё, не стесняясь в выражениях, пытаясь унизить, втоптать в грязь, но слова отскакивали от её ледяного спокойствия, как горох от стены. Он оскорблял её как женщину, как хозяйку, как жену, припоминая все реальные и вымышленные прегрешения за годы их совместной жизни. Он пытался задеть её за живое, но обнаружил, что живого там уже не осталось – всё выжжено дотла.
Лариса слушала его молча, и чем больше он говорил, тем сильнее росло в ней чувство окончательного, бесповоротного отвращения. Этот человек, с которым она когда-то делила постель, мечты, надежды, теперь вызывал у неё только брезгливость.
— Закончил? — спросила она, когда он наконец выдохся, тяжело дыша и пошатываясь. — Я так и знала, что кроме грязи и желчи в тебе ничего не осталось. Ты даже не мужчина, Семён. Ты просто жалкое, озлобленное существо, неспособное ни на что, кроме как паразитировать на других и изливать свою ненависть.
Она смотрела на него долго, внимательно, словно прощаясь навсегда. А потом сказала, тихо, но так, что каждое слово врезалось в память:
— Между нами всё кончено, Семён. Окончательно. Можешь считать, что меня для тебя больше не существует. Живи как хочешь. Делай что хочешь. Мне всё равно.
С этими словами она развернулась и ушла в спальню, плотно закрыв за собой дверь. Она не плакала. Слёз не было. Была только огромная, всепоглощающая пустота и ледяное спокойствие. Она легла на кровать, даже не раздеваясь, и уставилась в потолок.
Семён ещё некоторое время бушевал в гостиной, что-то кричал, бил кулаком по столу, но потом всё стихло. Он остался там, среди осколков своей гордости и пустой бутылки.
Больше они не разговаривали. Никогда. Они продолжали жить в одной квартире до тех пор, пока Лариса не нашла себе новую съёмную квартиру, как два призрака, случайно запертые в общем склепе. Каждый в своём углу, в своём молчании, полном застарелой ненависти и выгоревших дотла чувств. Между ними пролегла бездна, которую уже ничто и никогда не смогло бы заполнить. Их семейная жизнь превратилась в пепелище, на котором больше не могло вырасти ничего живого. И каждый из них знал, что это – окончательный финал. Точка невозврата была пройдена…
