Ей не кричали, не били, не запирали. Просто каждый день об неё вытирали ноги, не замечая. Её труд — само собой. Её молчание — удобно. Её чувства — никому не интресны. И когда она сказала «Хватит», никто даже не вскинулся.
Раиса проснулась, как всегда, в 6:20 — не от будильника, а от внутренних часов, заведённых десятилетиями. За окном — октябрьский сумрак. Ещё не день, уже не ночь.
Рядом сопел Николай, отвернувшись к стене. Его дыхание — хрипловатое, с присвистом — давно перестало тревожить её сон. Стало частью, как скрип половиц или гул улиц за окном.
Раиса полежала, разглядывая потолок. Трещина в углу за эти годы удлинилась на пять сантиметров. Она измеряла взглядом.
Встала, поморщилась — колено опять. Оно всегда подводило в сырость. Шестьдесят пять — не та цифра, чтобы суставы прощали погоду.
Накинула халат — синий, застиранный по краям. Когда покупала, он был цвета моря, которое видела однажды в Сочи в 1978 году. Николай тогда ещё улыбался, брал за руку. Теперь халат походил на линялое небо, а Николай…
На кухне — запах несвежего масла и вчерашнего дня. Сковородка на плите — так никто и не помыл. На столе — чашки, в одной плавает лимонная корка.
«Сколько чашек в доме — и все грязные», — подумала Раиса, включая чайник.
Достала последнюю ложку заварки. Чай, как хлеб, как молоко, как всё существенное — заканчивался именно тогда, когда она замечала. Будто специально подгадывали, чтобы ей пришлось бежать в магазин.
Открыла холодильник. На дверце — записка, приклеенная магнитом в форме помидора: «Я куплю муку завтра». Помидор этот привезла внучка из школьной экскурсии на какую-то фабрику. Три года назад. Единственный подарок, который Раиса от неё получила.
За стеной зашевелились. Скрипнул диван. Сын проснулся.
Раиса взяла сковородку, помыла. Разбила яйца — по количеству ртов за столом. Себе сделает позже. Или не сделает.
Дима вышел, протирая глаза. Тридцать пять, а щёки помятые, как у подростка.
— Мам, у нас хлеба нет?
Не «доброе утро». Не «как спалось». Сразу к делу.
— Есть, в морозилке, — ответила она, помешивая яичницу.
— Так достань, разморозь…
Не вопрос, не просьба. Приказ.
Из комнаты вышла Наташа, невестка. Четырнадцать лет в одной квартире, а близости — ни на грамм. Будто соседи в коммуналке.
— Доброе, — бросила она куда-то в пространство между раковиной и холодильником.
Раиса кивнула. Или ей показалось, что кивнула. Иногда она сомневалась, совершает ли вообще какие-то движения или только думает о них.
Внучка Полина вышла с планшетом. Десять лет — поздний ребёнок у Димы и Наташи. Вечно в гаджете, вечно недовольна.
— Ба-а-аб, ты зачем лук кладёшь? — пропела она, не поднимая глаз от экрана. — Я такое не ем.
Раиса молча отставила лук. Когда-то она объясняла: «лук нужен в яичницу». Потом: «можно же отодвинуть лук на край тарелки». Затем: «лук полезный». Теперь — молчала. Бесполезно объяснять кому-либо в этом доме что-либо.
— Мама опять со своими кулинарными экспериментами… — прошептала Наташа дочери достаточно громко, чтобы Раиса услышала.
Эксперименты! Обычная яичница с луком — эксперимент? Раиса чуть не рассмеялась. Но не рассмеялась.
Из спальни вышел Николай. Шаркающая походка, кряхтение на каждом шагу. Шестьдесят семь — не старик ещё, а вёл себя, словно ему под девяносто. Специально? Чтобы жалели? Чтобы обслуживали?
— Кофе будет? — спросил он вместо приветствия.
— Растворимый остался.
— Ну ты ж знала, что он кончается мой, — в голосе упрёк и усталость. Будто она нарочно не купила его любимый кофе.
Знала. Конечно, знала. Сорок три года совместной жизни, а он всё думал, что она может забыть его привычки.
Наташа стояла у окна, помешивая йогурт.
— Скажи бабушке, — шепнула она Полине, — что опять воняет.
Раиса сделала вид, что не слышит. Поставила тарелку перед Николаем. Овсянка с яблоком и корицей — врач говорил следить за холестерином.
Николай хмыкнул:
— Опять эта каша? Мы что — в санатории?
Наташа молча открыла окно. Октябрьская свежесть ворвалась на кухню, заставив Раису закутаться в халат еще сильнее. Дима уткнулся в телефон, листая новостную ленту.
Раиса взяла чашку, чтобы налить себе чаю. Пальцы дрогнули, чашка выскользнула, разбилась о кафельный пол. Осколки разлетелись по кухне. Никто не вздрогнул, не поднял глаз. Только Наташа поморщилась.
— Я потом уберу, — сказала Раиса в пустоту.
Никто не ответил. Будто и не было никакого звука, никаких осколков, никакой Раисы.
Она медленно опустилась на корточки, начала собирать осколки. Один впился в палец — острый, как игла. Выступила капелька крови. Раиса смотрела на неё, как на чудо. Кровь — значит, живая. Значит, есть.
Полина, не отрывая взгляда от планшета, переступила через осколки, потянулась к холодильнику за йогуртом, задев бабушкино плечо. Даже не заметила прикосновения.
Раиса впервые не села за стол. Просто стояла, опираясь рукой о спинку стула, разглядывая каплю крови на пальце. Чувствуя, как ноет колено. В голове — фраза из сна: «Ты здесь не живёшь, ты обеспечиваешь им комфорт».
Странный сон приснился ей три дня назад…
Будто идёт она по дому, а дом не заканчивается. Комната за комнатой, коридор за коридором. И в каждой комнате — они: Николай, Дима, Наташа, Полина. Сидят, едят, смотрят телевизор. А её не видят. Совсем. Проходит она мимо, а они глазами сквозь неё.
Вдруг остановил её кто-то, лица не видно. Сказал: «Ты здесь не живёшь, ты обеспечиваешь им комфорт». И протянул ключ. От чего ключ — не сказал.
Очнулась Раиса в холодном поту. Сердце колотилось. Глянула на часы — 3:18. Николай спал.
Она долго лежала, глядя в потолок. А утром нашла в гардеробе старую старую записную книжку. В коленкоровой обложке, страницы пожелтевшие. Адреса, телефоны — ниточки к прошлой жизни. К людям, которых когда-то знала. С кем делилась. Кому верила.
«Ты совсем никуда не ездишь», — говорил ей Николай когда-то. Не с упрёком — с удивлением.
А куда ей ехать? Никого из близких родственников уже не осталось, а с дальними чего и общаться-то. живут и живут себе люди. Как все, как и она. Дома семья, внучка, заботы. А теперь думала — может, правда уехать? Совсем. Навсегда. Начать дышать на старости лет.
И сейчас, стоя у стола, глядя на жующего кашу Николая, на Диму с телефоном, на Наташу, сердито разрезающую яблоко, на Полину с планшетом — она вдруг поняла. Нет здесь её места. Никогда не было.
Раиса аккуратно положила кухонное полотенце. Вымыла руки. Сняла фартук, висевший на ней, кажется, всю жизнь. И сказала спокойно, даже удивительно ровно:
— Хватит. Я всю жизнь вам отдала.
Дима не оторвался от телефона. Николай поморщился:
— Раиса, не начинай. Утро же.
Она ничего не ответила. Вышла с кухни, слегка прихрамывая. Зашла в спальню. Закрыла дверь.
Тишина обволокла её, как тёплое одеяло. Раиса сняла домашние тапочки, аккуратно задвинула их под кровать. Надела платье — тёмно-синее, в мелкий цветочек. Расчесала волосы — седые, давно не крашенные. Посмотрела на себя в зеркало.
«Старая», — подумала без грусти.
Достала из-под кровати сумку. Не большую, не маленькую — в самый раз. С документами, с деньгами, отложенными по крохам. Взяла в комоде записную книжку. Сунула в карман пальто.
Вышла в коридор. Никто не выглянул из кухни. Надела пальто, старое, но добротное. Достала зонт. Закрыла дверь. Без хлопка. Тихо.
Никто не спросил: «Куда ты?». Никто не окликнул. Никто не заметил.
На улице моросил дождь. Раиса раскрыла зонт. Шла к остановке, опираясь на него, как на трость, когда ступала на правую ногу.
Автобус пришёл почти сразу. Пусто в салоне — не час пик. Раиса села у окна, поставила сумку на колени.
— Куда едешь, мать? — спросил водитель, молодой парень в клетчатой рубашке.
— На вокзал, — ответила Раиса.
И только произнеся это, поняла, что действительно едет туда. На вокзал. Сядет на поезд. Куда — ещё не решила. Но уже знала точно — обратно не вернётся.
Странно: мысль эта не испугала. Не взволновала даже. Будто давно решено, продумано, взвешено. Будто всю жизнь к этому шла.
К вечеру в квартире стало неспокойно.
— Где мама? — спросил Дима, оторвавшись от телефона. — Не видели?
— Не знаю, — пожала плечами Наташа. — Утром была, потом как-то незаметно…
— А ключи взяла? Телефон?
Наташа проверила.
— Телефон на зарядке. В прихожей.
— Сумка есть?
Наташа зашла в спальню стариков, потом в коридор. Заглянула под кровать, в шкаф.
— Не вижу.
Николай сидел перед телевизором. Новости смотрел. Диктор говорил что-то про инфляцию и цены на нефть.
— Интересно, — буркнул он, не отрываясь от экрана. — Ну придёт. Куда она денется?
Но к ночи Раиса не вернулась. Николай несколько раз выходил на лестничную клетку. Вглядывался в темноту двора через окно подъезда. Дима обзвонил ближайшие больницы. Наташа проверила парки.
— Может, у соседей? — предположила Полина, впервые за день оторвавшись от планшета.
Обошли соседей. Никто не видел.
На следующий день забеспокоились по-настоящему. Дима взял отгул. Николай не включал телевизор. Наташа нервно мыла посуду — всю, что нашла.
— Может, пора в полицию? — спросила она, вытирая руки полотенцем.
Дима кивнул. Но перед полицией решили обзвонить всех, кого знали. Родственники все дальние, близких уж не было давно. Подруг Раисы они не знали. С кем она вообще общалась?
— Тамара, — вспомнил вдруг Николай. — Из Сызрани. Она иногда звонит.
— Откуда у тебя её номер?
— В телефоне Раисы посмотри.
Дима нашёл. «Тамара, Сызрань».
— Тамара Ивановна? Здравствуйте… Это Дима, сын Раисы. Скажите, не звонила вам мама? Не заходила?
Пауза. На том конце — тишина. Потом — осторожный голос:
— Нет. А что случилось?
— Она ушла. Со вчера нет. Не знаете, куда она могла пойти?
Снова пауза. Потом:
— Не знаю. Позвоните, если что-то узнаете.
И короткие гудки.
Вечером Дима подал заявление. Дежурный, усталый мужчина с залысинами, записал: «Пропал человек. Пенсионерка. Шестьдесят пять лет. Хромает на правую ногу. Седые волосы. Была одета в тёмно-синее пальто».
Проходила неделя. Никаких данных. Дима обзвонил все больницы. Николай плохо спал, часто выходил на балкон. Стоял, глядя в темноту.
На кухне всё ещё стоял чайник, вскипячённый Раисой в то утро. Как будто никто не пил чай без нее.
— Может, она… — начала как-то Наташа.
Николай посмотрел так, что она не закончила.
Две недели спустя. Квартира опустела.
Николай поосунулся, часами сидел на балконе. Дима звонил в полицию каждый день, получая один ответ: «Ведётся розыск». Наташа молча готовила ужины, которые никто не мог есть.
На холодильнике всё ещё висела записка: «Я куплю муку завтра». Никто не снимал, как последний след.
Полина, внучка, стала тише. Планшет забросила. Часто трогала магнит-помидор на холодильнике.
— Я ей его подарила, — сказала она однажды. — Три года назад.
— Знаю, — кивнул Дима.
— А она всегда говорила «спасибо за подарок», когда я его трогала.
А в это время в маленьком домике на окраине незнакомого города две женщины разговаривали за чашкой чая.
— И никто не вышел проводить? Даже дверь закрыть? — спрашивала одна, подливая заварку. — Не спросил даже?
— Нет, — качала головой другая. — Даже не заметили.
Собеседница покачала головой:
— Да-а, не повезло тебе. С семьёй не повезло.
Раисе вдруг стало смешно.
— А может, мне как раз повезло?
— Это как?
— Ну, что я наконец увидела всё как есть. Без прикрас. Сорок три года смотрела, а увидела только сейчас. И главное — хватило сил встать и уйти.
Они помолчали. За окном шелестели последние листья. Скоро зима.
— Позвонил мне твой сын, — вдруг сказала хозяйка домика.
— И что ты?
— Сказала, что не видела тебя. И трубку положила.
Раиса выдохнула:
— Спасибо.
— За что?
— За то, что не выдала.
— А чего выдавать? Ты же взрослая женщина. Имеешь право жить, где хочешь. С кем хочешь.
— Думаешь, искать будут?
— Конечно, будут. Только не тебя. А кухарку. Прачку. Няньку. Не Раису Петровну Соколову — человека, а функцию.
Раиса задумалась. Посмотрела в окно. Там, в Москве, наверное, тоже дождь. Интересно, кто готовит завтрак? Кто стирает? Как они там… без функции?
Хозяйка дома налила ещё чаю:
— Я всё думаю — что я ведь тоже могла бы так. Жить, как ты. Для всех. Если бы не овдовела рано.
— Могла бы, — кивнула Раиса, разматывая клубок пряжи. — Но ты умнее оказалась. Сразу отдельно жить стала.
— Не умнее. Просто так сложилось, — пожала плечами собеседница. — Ты как, не жалеешь?
Раиса задумалась, вспомнила утро, когда она просто встала и ушла. Казалось, это было в другой жизни. У другой женщины.
— Нет, — сказала она уверенно. — Не жалею. Там я не жила. Там я обеспечивала комфорт.
Они помолчали, прихлёбывая чай. Потом хозяйка домика улыбнулась:
— Давай завтра пирог испечём? У меня яблоки хорошие есть.
— Давай, — кивнула Раиса. — Только без корицы. Надоела.
И они рассмеялись — тихо, по-старушечьи, но искренне. Как будто снова были девчонками из одной деревни, у которых всё впереди.
А оно и было впереди — для них обеих. Не просто доживание — жизнь. Настоящая.
Раиса иногда думала — может, позвонить? Сказать, что жива, здорова? Не беспокойтесь? Но каждый раз откладывала трубку. Зачем? Чтобы они успокоились? Вернулись к прежней жизни? Нет. Пусть поймут. Пусть поймут, что человек — не функция. Что живёт он не для того, чтобы обеспечивать чей-то комфорт.
А может, и не поймут никогда. Но это уже не её забота.
Вечерами они с подругой детства вязали, сидя у печки. Носки, шарфы, шапки — всё шло на продажу соседям или на рынок. Небольшие, но свои деньги. А днём ходили в лес за грибами или работали в огороде. Тихая, размеренная, полная жизнь.
И каждое утро Раиса просыпалась с удивительным чувством — она свободна. Никуда не надо спешить. Никому не надо угождать. Можно просто сесть у окна с чашкой чая и смотреть, как падают листья. Как идёт дождь.
За чаем она часто доставала из кармана фартука маленькую фотографию — пожелтевшую, с обтрёпанными краями. Две девочки в ситцевых платьях стоят, обнявшись, возле плетня. Таня и Раиса. Подружки из деревни под Сызранью. Пятьдесят пять лет назад.
В тот вечер, когда Раиса решила не возвращаться, она не знала, пустит ли её Тамара. Не знала, помнит ли её вообще. Но другого выхода не было.
А Тамара открыла дверь, всплеснула руками: «Райка! Неужто ты?» — и обняла, как тогда, в детстве. Будто и не было этих пятидесяти пяти лет.
«Хватит», — сказала Раиса тогда на кухне.
И оказалось, этого слова достаточно, чтобы начать всё заново. В шестьдесят пять лет. После всего.
