Люба три года копила на ипотеку, пока её муж тайком набирал кредиты на прихоти матери. Миллионный долг вскрылся случайно – из-за неброшенного звонка она услышала, как свекровь уговаривает сына взять еще кредит и убеждает скрывать всё дальше от невестки:
«Пусть твоя училка побольше насобирает – и на твои кредиты хватит, и на мой ремонт останется». Трусливое молчание мужа, готового угробить семью ради маминых капризов, и циничный расчёт свекрови на чужие сбережения превратились в холодную математику: закрытый счёт, собранные долговые письма и заявление на развод.
Вечером Данила примчался с работы пораньше – надо же, когда надо было за продуктами сходить, всегда находились дела, а тут вдруг освободился. Стоял в дверях кухни, комкая в руках какой-то чек.
– Люба, давай поговорим, – его голос дрожал, как струна расстроенной гитары. Интересно, сколько раз он репетировал эту фразу по дороге домой?
– О чём? – я чувствовала, как каждое слово превращается в льдинку. – О том, как ты три года водил меня за нос? Или о том, как вы с мамой планировали потратить мои накопления? Может, обсудим ваш семейный бизнес-план?
Он дёрнулся, словно получил удар током. Забегал глазами по кухне – видимо, искал запасной выход, которого здесь никогда не было. Забавно наблюдать, как человек, три года виртуозно лгавший, вдруг разучился складывать слова в предложения.
– Я… я не хотел. Правда. Просто мама… – он цеплялся за слова, как утопающий за соломинку. – Она же одна меня вырастила… А тут ремонт нужен…
– Ремонт на миллион? – я выложила на стол распечатки долгов с грацией крупье, раскрывающего роял-флеш. – Три года ремонта? Серьёзно? Что там у мамы, Версаль на тридцати квадратах? Сколько ты уже закрыл за эти три года?
Он осел на стул, как проколотый воздушный шарик – весь его героический запал вышел с тихим «пффф». Смотрел на бумаги так, будто это была квитанция из параллельной вселенной. Хотя, может, для него это и правда было откровением – когда собираешь долги по крохам, как птичка на гнездо, они не кажутся такой неподъёмной горой.
– Откуда это у тебя? – прошептал он, словно надеялся, что если говорить тихо, реальность станет менее беспощадной.
– Из твоего шкафа. Знаешь, не очень-то умно прятать письма из банка в коробку из-под зимних ботинок. Особенно когда твоя жена помешана на сезонной уборке, – я улыбнулась, и эта улыбка могла бы заморозить гейзер. – Хотя должна признать – креативное решение. Кто бы мог подумать, что история нашего брака поместится между потёртой подошвой и старыми шнурками?
Он молчал, перебирая бумаги дрожащими пальцами. А я смотрела на него и думала – вот он, мой муж. Человек, с которым мы собирались прожить всю жизнь. Теперь сидит на кухне и не знает, куда деть глаза.
– Я подала на развод, – слова упали между нами, как камни в пруд. – Завтра тебе придёт повестка.
– Что?! – он подскочил так, будто под ним загорелся стул. Который, кстати, с грохотом повалился на пол – прекрасная звуковая иллюстрация к краху нашего брака. – Люба, нет! Давай всё обсудим! Я найду деньги, я всё выплачу!
– Правда? – я почувствовала, как губы сами растягиваются в кривой усмешке. – И где ты их найдёшь? Возьмёшь ещё один кредит? Или, может, вы с мамой уже присмотрели мою заначку? Знаешь, ту самую, что я три года собирала, пока вы прикидывали, как бы её половчее приспособить под ваши долги?
Он заметался по кухне, как актёр, забывший текст на премьере. Что-то бормотал про «образумиться» и «всё исправить» – классический репертуар пойманного с поличным мужа. А я сидела и наблюдала за этим театром одного актёра, удивляясь собственному спокойствию. Где боль? Где слёзы? Где драматический монолог обманутой жены? Но внутри была только усталость, словно я досмотрела до конца предсказуемый сериал.
– Я переезжаю, – оборвала я его импровизированный моноспектакль. – Вещи заберу на днях, пока ты на работе. Если, конечно, ты ещё ходишь туда, а не проводишь дни в очередях за новыми кредитами.
– Никуда ты не пойдёшь! – он вцепился в мои плечи, как будто мог удержать рушащийся брак силой пальцев. – Мы всё решим! Я поговорю с банками, возьму ещё…
– Ещё один кредит? – я стряхнула его руки, как стряхивают пыль с давно не ношенной одежды. – Нет уж, спасибо. К тому же, мои сбережения уже перепрятаны.
Он ушёл в ночь, хлопнув дверью так, что задрожали стёкла. А я осталась собирать вещи, методично складывая восемь лет жизни в два чемодана.
Данила вернулся за полночь. От него пахло пи .вом и какой-то безысходностью – видимо, мать уже позвонила.
– Люба, – он замер в дверях кухни. – Давай поговорим. – О чём? – я механически протирала тарелку, хотя она давно была чистой. – О том, как ты три года врал? Или о том, как взял кредит на мамин ремонт, пока я копила на нашу квартиру?
– Ты не понимаешь, – он шагнул в кухню. – Она же мать. Одна меня вырастила. У неё правда нужен был ремонт…
– Ремонт на миллион? – тарелка звякнула о сушилку громче, чем хотелось. – И что, все эти три года ты не мог мне сказать?
Он сполз по стене на табуретку:
– Я думал, справлюсь. Сначала взял немного – ну, тридцать тысяч, ерунда какая. Думал, за месяц верну. Потом ещё немного… И ещё…
– А мне сказать не пробовал? – Боялся, – он смотрел в пол, как нашкодивший кот. – Что будешь ругаться. Что не поймёшь. Что уйдёшь…
– А сейчас? – я оперлась о стол, чувствуя, как дрожат руки. – Сейчас не боишься? – Сейчас… – он поднял глаза, красные не то от недосыпа, не то от слёз. – Сейчас уже всё равно.
После разговора я ушла в спальню, заперлась и легла, не раздеваясь. Данила остался на диване – я слышала, как он ворочался полночи, вздыхая и проверяя телефон. Никто из нас так и не уснул до утра.
Утром курьер принёс повестку в суд. Данила завис над ней, как первоклассник над примером по математике – читал и перечитывал, словно искал спасительную ошибку в тексте.
Евгения Львовна материализовалась на пороге нашей квартиры быстрее, чем банковский перевод улетает на её ремонт. Влетела без звонка, источая праведный гнев и дешёвые духи – её фирменный коктейль для особых случаев.
– Что же ты делаешь, девонька? – её голос источал яд под сахарной глазурью. – Сыночка моего решила бросить? А как же семья? Как же ваша любовь?
Я складывала вещи, стараясь не реагировать на её причитания. Но свекровь только начинала разгоняться.
– Ты пойми! У него просто период такой. Все мужчины через это проходят. Подумаешь, кредиты! У кого их сейчас нет?
– У меня нет, – я застегнула чемодан с таким звуком, будто захлопнула крышку. – И у него бы не было, если бы не вы! И за долги ваши я платить не собираюсь
– Каких таких «моих» долгов? – Евгения Львовна подскочила как ужаленная. – Да как ты смеешь! Я, между прочим, всю жизнь на одну пенсию, все честным трудом…
Я продолжала складывать вещи, краем глаза наблюдая, как она устраивается на краю кровати в своей любимой позе «страдалица на привале». Сейчас начнётся спектакль про несчастную пенсионерку и её ремонт.
– Ты пойми, – она промокнула сухие глаза бумажным платочком, – мне же только на самое необходимое… Трубы текут, потолок того и гляди…
– Потолок? – я фыркнула, доставая из шкафа свитер. – А что там у вас на тридцати квадратах требует ремонта на миллион? Может, вы решили золотой унитаз поставить? Или джакузи в коридоре?
Свекровь поперхнулась заготовленной тирадой. На её лице промелькнула паника – быстрая, но заметная.
– Да что ты понимаешь! – она перешла в наступление. – Ты молодая ещё, здоровая! А у меня то давление, то спина…
– И на каждый подскок давления по кредиту, да? – я подняла с пола квитанцию. – Вот, любопытно, триста тысяч. Это вы что, себе личный филиал Эрмитажа открываете?
– У всех сейчас кредиты! – она взмахнула руками. – Вон, Нина Петровна с пятого этажа…
– Нина Петровна не отправляет сына в финансовое пике, – я захлопнула чемодан. – И не учит его врать жене. И уж точно не планирует присвоить чужие накопления.
Евгения Львовна замерла.
– Какие накопления? – Свекровь застыла, как сломанная гирлянда – моргает, а толку никакого. – Я, я просто хотела как лучше…
– Как лучше? – я рассмеялась. – Три года доить сына как банкомат – это «как лучше»? Довести его до того, что ему даже минимальный займ не дают? Или, может, «как лучше» – это научить его прятать письма от коллекторов в коробку из-под зимних сапог?
Она вскочила, так резко, что стопка документов разлетелась по получу.
– Да как ты смеешь! Я одна его растила! Он мой сын! Я недоедала, недосыпала…
– И теперь решили компенсировать все свои недосыпы ремонтом по цене трёхкомнатной квартиры? – я подняла одну из выписок. – А знаете, что действительно смешно? Пока вы тут с сыном прикидывали, как бы половчее стянуть мои накопления, я на одной картошке сидела, чтобы копить на нашу мечту. Репетиторствовала после школы, считала каждый чек из магазина. – Вы же знали, что у него уже везде отказы. Знали про коллекторов. И всё равно требовали денег.
В суде всё оказалось до смешного просто. Я выложила папку с документами – три года вранья в банковских выписках и письмах коллекторов. За восемь лет брака мы так и не нажили общего имущества. Судья лишь мельком просмотрел бумаги: все кредиты оформлены на Данилу, без моего ведома и участия – значит, и расплачиваться ему одному.
Чисто, быстро, без лишних вопросов. Данила сидел, опустив голову, а его мать всё шипела что-то про неблагодарных невесток – как чайник, который забыли выключить после того, как закипела вся эта история. Видимо, до последнего верила, что суд заставит меня платить по их счетам. Не дождалась.
Через месяц я въехала в маленькую съёмную квартиру на другом конце города. Сбережения лежали нетронутыми на счету у родителей – я не могла заставить себя их потратить. Словно эти деньги были запятнаны чужой ложью.
Данила переехал к матери. Я случайно встретила его бывшего коллегу в магазине – оказалось, муж уволился с завода. Коллекторы звонили в цех по десять раз на дню, и начальство намекнуло, что такой сотрудник им не нужен.
Прошёл год. Я всё ещё снимаю ту маленькую квартиру и потихоньку коплю на свою. Вчера случайно увидела Данилу в супермаркете – он брал самую дешёвую лапшу быстрого приготовления и прятал глаза от кассира. Постаревший, с поникшими плечами, он рассчитывался мелочью, выуженной из карманов. Его мать стояла рядом, привычно пилила за каждую копейку. А я смотрела на эту сцену и думала – вот она, цена маминой любви. Не в рублях и кредитах, а в искалеченной жизни и потерянном достоинстве.
А дома я пожарила себе на ужин сочный стейк.
