Оля проснулась раньше будильника. Лежала, глядя в потолок, чувствуя, как под кожей живота перекатывается тугой комок — дочка. Ей нравилось представлять, что это девочка. Врач говорил — не разглядеть, не тот ракурс, но она знала. Девочка. Толкалась ножками под ребра, делалась то твердой, то мягкой, наливалась жизнью внутри нее, пока сама Оля будто бы таяла.
В паспорте — тридцать лет, а в зеркале — расплывшееся лицо, двойной подбородок, руки в растяжках. Во время первой беременности, замершей, она была красива. Волосы блестели от гормональной встряски. Игорь фотографировал ее, говорил — фотомодель. Во время второй, этой, он камеру в руки не взял.
От звука будильника она дернулась. Маленькая мелодия напомнила о мире за окном. Нужно было идти в поликлинику. Сдавать анализы. Оформлять больничный. Заполнять бесконечные бумажки для пособия.
— Доброе утро, — Игорь уже стоял на пороге комнаты, собранный, с чашкой кофе. — Ты как?
— Отеки, — сказала Оля вместо «доброе утро».
Он кивнул, делая маленький глоток. Оля знала, что за пять лет выучила его привычки лучше, чем свои. Знала, как он пьет кофе, как выдавливает пасту на щетку, как складывает рубашки. Жизнь рассчитана до мелочей — где какие чашки, где лежат вилки, какой шампунь за каким. А он, кажется, до сих пор не помнил, в каком ящике лежат ее трусы.
— Заеду к маме сегодня, — сказал Игорь, допивая кофе. — Нужны картриджи для фильтра, еще что-то по списку. Съезжу вечером.
Его мать жила в соседнем районе, в специально оборудованной квартире. Коляска едва проходила в узких дверных проемах панельки. Мать жаловалась на тесноту, но переезжать к ним не хотела, говорила — «зачем я вам, молодым».
— Поедешь с ней в больницу? — спросила Оля, выкарабкиваясь из кровати.
— Не сегодня, — он поморщился. — У нее плановый осмотр через неделю. Ксюха обещала с ней съездить.
Ксюха — соседка матери. Седьмой этаж, нет лифта. Поднимать коляску — целый аттракцион. Ольга сама пару раз возила свекровь, когда могла еще ходить нормально. Нравилась ли ей эта женщина? Нет. Но Игорь был единственным сыном, а Оля всегда была заботливой. Может, слишком.
— Поможешь дойти до поликлиники? — спросила она, ловя свое отражение в зеркале.
— Оль, мне к девяти на работу, — он поставил чашку на тумбочку. — Давай такси вызову?
— У нас каждая копейка на счету, — напомнила она.
— Ну, значит, сама дойдешь, — он пожал плечами.
Она промолчала. Спорить не хотелось. Все разговоры в последние месяцы заканчивались одинаково — он раздражался, она плакала. Врач говорил — «гормоны, это нормально». Но где заканчивались гормоны и начиналась простая человеческая черствость?
Собирались молча. Она натягивала платье на огромный живот. Он поправлял галстук. Все как обычно, но что-то висело в воздухе — то ли сказанное вчера, то ли несказанное.
— Пойдем вместе? — спросила она, сунув в сумку документы.
— Давай, — он кивнул. — Все равно мимо.
Оля вышла на лестничную клетку первой, придерживаясь за перила. Восьмой месяц давил на позвоночник, ноги ныли, пальцы не слушались. Игорь запирал дверь. От его спины веяло холодом.
Три этажа вниз. Семь ступенек на площадке. Двадцать один шаг к выходу. Она считала, чтобы отвлечься от боли в пояснице.
— Оль, — Игорь остановился на втором этаже. — Слушай, я хотел сказать… Мы с пацанами в деревню собрались. На пару недель. Баня, рыбалка, ну, ты понимаешь.
Она замерла, держась за перила. Медленно обернулась.
— Какая деревня? — голос прозвучал глухо, будто из-под подушки. — Какие две недели? Мне рожать через месяц.
— Вот именно, еще месяц, — он опустил глаза. — Мне надо развеяться, отдохнуть. Ты пойми, я устал. Каждый день одно и то же — работа, дом, твоя мама на телефоне, моя мама на коляске. Я задыхаюсь.
Она смотрела на него и не узнавала. Словно из-под знакомой оболочки проступало что-то чужое, незнакомое.
— Игорь, — она сказала тихо, — я с трудом хожу. Я едва спускаюсь по лестнице. А ты хочешь просто… уехать?
— Да! — он повысил голос. — Именно это я и хочу. Уехать. Не держи меня. Мне надоело быть твоим лакеем, твоей нянькой. Я не на такую жизнь подписывался!
— Ты подписывался на семью, — она почувствовала, как в горле встает ком. — Мы вместе хотели этого ребенка. Вместе ходили к врачам. Вместе плакали, когда первая беременность…
— Хватит вспоминать! — он оборвал ее. — Что было, то прошло. Сейчас я хочу свободы. Это так сложно понять?
Оля стояла, вцепившись в перила. Тянущая боль внизу живота усилилась. Ребенок затих, словно и он прислушивался к разговору.
— Ты просто чудовище, — сказала Оля, и слова повисли в затхлом подъездном воздухе. — Бросаешь беременную жену из-за какой-то рыбалки.
Игорь дернул плечом, будто скидывая невидимую руку.
— Не драматизируй. Две недели — не вечность.
— А если начнутся схватки?
— Вызовешь скорую, — он говорил деловито, словно отвечал на рабочий звонок. — В конце концов, есть же твоя мать.
— За тысячу километров!
— Но есть же! — он повысил голос. — Не одна ты в мире такая. Миллионы женщин рожают. Некоторые в поле. Ты в городе, в квартире, с телефоном.
Оля смотрела на мужа и понимала: это конец. Не сегодня. Не из-за отъезда. Это был конец, растянутый на месяцы — с того самого дня, когда он впервые не обрадовался УЗИ. Конец, когда уставший взгляд заменил поцелуи. Конец, в котором его руки больше не гладили её живот.
— Спасибо за откровенность, — она шагнула вниз, на следующую ступеньку. — Я поняла. Езжай. Развлекайся.
— Ой, только давай без этого, — он закатил глаза. — «Я всё поняла», «езжай», а потом обиды на полгода. Просто отпусти меня нормально.
Оля сделала еще шаг вниз, держась за перила. Ноги не слушались. Или это была не физическая слабость, а что-то другое — внутри ломалось и трескалось, как лёд по весне.
— Слышишь? — Игорь догнал её, схватил за локоть. — Прекрати этот цирк. Не хлопай дверью, не делай вид, что тебя уничтожают. Просто отвали со своими претензиями.
— Отвали? — она вскинула голову. — Отвали — это когда уходят без объяснений. Отвали — это когда ложатся спать спиной к спине. Отвали — это когда не помогают встать с дивана, хотя видят, что жена не может. Так ты это называешь? Отвали?
— Господи, как ты меня достала, — прошипел он и сжал её локоть сильнее. — Вечная жертва. Всегда несчастная. С тобой из-за этого и невозможно. Любое слово — трагедия.
— Отпусти, — она дернула рукой.
Игорь не отпустил. Глаза его сузились, желваки на скулах заиграли.
— Вот как? — голос звенел. — Теперь я ещё и руки распускаю, да? Сейчас пойдешь к своей Светке, расскажешь, какой я тиран. А потом мне на работу позвонят, скажут — жену обижаешь?
— Пусти! — Оля дернулась сильнее, ударилась спиной о стену.
Живот мешал, тянул вперед, не давал устоять прямо. Она пошатнулась, схватилась за перила.
— Хорош истерить, — он разжал пальцы. — Реви теперь. Давай. Включи водопровод. Думаешь, это что-то изменит?
Они стояли на лестничной площадке, между вторым и первым этажом. Сверху застрекотал лифт — кто-то ехал. Снизу хлопнула тяжелая подъездная дверь. Мир продолжал двигаться, словно ничего не случилось. Словно не рушилась только что её жизнь.
— Не буду реветь, — сказала Оля. — Не дождешься. Бросай нас. Уезжай. Позвони Ксюхе, пусть за твоей мамой присмотрит, пока ты там… развлекаешься.
Развлекаешься. Последнее слово повисло в воздухе. Оля смотрела мужу в глаза и видела, как зрачки его расширяются, как меняется лицо. Знала, куда бьёт. Знала, что в этой «рыбалке» будет не только рыба и водка. Будут девочки из соседнего села. Будет всё то, о чем не говорят жёнам. Особенно беременным.
— Ты… — начал Игорь, но она перебила.
— Не трать слова. Я всё поняла ещё месяц назад. Просто ждала, когда сам скажешь.
Это была ложь. Она не знала, не догадывалась. Жила в своём коконе из надежд, гормонов и страхов. Но сейчас, глядя в его лицо, понимала — попала в яблочко. Было. Есть. Будет. Другая.
— Ты ничего не знаешь, — процедил он. — И не строй из себя всезнайку. Ты беременная дура, а не детектив.
Оля засмеялась. Громко, отрывисто, некрасиво.
— Значит, всё-таки есть, — голос звучал чужим, незнакомым. — Кто она?
— Отвали, — он толкнул её плечом, проходя мимо.
— Кто?! — крикнула Оля ему в спину. — Хотя бы имя скажи! Я имею право знать!
Игорь развернулся так резко, что она отшатнулась. Глаза его потемнели от злости.
— Ты! — выкрикнул он, тыча пальцем ей в лицо. — Ты и твоё вечное нытьё! Ты и твои слёзы! Ты и твоя беременность, которая длится вечность! Ты и твои претензии! Я не могу так больше! Не могу!
Она отступила к стене, прижав руки к животу. Под ладонями бился испуганный ребёнок.
— Я сказала: отпусти меня, — повторила Оля тихо. — И уходи.
— О, теперь ты меня отпускаешь? — Игорь скривил губы в усмешке. — Спасибо, ваше величество. Низкий поклон.
— Просто уйди.
— Нет, ты послушай, — он шагнул ближе, нависая над ней. — Ты будешь мать-одиночка. Понимаешь? Оди-ноч-ка. Без меня, без денег, с ребёнком на руках. Кому ты нужна такая? Никому! Так что не строй из себя королеву. Я от тебя не ухожу. Пока. Я просто еду отдыхать. И буду ездить. И буду гулять. И буду жить, как хочу. А ты… ты будешь сидеть дома и не вякать.
Она смотрела на его искаженное лицо и не узнавала человека, с которым прожила пять лет. Три года в браке и два до. За что она любила его? За что выбрала? Память услужливо подкидывала картинки: вот он несет её на руках через лужи, вот покупает мороженое зимой, вот варит куриный бульон, когда она болеет. Где тот человек? Когда он исчез?
— Хватит, — сказала Оля и шагнула в сторону, стараясь обойти мужа. — Я опаздываю в поликлинику.
— Стой! — он схватил её за запястье. — Я не договорил!
— А я не хочу слушать, — она дёрнула рукой. — Пусти!
— Нет, ты выслушаешь! — пальцы сжались сильнее, больно впиваясь в кожу. — Хоть раз в жизни ты меня выслушаешь!
— Игорь, — она произнесла его имя отчетливо, по слогам, словно пыталась докричаться до кого-то далекого. — От-пус-ти. Мне больно.
— Больно ей, — он скривился. — А мне — нет? Ты думаешь, мне не больно жить с человеком, который превратился в инкубатор? Только и разговоров — ребёнок, ребёнок. А я? Я где в этой схеме?
Она смотрела на его пальцы, стиснувшие её запястье, и думала — посинеет, будет синяк. Будет напоминать неделю, если не дольше. Синяк-браслет, метка чужой злости.
— Ты превратил меня в обслугу для своей матери, — сказала Оля тихо. — Не я. Ты. Я мою её, вожу по врачам. Стираю её бельё. Слушаю её истории по кругу — одни и те же. День за днём. Это нормально, она болеет. Но помогаю ей я, а не ты. И ты ещё смеешь говорить, что я тебя не вижу?
Его лицо дрогнуло, будто по воде пошла рябь.
— Ты будешь меня попрекать матерью? Серьёзно?
— Я не попрекаю, — Оля снова потянула руку. — Я объясняю.
— Нет, ты попрекаешь, — он дёрнул её на себя, заставляя пошатнуться. — Я помогаю ей, как могу. Деньги зарабатываю, между прочим. Ты же не работаешь сейчас.
— Я не могу работать! — голос Оли сорвался на крик. — У меня восьмой месяц, отёки! Я встаю в туалет по десять раз за ночь! Я едва хожу!
— Заткнись, — процедил он. — Просто… заткнись. Ненавижу эти подробности. «В туалет», «отёки». Тошнит уже.
Она замолчала. Что-то надломилось внутри — не физически, глубже. Словно треснула невидимая опора, та самая, что держала её все эти месяцы. Надежда на то, что всё наладится, что он отойдёт, привыкнет, полюбит ребёнка, когда тот родится.
— Тошнит тебя, — повторила она неожиданно спокойно. — Меня тоже. От тебя. От твоего эгоизма. От твоей лжи. Ты трус, Игорь. Ты не мужчина. Ты — мелкий, трусливый мальчишка, который сбегает, когда становится трудно.
Его зрачки расширились, ноздри дрогнули. Оля видела, как побелели костяшки пальцев на её запястье, как дёрнулась жилка на виске.
— Кто ты такая, чтобы меня судить? — прошипел он. — Кто дал тебе право?
— Право дал штамп в паспорте, — она усмехнулась. — Твоё кольцо на моём пальце. И этот, — она положила свободную руку на живот, — этот тоже дал мне право.
Кажется, она попала в больное место. Лицо Игоря исказилось, как от удара.
— А ты уверена, что это мой ребёнок? — выплюнул он.
— Что?
— Я спросил, — он наклонился к самому её лицу, — ты уверена, что это мой ребёнок? А не твоего начальника, с которым ты вечно задерживалась? Не того красавчика из бухгалтерии, который всё забегал к вам?
Мир вокруг будто застыл. Оля смотрела в чужие, ненавидящие глаза и не узнавала человека, с которым делила постель, еду, мечты.
— Ты сошёл с ума, — она покачала головой. — Ты просто… сошёл с ума.
— Ну почему же? Я давно всё вижу. Ты думаешь, я слепой?
— Игорь, я не изменяла тебе, — она проговорила чётко, словно пьяному. — Никогда. И ты это знаешь.
— Я ничего не знаю, — он дёрнул рукой, сжимая её запястье. — Но не хочу воспитывать чужого ублюдка.
Что-то оборвалось внутри Оли. Страх отступил, осталась только чистая, звенящая ярость.
— Отпусти. Меня. — Она чеканила каждое слово. — Или я закричу. И все узнают, какой ты на самом деле.
— Кричи, — он усмехнулся. — Думаешь, тебе поверят? Бедный муж измученной истерички. Все знают, какие беременные неадекватные.
— Отпусти, — она дёрнулась сильнее.
— А то что? — он наклонился вплотную. — Что ты сделаешь?
Свободной рукой Оля толкнула его в грудь.
— Отвали от меня, — сказала она. — Совсем отвали. Насовсем. Я подам на развод.
Это было последнее, что она помнила чётко. Потом — как в тумане. Его исказившееся лицо. Рывок. «Дрянь!» Толчок. Руки, выпустившие запястье. Пустота под ногами. Кувырок в воздухе. Стена, бьющая в спину. Ступеньки — жёсткие, острые — бьющие по рёбрам.
Полёт. Темнота. Звон в ушах, словно колокольчик на шее у коровы. Боль, тупая, всеобъемлющая. И мысль — одна, пробивающаяся сквозь туман: «Девочка. Моя девочка».
— Очнулась, — голос незнакомый, женский, усталый. — Эй, слышите меня?
Оля моргнула. Белый потолок, яркий свет. Гудение приборов. Запах — спирт, лекарства, что-то тошнотворно-сладкое.
— Где… — голос не слушался, горло саднило.
— В больнице, миленькая, — медсестра склонилась над ней. — Лежи тихо, не дёргайся. Сейчас врач подойдёт.
Память возвращалась кусками, вспышками. Ссора. Крик. Падение.
— Ребёнок, — выдохнула Оля. — Мой ребёнок?
Медсестра замерла. Взгляд её скользнул куда-то в сторону, к двери.
— Врач сейчас подойдёт, — повторила она, отступая на шаг. — Лежите спокойно.
Живот. Оля опустила взгляд и увидела плоское одеяло там, где должен был быть её круглый, большой, восьмимесячный живот.
— Нет, — прошептала она, пытаясь приподняться. — Нет, нет, нет…
Руки в белых перчатках мягко удержали её.
— Тише, миленькая, — медсестра покачала головой. — Нельзя вставать.
— Скажите мне, — Оля вцепилась в рукав халата. — Где мой ребёнок? Просто скажите!
Дверь хлопнула, в палату вошёл мужчина в белом халате. Высокий, седеющий, с усталым лицом. Он шёл медленно, словно нёс на плечах тяжесть.
— Ольга Андреевна? — голос спокойный, ровный. — Я Михаил Петрович, ваш лечащий врач. Как вы себя чувствуете?
— Мой ребёнок, — повторила она тихо. — Где мой ребёнок?
Врач переглянулся с медсестрой. Та едва заметно кивнула и отступила к двери.
— Мне очень жаль, — сказал врач, опуская глаза. — Ребёнка спасти не удалось. Слишком сильная травма, отслойка плаценты. Мы сделали всё, что могли.
Оля смотрела на его губы, произносящие страшные слова, и не понимала их смысла. Будто он говорил на чужом языке.
— Нет, — сказала она. — Нет, вы ошибаетесь. Она жива. Я чувствую. Она внутри.
— Ольга Андреевна, — врач положил руку на её плечо. — Мне правда очень жаль. Но вашего ребёнка больше нет.
Полгода спустя Оля сидела у окна своей новой квартиры — малогабаритной однушки в спальном районе, которую она снимала на зарплату корректора. Работала удаленно, благо интернет и ноутбук позволяли не выходить из дома неделями.
Не любила выходить. Город остался прежним — большие улицы, толпы, шум. Но теперь она замечала то, чего не видела раньше. Женщин с колясками. Беременных. Молодых отцов с детьми на плечах. Они были всегда, просто Оля не обращала внимания. Теперь же они казались ей яркими пятнами на сером полотне города, словно кто-то выделил их маркером.
От полиции остались только бумаги — показания свидетелей, которых не было, заключения экспертов, которые не нашли следов, протоколы, написанные равнодушными руками. «Пострадавшая упала в результате потери равновесия». Беременность. Отеки. Головокружение. Всё логично, всё объяснимо.
Сразу, как она выписалась из больницы и ушла к Свете, ночевать на раскладушке. Игорь вернулся в их старую квартиру. Вернулся и жил там — смотрел телевизор, пил чай, ходил на работу. Продолжал, словно ничего не случилось. Мать его до сих пор не знала, что случилось. Думала, Оля уехала к своей маме, далеко-далеко.
Телефон Оли молчал. Все те, кто «не знали, что сказать», не звонили, не писали сообщения. Старые друзья исчезли, испаренные неловким молчанием. Остались только Света и психотерапевт — женщина с усталыми глазами, записывающая что-то в блокнот, пока Оля говорила или молчала.
Говорила она редко. Чаще молчала. Что тут скажешь, когда внутри — пустота, прореженная редкими вспышками памяти? Фантомные толчки под ребрами — будто бы ребенок всё еще жив. Фантомные боли в животе, который стал плоским, обвисшим, чужим. Фантомный крик, который она слышала иногда по ночам. Или это плакал соседский ребенок за стеной?
— Ты злишься на него? — спросила как-то психотерапевт.
Оля покачала головой.
— Нет. Я не чувствую ничего к нему. Будто он умер вместе с… с ней.
— Ты уверена, что это была девочка?
— Да, — Оля смотрела в окно, где падал мартовский снег. — Это была она.
Сегодня в почтовом ящике лежала повестка — официальное уведомление о разводе. Заседание через месяц. Оля сложила бумагу вчетверо и убрала в ящик стола, к остальным документам. Раздел имущества, оказывается, формальность, когда делить почти нечего. Икеевская мебель, посуда из гипермаркета, два велосипеда в кладовке.
На обручальное кольцо, которое она продала в ломбард на второй день после выписки, купила билет на поезд к матери. Не доехала. Сошла на полпути, позвонила, сказала: «Со мной всё хорошо, но я не приеду». Мать поняла. Не задавала вопросов. Только деньги присылала иногда. Оля не тратила. Складывала в конверт. На что-то важное, что ещё не придумала.
В новой квартире не было детской. Не было плюшевых игрушек и бортиков для кроватки, которые они с Игорем выбирали так долго. Не было бутылочек, пелёнок, распашонок. Только одна вещь — крошечный носочек, который она связала сама, неумело, когда поняла, что будет матерью.
Этот носочек лежал в ящике стола, рядом с повесткой. Серый, неказистый, с дырочкой, потому что петля соскочила со спицы. Его никогда не согреет маленькая ножка. Никогда не будет натянут на пухлую пятку. Бесполезная вещь, которая никому не нужна, даже выбросить невозможно. Как и сама Оля.
Иногда, когда становилось совсем тяжело, она доставала этот носочек. Гладила пальцами, поднимала к лицу, вдыхала запах пыли и шерсти. И тогда что-то внутри ломалось — в который раз — и слезы текли, беззвучно, безнадежно. И это было хорошо — чувствовать хоть что-то.
Капли дождя за окном барабанили по карнизу. Оля слушала их, считая вдохи и выдохи, как учила психотерапевт. Раз — вдох. Два — выдох. Три — вдох. Собственное сердце билось в такт с дождем. Билось, напоминало — жива. Несмотря ни на что, жива.
Он остался чистым на бумаге. А она — живая. И это всё, что у неё теперь есть.
