— Когда ты перечислишь мне деньги? — Людмила, как всегда, даже не поздоровалась. — Я почему ждать должна?
Анна Васильевна вздрогнула от резкого, словно пощечина, голоса в трубке. Внучка, кровиночка, а разговаривает будто с чужим человеком с улицы… Холод внутри разлился противным, липким страхом, сковал движения. Она так не любила эти звонки, но они, увы, стали пугающе регулярными, как зубная боль, от которой никуда не деться.
— Людочка, здравствуй, — Анна Васильевна постаралась, чтобы голос звучал ровно и даже приветливо, хотя внутри всё съежилось и дрожало, как осенний лист на ветру. — Я же тебе говорила, пенсию задержали немного. Как только получу, сразу…
— Ну сколько можно тянуть! — перебила Людмила, и в голосе зазвенело неприкрытое раздражение, словно металл о металл. — У меня планы, между прочим! Я на эти деньги рассчитывала, бабушка, если ты не понимаешь! Рассчитывала!
Планы… Конечно, у Людочки всегда планы, грандиозные и требующие немедленного исполнения. Анна Васильевна помнила маленькую Люду, ласковую и смешливую девочку с хвостиками, вечно крутившуюся рядом, просившую почитать сказку или поиграть в ладушки. Куда всё это делось? Когда эта светлая девочка, выросшая на ее глазах, превратилась в эту требовательную, эгоцентричную и вечно недовольную особу?
— Людочка, милая, пойми, у меня правда сейчас… — начала было Анна Васильевна, пытаясь объяснить, достучаться до внучки, но та снова перебила, и на этот раз в голосе прорезались стальные, бездушные нотки, от которых по коже побежали мурашки.
— Бабушка, давай без вот этих вот «милая». Ты мне должна деньги. И я хочу их получить. Сегодня. Всё. Точка.
И связь оборвалась. Трубка замолчала, словно отрубили последнюю ниточку надежды на понимание, на теплоту. Анна Васильевна медленно опустила руку с телефоном, словно сбросила что-то тяжелое, неприятное. Комната поплыла перед глазами, закачалась, словно палуба корабля в шторм. Сердце заколотилось часто-часто, отдавая глухой болью в виски. Она присела на краешек табуретки, шатаясь, как подкошенная, пытаясь отдышаться, вернуть себе равновесие.
Должна… Да, она должна. Когда Людочка поступила в институт, на платное отделение, Анна Васильевна, не раздумывая, продала свои скромные сбережения, те самые, что копила годами на «чёрный день», откладывая с каждой пенсии понемногу. Отдала внучке на учёбу, веря в её светлое будущее, надеясь на благодарность. «Выучишься, на ноги встанешь – отдашь, когда сможешь», — говорила тогда Анна Васильевна, и в голосе звучала не просьба, а скорее робкая надежда, вложенная в будущее внучки. Людочка тогда обняла её крепко, расцеловала в щеки, клялась и божилась, что как только, так сразу вернет долг, отблагодарит за доброту.
Вот и «сразу» настало. Людочка благополучно выучилась, устроилась на престижную работу в какую-то модную компанию, одевалась с иголочки, покупала дорогие вещи, ездила отдыхать за границу, судя по ярким, глянцевым фотографиям, которые время от времени мелькали в интернете. А бабушке… Бабушке пенсии еле-еле хватало на самые необходимые лекарства и скромную еду, чтобы не умереть с голоду. И всё равно, когда внучка впервые робко напомнила о долге, Анна Васильевна не отказала. Даже обрадовалась, искренне, по-матерински, что у Людочки дела, наконец, пошли в гору, что жизнь налаживается.
Первый раз, второй… Анна Васильевна исправно переводила небольшие суммы, отрывая от своего и без того нищенского бюджета последние крохи, отказывая себе буквально во всем. С каждым разом требования становились всё жёстче, как удары кнута, тон – всё грубее и требовательнее, словно она не бабушка, а злостная должница, прячущаяся от коллекторов. И вот теперь… «Сегодня. Всё». Да где ж ей взять «всё» сразу, когда пенсию, как назло, задержали, а в кошельке звенящая пустота, да пара мятых бумажек?
Слёзы непрошеными градинами покатились из глаз, обжигая щеки. Обида, горькая и жгучая, как полынь, сдавила горло, не давая дышать. Неужели она, Анна Васильевна, заслужила такое отношение к себе, такую черствость и неблагодарность? Неужели внучка совсем не видит, не понимает, как ей тяжело, как она старается изо всех сил, чтобы помочь, не подвести? Неужели деньги, эти проклятые бумажки, для неё важнее родной, старой, больной бабушки?
Анна Васильевна встала с табуретки, шатаясь, подошла к окну. За окном медленно и печально кружились осенние листья, багряные и желтые, падая на мокрую от непрекращающегося дождя землю. Холодный, промозглый ветер задувал в щели старой, рассохшейся рамы, пронизывая комнату сыростью и тоской. Зябко. И до боли одиноко.
Она вдруг отчетливо вспомнила, как Людочка маленькая любила сидеть у неё на коленях, прижимаясь теплым тельцем, слушать сказки про волшебных принцесс и добрых зверей. Как они вместе, смеясь, пекли румяные пироги с яблоками, и Людочка, радостно визжа, пачкала свой курносый носик мукой. Как Анна Васильевна водила её в парк, катала на каруселях, покупала самое вкусное мороженое в хрустящем вафельном стаканчике. Где всё это? Куда ушло это светлое, беззаботное время? Неужели всё перечеркнуто этими проклятыми деньгами, словно жирной чертой?
В дверь тихонько, робко постучали. Анна Васильевна вздрогнула и поспешила открыть, словно этот стук – единственная ниточка, связывающая её с внешним миром. На пороге, улыбаясь теплой, располагающей улыбкой, стояла соседка, тётя Зина, с объемным пакетом в руках, перевязанным клетчатым полотенцем.
— Аннушка, привет, — как всегда, радушно улыбнулась тётя Зина. — Вот, я тут пирогов напекла, целую гору! Угощайся, дорогая. Знаю, ты сладкое любишь, специально с яблоками и корицей настряпала.
— Зинаида Петровна, спасибо, — Анна Васильевна растрогалась до слез от такой неожиданной доброты и участия. — Так кстати, как раз…
Тётя Зина понимающе кивнула, протянула пакет, наполненный теплом и уютом, и, заметив покрасневшие, опухшие от слез глаза Анны Васильевны, участливо и по-доброму спросила:
— Что-то случилось, Ань? Ты какая-то… совсем не в себе сегодня. Что-то тебя тревожит?
Анна Васильевна устало махнула рукой, отвернулась к окну, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. Ну как расскажешь про это? Стыдно до боли в сердце. Стыдно, что собственная внучка так с ней, будто с нищенкой последней. Стыдно, что в долгах как в шелках, и просвета не видно. Стыдно, что даже пожаловаться некому на это горькое одиночество, кроме как вот соседке, доброй Зинаиде Петровне.
— Да так, Зинаида Петровна, давление, наверное, разыгралось, — соврала Анна Васильевна, пряча глаза. — Погода нынче… сами знаете, какая капризная, то дождь, то ветер, вот и крутит голову.
— Ну ты смотри, Аннушка, не болей, — заботливо сказала тётя Зина, проникновенно глядя в глаза. — Пироги ты всё-таки попробуй, обязательно, с капустой еще есть, и с мясом немного настряпала. Горяченькие еще, только из печи, как раз для такой погоды.
И ушла, оставив Анну Васильевну наедине с пакетом, полным тепла и душевной щедрости, и с холодным, сосущим комком обиды и безысходности в груди.
Анна Васильевна прошла на кухню, поставила на плиту старенький, видавший виды чайник. Пироги и правда пахли волшебно, на весь дом, капустой, яблоками и еще чем-то таким знакомым, домашним, уютным, словно запах детства. Этот аромат вдруг оживил в памяти далекие, светлые воспоминания о маминых пирогах, о теплых вечерах в кругу семьи… Слёзы снова непроизвольно навернулись на глаза, мешая видеть.
Она села за кухонный стол, налила в чашку горячего, крепкого чаю, отломила небольшой, румяный кусочек пирога с капустой. Горячий, обжигающий чай согрел озябшие пальцы, пирог оказался и правда необыкновенно вкусным, рассыпчатым, тающим во рту. Но ни вкус пирогов, ни тепло чая не приносили радости, не могли растопить лед в душе. На душе по-прежнему тоскливо скребли кошки, царапая сердце острыми когтями.
«Деньги… Деньги… Деньги…» — назойливо стучало в висках, отравляя каждый вдох, каждый глоток чая. Где их взять, эти проклятые деньги, чтобы откупиться от вечных претензий внучки, чтобы вернуть хотя бы призрачный покой? Пенсию обещают задержать еще на несколько дней, а Людочке, видите ли, надо «сегодня», и непременно «всё до копейки».
Анна Васильевна тяжело вздохнула, с грустью отставила недопитый чай, откушенный пирог. Нет, так дело не пойдет. Нельзя же так сидеть, сложа руки, жалеть себя, плакать в подушку и ждать у моря погоды. Надо что-то решать, действовать. Не опускать руки, бороться. Хотя бы попытаться…
Она встала из-за стола, прошла в комнату, медленно подошла к старенькому, скрипучему платяному шкафу. Открыла дверцу, заглянула внутрь. Перебрала глазами вещи, висящие на плечиках, старые, выцветшие платья, поношенные кофточки, пыльное пальто… Ничего ценного, всё старое, немодное, давно вышедшее из обихода. Бесполезно. Вдруг взгляд случайно упал на небольшую резную шкатулку, стоящую на самой верхней полке, в пыли и полумраке. Шкатулка… Сердце болезненно сжалось. Шкатулка, которую подарил ей муж, Николай, еще когда были молодые, полные надежд, счастливые… Как давно это было…
Анна Васильевна, поколебавшись, отодвинула старые коробки, достала шкатулку. Осторожно открыла резную крышечку. Внутри, на выцветшем бархате, лежали старые, потемневшие от времени украшения, те немногие, что еще сохранились с давних, счастливых времен. Золотые серьги-гвоздики, тоненькая, почти невесомая золотая цепочка, обручальное кольцо с крошечным, поблекшим камушком… Всё это, конечно, не бог весть какое богатство, но может… Может быть, хоть что-то из этого старья, из этих осколков прошлой жизни, можно продать, чтобы выручить хоть немного денег? Чтобы отдать Людочке хоть какую-то часть долга, чтобы хоть на время утихомирить ее неуемный гнев, ее вечное недовольство…
Сердце снова защемило от тоски и жалости к себе. Расставаться с этими дорогими сердцу вещицами было мучительно больно, словно отрывать от себя часть души. В каждой из них – не просто металл и камни, а кусочек ее прошлой, ушедшей безвозвратно, жизни, яркие воспоминания о любви, о счастье, о молодости. Но что делать? Долг есть долг. И внучку надо как-то умиротворить, успокоить. Хотя бы на время, хоть какой ценой…
Анна Васильевна с тихой решимостью захлопнула крышку шкатулки. Всё решено. Завтра же утром, с первыми лучами солнца, пойдет в комиссионный магазин. Пусть там оценят её «богатство», скажут, сколько дадут. Хоть сколько-нибудь, но отдаст. Чтобы только не слышать больше этот холодный, металлический голос внучки, полный презрения и раздражения. Чтобы хоть немного вернуть себе покой, так необходимый в её возрасте. Хотя бы призрачный, обманчивый покой…
Ночь прошла в тревоге и бессоннице. Анна Васильевна то и дело просыпалась, ворочалась в постели, не могла заснуть. Перед закрытыми глазами настойчиво стояло обиженное, надутое личико маленькой Людочки, капризно просящей новую куклу, и холодный, злой взгляд взрослой внучки, требующей немедленно вернуть долг, словно она ростовщик, выбивающий проценты. Как же так получилось? В какой момент эта тонкая, но такая крепкая ниточка, когда-то связывавшая их души, неожиданно и болезненно порвалась? И порвалась ли на самом деле навсегда, или еще есть шанс её восстановить?
Утром Анна Васильевна встала рано, как будто и не ложилась вовсе , задолго до рассвета. Выпила чашку крепкого чая, в который для бодрости добавила ложку меда из прошлогодних запасов. Съела вчерашний, ставший уже черствым, пирог с капустой – последний из гостинцев тёти Зины. Собралась не спеша, надела старенькое, потертое на локтях пальто, доставшееся еще от покойной матери. Взяла с комода шкатулку с украшениями, бережно завернула её в платок, словно ребенка пеленала. И вышла из дома, оставив за собой неуютную пустоту одиночества.
На улице было сыро и промозгло. Холодный, пронизывающий ветер хлестал в лицо мелкими каплями дождя, словно насмехался над её и без того невеселым настроением. Анна Васильевна зябко поежилась, запахнула пальто поплотнее, застегнула на все пуговицы, стараясь укрыться от ледяного дыхания осени. Пошла медленно, опираясь на свою верную палочку, которая в последнее время стала незаменимой спутницей в её неспешных прогулках. До комиссионного магазина было не близко, нужно было пройти через несколько кварталов, но она решила идти пешком, не тратить последние копейки на автобус. Экономия… Каждая копейка на счету, каждая – словно крупица золота в её оскудевшей казне.
Улицы еще спали, окутанные серым, утренним туманом. Редкие прохожие спешили мимо, закутанные в шарфы и куртки, не обращая внимания на одинокую старушку, медленно бредущую по тротуару. Анна Васильевна чувствовала себя потерянной в этом равнодушном, спешащем куда-то мире, маленькой и незаметной песчинкой, брошенной на произвол судьбы. Лишь редкие утренние трамваи, грохоча колесами по рельсам, нарушали тишину сонного города. И шум дождя, неумолчный и навязчивый, барабанил по зонтикам, по крышам домов, по самой душе.
Вот и комиссионный магазин. Небольшая вывеска над невзрачной дверью, тусклое освещение в витрине, за которой теснились старые, пыльные вещи – пожелтевшие книги, посеребренные ложки, статуэтки слоников, старинные часы, все то, что когда-то кому-то принадлежало, было дорого, а теперь стало ненужным, выставленным на продажу за бесценок. Словно осколки чужих жизней, чужих судеб. Анна Васильевна вздохнула. Вот и её очередь пришла отдавать осколки своей жизни за бесценок.
Она вошла внутрь. В магазине пахло пылью и нафталином, как в старом бабушкином сундуке. За прилавком, протирая засаленным платком витрину, стоял угрюмый мужчина средних лет, с мятым лицом и равнодушными глазами. Осмотрел Анну Васильевну ленивым взглядом, словно заранее был недоволен её появлением.
— Чего хотели? — буркнул он, не здороваясь.
Анна Васильевна не обиделась, привыкла к такому отношению. Положила на прилавок платок, развернула, показала шкатулку с украшениями.
— Вот, хотела бы… оценить. Может, купите…
Оценщик поморщился, словно увидел нечто неприятное. Взял шкатулку небрежно, открыл, высыпал содержимое на грязную тряпицу, разложенную на прилавке. Стал перебирать украшения равнодушно, словно картошку перебирал на рынке, выбирая самую гнилую. Рассматривал через лупу, вертел в руках, цокал языком. Наконец, оторвался от своего занятия, лениво посмотрел на Анну Васильевну.
— Ну, что тут у нас… — протянул он тягуче, словно вытягивая слова клещами. — Золото – лом. Проба старая. Камушек – стекло, скорее всего, ценности никакой. Так, барахло старое.
Сердце у Анны Васильевны болезненно сжалось от этих грубых слов, от этого пренебрежительного тона. Барахло… Для него – может быть, барахло. А для неё – воспоминания, кусочки жизни, связанные с любимым человеком. Но спорить она не стала, знала – бесполезно.
— Ну, сколько дадите? — тихо спросила она, опустив глаза.
Оценщик пожал плечами, лениво откинулся на спинку стула. Назвал цену. Сумму назвал смехотворно маленькую, обидно мизерную. Анна Васильевна ахнула, не сдержавшись. Так мало? За всё это добро? За память?
— Ну, а что вы хотели? — огрызнулся оценщик, раздраженно. — Золото нынче не в цене. Кризис. Да и вещи старые, кому они сейчас нужны? На антиквариат не тянут. Берёте или нет? У меня тут очередь, между прочим, некогда с вами тут торговаться.
Очереди никакой не было, кроме них двоих в магазине никого не было видно. Но Анна Васильевна поняла – спорить бесполезно. Ситуация безвыходная. Нужны деньги. Очень нужны. Иначе как она расплатится с внучкой?
— Беру, — тихо сказала она, голос дрогнул от горечи и унижения. И сердце сжалось от невыносимой боли. Будто не украшения отдавала, а частицу себя, частицу своей души, своего прошлого.
Оценщик равнодушно отсчитал мятые купюры, передал Анне Васильевне. Сумма получилась совсем крошечная, но всё же – деньги. Хоть что-то.
Анна Васильевна вышла из комиссионки на улицу, крепко сжимая в руке эти жалкие купюры. И с чувством… Пустоты. Опустошения. Будто что-то важное, невосполнимое, ушло от нее вместе с этими старыми украшениями, уплыло безвозвратно, как дым. Кусочек души, кусочек прошлого, частица её самой…
Домой возвращалась медленно, еще более усталая и опустошенная, чем когда шла в комиссионку. Шаги давались с трудом, ноги словно налились свинцом. Вдруг зазвонил телефон, пискляво, настойчиво. Сердце ёкнуло, замерло на мгновение. Опять Людочка? Неужели уже узнала, что пенсию задержали? Сейчас снова начнет требовать, упрекать, выливать на нее свой гнев?
Анна Васильевна нерешительно достала телефон из кармана. На экране – незнакомый номер, городской. Странно. Кто бы это мог быть? С городского телефона ей давно уже никто не звонил. Разве что из поликлиники…
Она ответила, прижав телефон к уху дрожащей рукой.
— Анна Васильевна? — услышала она в трубке чужой, спокойный мужской голос. — Здравствуйте. Вас беспокоят из пенсионного фонда, Иванов Иван Петрович, старший специалист.
Сердце забилось чаще, тревожно застучало в груди. Пенсионный фонд? Что-то случилось? Неужели пенсию совсем отменили? Или еще что-то хуже?
— Да, слушаю вас, — с трудом выдавила Анна Васильевна, пересохшим от волнения горлом.
— Анна Васильевна, мы приносим вам искренние извинения за доставленные неудобства, связанные с задержкой выплаты вашей пенсии. Произошла досадная техническая ошибка в нашей системе. К счастью, неполадку удалось устранить. Деньги уже перечислены на ваш банковский счёт сегодня утром. Вы можете получить их в любое удобное для вас время.
Анна Васильевна замерла посреди улицы, словно громом пораженная. Не веря своим ушам, не понимая, реальность это или сон. Деньги… Уже перечислены? На счёт? Вот так просто, без проволочек, без унизительных хождений по инстанциям?
— Вы… вы уверены? — переспросила она, заплетающимся языком, боясь поверить в это неожиданное, чудесное избавление. — Вы точно не ошибаетесь? Это… правда?
— Абсолютно точно, Анна Васильевна. Можете проверить баланс вашей карты в банкомате. Ещё раз приносим вам наши искренние извинения за доставленные неудобства и вызванное беспокойство. Желаем вам всего доброго. До свидания.
В трубке раздались короткие гудки отбоя. Анна Васильевна стояла посреди серой, дождливой улицы, сжимая в озябшей руке телефон, и не могла поверить в это невероятное, неожиданное спасение. Деньги пришли. Как раз в тот самый момент, когда они были так отчаянно нужны. Как манна небесная, как долгожданное избавление от мучений.
Слёзы радости, светлые и чистые, как весенний дождь, навернулись на глаза, омывая усталое, измученное лицо. Не слёзы обиды и горечи, а именно слёзы чистой, неподдельной радости. Облегчения. Словно тяжелая, непосильная гора вдруг свалилась с плеч, расправились плечи, задышалось полной грудью.
Она медленно пошла к банкомату, ближайший был совсем недалеко, у входа в продуктовый магазин. Вставила банковскую карточку, дрожащими пальцами набрала пин-код. Запросила баланс. Сердце замерло в ожидании. На экране высветилась цифра. Да! Деньги были на счету. Вся сумма пенсии, до последней копейки, как и обещал сотрудник пенсионного фонда.
Анна Васильевна сняла всю сумму наличными, пересчитала купюры, гладя шершавые бумажки теплыми ладонями. Хватит. Хватит, чтобы отдать Людочке долг, вернуть всё до копейки, как она и требовала. И даже немного останется, на хлеб, на лекарства, на скромную жизнь.
Вдруг она почувствовала неожиданный прилив сил, свежести, словно скинула разом несколько лет, десяток лет, а то и больше. Спина распрямилась, плечи развернулись, походка стала увереннее, легче, почти молодецкой. Солнце, словно почувствовав её внутреннюю перемену, неожиданно выглянуло из-за серых туч, прорвалось сквозь пелену дождя, осветив серые улицы ярким, теплым светом. Всё вокруг словно преобразилось, заиграло новыми красками, задышало весной, хотя на дворе стояла поздняя осень.
Анна Васильевна улыбнулась. Впервые за последние дни – по-настоящему, искренне, от души улыбнулась. И приняла твердое решение. Решила, что сегодня же, не откладывая в долгий ящик, позвонит Людочке. Отдаст ей все деньги, до последней копейки, как и обещала. Но не только деньги. Отдаст и всё то, что у неё накопилось на душе, все свои обиды, всё разочарование, всю горечь неблагодарности. Не будет больше молчать и терпеть унижения, как безмолвная овечка, как запуганный ребенок. Хватит. Она, Анна Васильевна, тоже человек. Она заслуживает уважения. Хотя бы от собственной внучки, от родной кровиночки.
Она достала из кармана телефон, теперь уже уверенной рукой нашла в списке контактов номер Людмилы. Нажала кнопку вызова. Пошли длинные, томительные гудки ожидания. Сердце снова забилось в груди, но на этот раз – не от страха и отчаяния, а от нетерпеливого волнения, от новой, незнакомой доселе решимости. Она была готова к любому разговору. Готова отстаивать себя, свои права, свое достоинство. Готова к честному, открытому разговору. И, может быть, в глубине души тайно надеялась, даже к примирению. Если, конечно, Людмила захочет услышать её, сможет отбросить свою спесь и гордыню, сможет увидеть в ней не только «бабушку-должницу», но и просто человека, родного человека.
— Алло, — раздался в трубке знакомый, резкий, как удар хлыста, голос. — Ну что, деньги перечислила? Наконец-то додумалась! Сколько можно ждать, я тебя спрашиваю?! У меня тут дела горят, время – деньги, если ты не в курсе!
— Здравствуй, Людочка, — спокойно, твердым голосом сказала Анна Васильевна, удивившись собственному самообладанию. — Деньги я сейчас тебе переведу, не волнуйся. Всю сумму, до копейки, как ты и хотела. Можешь проверить карту через пару минут. И знаешь что, внученька… Я хочу тебе кое-что сказать, перед тем как переведу деньги. Послушай меня, пожалуйста, внимательно. Всего несколько минут, я не отниму у тебя много времени.
Анна Васильевна глубоко вздохнула, собираясь с духом. Слова сами рвались наружу, слова, копившиеся годами, как тяжелый груз на сердце, слова обиды и разочарования, но и слова робкой, умирающей надежды на понимание, на прощение, на возвращение утраченной близости. Слова, которые она должна была сказать. Давно должна была сказать, но все никак не решалась, боялась нарушить хрупкое равновесие их отношений. И вот сейчас, в этот переломный момент, она, наконец, была готова их произнести. И что будет дальше – пусть будет, как будет. Главное – она больше не будет молчать.
