— Ишь, фифа какая! — прошипела вслед Клавдии Нинка Петрова, поправляя выцветший ситцевый платок. — В городе, небось, всему обучилась…
Клавдия, словно не слыша злых перешёптываний за спиной, гордо вскинула подбородок и процокала каблучками по деревянному тротуару. Новые лодочки, купленные отцом в райцентре, приятно поскрипывали при каждом шаге. Она специально надела их сегодня — день возвращения Егора из армии.
Весь посёлок только об этом и говорил последнюю неделю. Ещё бы! Сын председателя колхоза, красавец, спортсмен… До армии от девчонок отбоя не было. А теперь, поди, ещё краше стал. Клавдия мысленно улыбнулась, представляя, как эффектно она появится на вечерних танцах в клубе. В новом крепдешиновом платье цвета морской волны, с начёсанными волосами и накрашенными губами — отец привёз помаду из области, специально выпросила.
— Здравствуйте, Марья Степановна! — Клавдия приветливо кивнула почтальонше, остановившейся переброситься словечком с соседкой.
— И не стыдно тебе, Клавка? — покачала головой женщина. — Отца позоришь! Участковый всё-таки…
Клавдия только фыркнула в ответ. Подумаешь! Завидуют — вот и шипят. Ей восемнадцать, и она имеет право выглядеть красиво. А что в школе первая модница была — так это просто потому, что отец мог себе позволить побаловать единственную дочь. После смерти матери он только ради неё и жил.
К вечеру клуб гудел как улей. Народу набилось — яблоку негде упасть. Все пришли поглазеть на Егора. А он, загорелый, возмужавший, в отглаженной форме, стоял в окружении друзей и травил армейские байки. Клавдия, покачивая бёдрами, медленно прошла мимо компании. Краем глаза заметила, как Егор проводил её взглядом, и торжествующе улыбнулась.
— Егорушка, сынок, — растроганно суетилась вокруг него мать, — может, домой пойдём? Устал небось с дороги…
— Да ладно, мам, — отмахнулся он. — Я же два года друзей не видел! Ты иди, я позже приду.
Музыка гремела без остановки. Клавдия танцевала со всеми подряд, то и дело поглядывая в сторону Егора. Видела, как он прикладывается к бутылке самогона, которую кто-то притащил. Наконец, улучив момент, подошла к нему:
— Потанцуем?
Егор поднял на неё затуманенный взгляд, усмехнулся: — А что, можно…
Музыка играла что-то медленное. Клавдия прильнула к нему, чувствуя, как кружится голова от его близости и запаха одеколона.
— Пойдём подышим? — шепнула она ему на ухо. — Душно тут…
На улице было темно и прохладно. Клавдия повела его к отцовскому «козлику», припаркованному за клубом.
— Клав, ты чего? — пробормотал Егор, когда она потянула его на заднее сиденье.
— Тихо… — она закрыла ему рот поцелуем.
… Утром Егор был сам не свой.
— Нам надо поговорить, — сказал он, глядя куда-то мимо неё.
— О чём? — она кокетливо улыбнулась. — О нашей свадьбе?
Егор поморщился: — Клава, прости… Я был пьян вчера. Это… это ошибка. Ты сама… В общем, давай забудем, ладно?
Она застыла, не веря своим ушам. Как? После всего, что было?
— Что, армия все мозги отшибла? — процедила она сквозь зубы. — Или там другую нашёл?
Егор посмотрел на неё с какой-то усталой жалостью: — Знаешь, Клав, я там много думал. О жизни, о людях… Вырос, наверное. И вчера… это было нечестно с твоей стороны. Я же видел, как ты специально поила меня.
— Убирайся! — крикнула она. — Чтоб я тебя больше не видела!
Он молча повернулся и ушёл. А она стояла, чувствуя, как предательски дрожат губы и к горлу подкатывает горячий ком обиды и злости. «Ничего, — подумала она, — ты у меня ещё попляшешь…»
Отец сидел на веранде, курил. Завидев дочь, встревоженно поднялся:
— Клавдюша? Что случилось?
Она упала ему на грудь, зарыдала в голос:
— Папочка… Он… Он меня… — и зашептала что-то сквозь всхлипывания.
Лицо отца окаменело. Желваки заходили на скулах:
— Не плачь, доченька. Я сам разберусь…
К утру весь посёлок гудел: Егора Иванова забрали в милицию. Прямо из дома, не дав толком собраться. Говорят, участковый лично приехал — бледный, страшный…
А через месяц был суд. Клавдия, бледная, с опущенной головой, давала показания. Голос дрожал, на глазах блестели слёзы. Кто же не поверит такой красивой, несчастной девушке? Да ещё когда отец — уважаемый человек, участковый…
Егору дали пять лет.
Когда его уводили, он посмотрел на Клавдию — без злости, без ненависти. Просто посмотрел. И от этого взгляда ей вдруг стало так холодно, будто кто-то распахнул невидимое окно, впустив колючий зимний ветер…
А потом начался ад. Люди отворачивались, переходили на другую сторону улицы. Шептались за спиной, тыкали пальцами. Даже отец как-то осунулся, постарел, стал много пить. Однажды, придя домой под утро, он долго смотрел на дочь покрасневшими глазами:
— Правду говорят люди, Клава? Оговорила ты парня?
Она молчала, кусая губы.
— Молчишь… — он тяжело опустился на стул. — Эх, доча, доча… Что же ты наделала?
Через неделю Клавдия написала заявление в комсомол — просилась по комсомольской путёвке на Дальний Восток. Бежала — от людской молвы, от отцовского взгляда, от собственной совести…
Поезд увозил её всё дальше от родного посёлка, а она смотрела в окно и впервые за долгое время чувствовала что-то похожее на облегчение. Новая жизнь. Всё с чистого листа. Кто знает, может, там она наконец-то станет другим человеком?
Но она ещё не знала, что везёт с собой груз потяжелее чемодана — маленькую жизнь под сердцем. Ту самую ночь, когда она всё-таки добилась своего, затащив Егора в папин «козлик», она старалась забыть. Как и его пьяные глаза, и собственное торжество… Кто же знал, что эта победа обернётся таким поражением?
Дальний Восток встретил промозглым ветром и неприветливыми бараками общежития. Клавдия впервые пожалела, что уехала. Но возвращаться было некуда — да и незачем.
Беременность она обнаружила уже здесь. Сначала не поверила, списала всё на стресс и акклиматизацию. Потом, когда стало очевидно, металась как загнанный зверь. Аборт делать было поздно.
— Рожать будете? — равнодушно спросила немолодая врачиха в женской консультации.
Клавдия молчала, разглядывая облупившуюся краску на стенах.
— Молчите… — врач вздохнула. — Ну, решайте. Можно и в детдом отдать, если что. Не вы первая, не вы последняя.
В роддоме она не взглянула на ребёнка. Даже имя не дала — пусть те, кто возьмёт, сами называют. Выписывалась украдкой, чтобы не видеть осуждающих взглядов медсестёр.
— Звереныш ты, а не мать, — бросила ей вслед пожилая нянечка.
А она бежала прочь, глотая слёзы. Бежала от себя прежней, от своих грехов, от этого маленького существа, которое теперь будет вечным укором её совести.
Жизнь постепенно налаживалась. Работа на стройке, новые знакомства, вечеринки. Клавдия пыталась забыть, заглушить память весельем и кутежами. Но по ночам просыпалась от детского плача — и не могла понять, наяву или во сне.
А потом пришла телеграмма: «Отец при смерти. Приезжай.» Три слова, перевернувшие всё.
Он умер, не дождавшись её. Инфаркт. Говорят, последнее время совсем сдал — пил много, всё молчал. А перед смертью всё звал: «Клавдюша, доченька…»
На похоронах она стояла как каменная. Не плакала — слёз не было. Только внутри всё выжгло: родной человек унёс с собой не только свою жизнь, но и её прежнюю — беззаботную, легкомысленную.
В отцовском доме всё осталось как при нём: недопитый чай в стакане, раскрытая газета, потёртое кресло с пледом. И фотографии на стене — она маленькая, с бантами, счастливая… Мама, красивая и молодая… Их последний семейный снимок, где отец так гордо обнимает её, выпускницу…
Впервые за долгое время Клавдия разрыдалась. Упала на колени перед иконой в красном углу:
— Господи, прости… Папочка, прости…
Утром она пошла в церковь. Первый раз в жизни — не считая того раза, когда мама водила её креститься совсем маленькой.
— Грех большой на тебе, дочка, — тихо сказал старенький священник после исповеди. — Но замаливать его надо не словами, а делами.
— Как? — одними губами спросила она.
— А ты сердце своё послушай. Оно подскажет.
Сердце подсказало: найти сына. Но все попытки были тщетны — концы в воду. Никто не мог или не хотел помочь.
В поселок она вернулась другим человеком. Потухшая, тихая — только седая прядь в тёмных волосах напоминала о пережитом. Люди судачили: «Повзрослела Клавка. Жизнь, видать, обтесала…»
Степан-печник давно за ней ухаживал. Неказистый, молчаливый, но работящий и добрый. Однажды просто сказал:
— Выходи за меня, Клава. Измучилась ты одна.
Она подняла на него усталые глаза:
— Зачем тебе такая? С чужими грехами…
— А кто без греха? — усмехнулся он. — Главное, что ты теперь другая стала. Настоящая.
Свадьбу играли тихо, без размаха. Зажили своим домом — небогато, но ладно. Только детей Бог не дал — после злополучной внематочной беременности врачи сказали: не будет больше.
Клавдия не роптала — заслужила. По воскресеньям ходила в церковь, помогала в детском доме. А потом они со Степаном удочерили девочку — сиротку трёх лет, голубоглазую, похожую на ангелочка.
— Господь дал нам Настеньку, — говорила она мужу. — Значит, простил…
Но всё чаще снился ей сын — тот, которого она даже не видела. Каким он вырос? Кто его воспитал? Помнит ли он… Хотя что помнить — она же даже имени ему не дала.
А в это время в далёком сибирском городке молодой инженер Василий Сергеевич Петров собирал документы для допуска на режимный объект. И среди бумаг случайно наткнулся на свидетельство об усыновлении…
Василий долго сидел над пожелтевшей бумагой, не веря глазам. Тридцать лет прожил, считая Петровых родными родителями. И вдруг — как обухом по голове…
— Вась, ужинать! — донёсся с кухни голос жены.
— Иду, Танюш…
За ужином он был непривычно молчалив. Жена встревоженно поглядывала, но не расспрашивала — знала: сам расскажет, когда будет готов.
— Представляешь, — наконец выдавил он, — я приёмный…
Таня охнула, прижала ладони к щекам:
— Как?!
— Вот так… — он невесело усмехнулся. — В роддоме подкидышем был. Биологическая мать отказалась.
— А родители? В смысле, приёмные… Почему не сказали?
— Боялись, наверное. Что узнаю правду и разлюблю их.
Он помолчал, потом добавил:
— Знаешь, я ведь всегда чувствовал… Что-то такое неуловимое. Вроде и любили меня, и заботились, а всё равно как будто вина какая-то в глазах стояла. Особенно у мамы…
Через неделю он поехал к родителям. Те сразу всё поняли по его лицу.
— Прости, сынок, — плакала мать. — Я каждый день собиралась рассказать, да всё боялась…
— Мам, ну что ты, — он обнял её. — Вы же мне жизнь подарили. Настоящую жизнь.
— Там, в документах… — отец прокашлялся. — Там есть данные твоей родной матери. Если захочешь найти…
— Не хочу, — отрезал Василий.
Но бумаги всё-таки взял. И ночами, когда все спали, перечитывал снова и снова: «Клавдия Николаевна Соколова… 1947 года рождения… Отказ от ребёнка…»
А в это время за тысячи километров Клавдии приснился сон. Будто идёт она по длинному тёмному коридору, а в конце — свет и детский плач. Бежит на этот плач, задыхаясь, спотыкаясь… А навстречу — молодой мужчина с печальными глазами. «Мама?» — спрашивает. И она просыпается с криком, в холодном поту.
Утром пошла в церковь. Долго стояла перед иконой Богородицы, шептала что-то. А потом решилась — написала письмо в передачу «Жди меня».
«Ищу сына… Родился в 1970 году… Дальневосточный край… Отказалась в роддоме…»
Письмо нашло адресата. Василий долго не мог решиться на встречу. Жена поддерживала:
— Съезди. Хотя бы чтобы понять — почему.
Встретились в привокзальном кафе — он настоял на нейтральной территории. Она его сразу узнала — сердце ёкнуло. Такой же высокий, русоволосый, как Егор в молодости…
— Здравствуй… сынок.
Он поморщился:
— Давайте без этого. Я просто хочу знать — почему?
И она рассказала. Всё как есть — про свою глупость и гордыню, про ложь и предательство, про отца и его смерть. Про раскаяние и бесплодные поиски.
— Я не прошу прощения, — закончила она. — Не имею права. Просто… хотела, чтобы ты знал правду.
Он молчал, крутил в руках чашку с остывшим кофе.
— Знаете, — наконец произнёс, — я благодарен вам.
— За что?! — она подняла на него полные слёз глаза.
— За то, что отказались. Иначе не было бы у меня моих настоящих родителей. И жизни такой не было бы.
Встал, положил на стол конверт:
— Тут фотографии. Моей семьи, детей… Если захотите — пишите. Адрес там есть.
И ушёл, не оглядываясь. А она ещё долго сидела, размазывая слёзы по щекам, и разглядывала фотографии: красивая молодая женщина, двое мальчишек… Счастливые, улыбающиеся. Чужие.
Домой вернулась другая Клавдия — как будто груз многолетний с плеч упал. На следующий день пошла в сельсовет:
— Пишите, — сказала. — Чистосердечное признание.
Егора нашли в соседней области. Жил один, работал механиком. Такой же красивый, только седой весь.
Когда ему принесли письмо, долго читал, потом усмехнулся горько:
— Передайте ей — Бог простит. А я… я давно простил.
Сына он принял сразу — как родного. Василий часто приезжал с семьёй, внуки деда обожали. А вот Клавдию… нет, не простили. Ни он, ни его родные. Да она и не ждала прощения.
По воскресеньям она ходит в церковь, подолгу стоит перед иконами. Дома у неё целая стена в фотографиях: внуки Степана от первого брака, приёмная дочь с мужем, а в уголке — карточка молодого мужчины с двумя мальчишками. И пусть он чужой, пусть никогда не назовёт её матерью — она всё равно каждый вечер молится за него и его детей.
А люди… Люди разное говорят. Кто осуждает, кто жалеет. А она на сплетни внимания не обращает — своя чужая жизнь научила: главное не то, что люди скажут, а то, что совесть подскажет.
Иногда по ночам ей снится тот же сон: длинный коридор, свет в конце, детский плач… Только теперь она не бежит на этот плач, а тихо идёт, шепча молитву. И знает — там, в конце пути, её ждёт не укор, а прощение. Может быть, даже своё собственное.
Говорят, жизнь даёт каждому по его грехам. Но иногда она даёт и шанс эти грехи искупить. Только не каждый этот шанс видит. А Клавдия свой не упустила — пусть поздно, пусть через боль и раскаяние, но всё-таки нашла дорогу к свету. И теперь идёт по ней — медленно, спотыкаясь, но идёт. А это, наверное, и есть самое главное.
