Квартиры с двумя спальнями обычно проектируют так, чтобы даже незнакомые люди могли жить вместе, не мешая друг другу. Но есть квартиры, где даже километры свободного пространства не помогли бы разойтись без конфликтов. Особенно когда в этих стенах обитают самые родные и одновременно самые чужие люди.
Мила, 37 лет. Кому-то может показаться, что это возраст зрелости и определённости, когда жизнь должна быть расставлена по полочкам. Но только не в её случае.
Она живёт в родительской «двушке». Той самой, где выросла, откуда собиралась когда-то упорхнуть в счастливую семейную жизнь.
Не сложилось. Её жених исчез за две недели до свадьбы, оставив после себя только недоплаченный аванс за банкетный зал и платье, которое Мила не смогла заставить себя выбросить до сих пор.
Тогда она вернулась домой к родителям — временно, конечно же. Временно растянулось на пятнадцать лет.
Каждое утро Мила просыпается и смотрит в потолок своей детской комнаты. Розовые обои давно выцвели и местами отклеились. Плюшевый медведь, с детства сидящий на подоконнике, потерял глаз-пуговицу, но Мила так и не нашла времени его починить. Зачем? Это же всё временно.
— В этом месяце тоже не будешь скидываться на коммуналку? — мать задаёт вопрос, не поднимая глаз от газеты, когда Мила проходит на кухню.
— Мам, у меня зарплата только через неделю.
— Ну конечно. Как всегда.
Отец молча жуёт бутерброд и делает вид, что его здесь нет. Он научился исчезать из разговоров задолго до рождения Милы. Просто отключаться, как старый телевизор. Щёлк — и нет его.
Мила наливает себе чай. Она знает, что сейчас начнётся. Утренний ритуал.
— А вот Светкина дочь, — мать многозначительно поднимает палец, — уже двоих родила и квартиру в ипотеку взяла.
Мила кивает. Спорить бесполезно. Мать найдёт другой пример. У неё их целая коллекция — успешных дочерей подруг, соседок, бывших коллег.
— Я тоже скоро съеду, — говорит Мила, повторяя фразу, ставшую мантрой. — Вот встречу своего человека и уйду.
— Ну-ну, — хмыкает мать. — Встретишь. В холодильнике.
Мила делает глоток чая. Горячий. Обжигает язык. Хочется плакать, но она давно разучилась. Вместо слёз теперь только пустота и лишние килограммы, которые появились от ночных походов к тому самому холодильнику.
— Мы хотим новую кухню.
Мать объявляет это вечером, когда они втроём случайно пересекаются у телевизора. На экране какое-то шоу, где люди выигрывают деньги за унижения. Мила часто думает, что согласилась бы на что угодно, лишь бы выиграть достаточно на отдельное жильё.
— Замечательно, — отвечает она, не отрываясь от телефона.
— Нам нужен кредит.
Что-то в голосе матери заставляет Милу поднять глаза. Она замечает, как родители переглядываются. Отец даже выключает звук телевизора. Это серьёзно.
— Нам нужно, чтобы ты взяла кредит на себя, — говорит мать так буднично, будто просит передать соль. — Нам на пенсии не дадут.
Мила смотрит на них, пытаясь понять, шутка это или нет. Но их лица серьёзны.
— Зачем мне брать кредит на кухню в квартире, которая не моя?
— Как это не твоя? — мать вскидывает брови. — Ты здесь живёшь!
— Временно живу.
— Уже почти пятнадцать лет «временно»! — мать повышает голос.
— И что? Я должна вкладываться в вашу квартиру? А если я завтра съеду?
— Куда ты съедешь? — усмехается отец, неожиданно включаясь в разговор. — К своему воображаемому мужу?
Это больно. Очень больно.
— Я не буду брать кредит, — её голос звучит спокойно, хотя внутри всё кипит. — Это ваша квартира, вам и решать, как её ремонтировать.
— Неблагодарная, — выплёвывает мать. — Мы тебя растили, кормили, одевали. А теперь…
— А теперь я выросла, — перебивает Мила. — И не обязана компенсировать вам затраты на моё воспитание.
В комнате повисает тишина. Такая тяжёлая, что, кажется, даже пыль в лучах заходящего солнца замирает.
— Значит так, — мать поднимается с дивана. — Ты отказываешься помогать родителям.
Это не вопрос, а констатация. Мила не отвечает. Она смотрит в окно, где город зажигает вечерние огни. Где-то там живут люди, у которых есть свои квартиры.
— Запомни этот день, — продолжает мать, выходя из комнаты. — Ты пожалеешь.
Отец снова включает звук телевизора и погружается в свой уютный кокон безразличия.
Мила знает, что мать не шутит. Что-то выдаст сегодня.
Перемены начинаются на следующее утро. Мила просыпается от запаха яичницы и ароматного кофе. Желудок предательски урчит. Она выходит на кухню и видит родителей за столом. Перед ними дымятся тарелки с омлетом, беконом и помидорами.
— Доброе утро, — говорит Мила, доставая чашку из шкафчика.
Никто не отвечает. Мать встаёт, открывает холодильник и достаёт кастрюлю с вчерашней гречкой.
— Это что? — спрашивает Мила.
— Твой завтрак, — отвечает мать, не глядя на неё. — Мы с отцом решили экономить. Ведь нам же кухню не на что покупать.
— Я сама могу сделать себе завтрак.
— Конечно, можешь. Только яйца закончились. И хлеб тоже. А новые мы купим теперь после пенсии. А тебе — магазин за углом.
Мила смотрит на роскошные тарелки родителей, на сухую гречку в кастрюле, и что-то внутри неё щёлкает. Она молча ставит чашку обратно на полку и уходит в свою комнату. Через пятнадцать минут, одевшись, она выходит из квартиры, не попрощавшись.
В метро она размышляет. Можно было бы купить себе завтрак по дороге. Можно было бы сделать вид, что ничего не происходит. Но Мила чувствует: это только начало. Её родители объявили бойкот. Тихий, бытовой, изматывающий.
Впервые за долгое время она задумывается о том, чтобы действительно съехать. Но куда? На съёмную квартиру уйдёт почти вся зарплата. Придётся отказаться от последних маленьких радостей: новой помады, случайной книжки, чашки кофе в кафе возле работы.
Вечером Мила возвращается домой с небольшим тортом. Жест примирения.
Входная дверь не заперта. Мила хмурится — район не самый спокойный. Она заходит в квартиру и зовёт:
— Мам? Пап?
В ответ тишина. Мила проходит на кухню, ставит торт на стол и открывает холодильник. Внутри идеальный порядок. На верхней полке — два контейнера с надписями «Мама» и «Папа». Вся остальная еда исчезла. Нет даже кетчупа, который Мила купила на прошлой неделе.
Она закрывает холодильник и замечает записку на столе.
«Мы решили, что раз ты не участвуешь в общих расходах, то еду тоже будем покупать отдельно. Стиральным порошком тоже можешь обзавестись своим — нашего хватит только на наши вещи.»
Буквы ровные, аккуратные. Мать явно переписывала несколько раз, чтобы послание выглядело официально.
Мила смотрит на торт, который принесла как жест примирения. Глупая затея. Она открывает крышку и отламывает кусок пальцами. Ест прямо так, без тарелки, чувствуя, как крошки падают на пол.
Раз уж мы начали игру в «кто кого», то пусть готовятся. Я всё-таки их дочь — упрямства мне не занимать.
Следующие недели превратили их квартиру в тихое поле боя. То, что началось как безобидные уколы, постепенно перерастало в настоящую войну нервов.
Однажды утром Мила обнаружила свои продукты в луже мясного сока на нижней полке холодильника. — Ой, прости, — мать пожала плечами с деланным равнодушием, — немного натекло. Не беда, помоешь.
В ответ Мила оставляла гореть свет во всех комнатах, когда уходила на работу. Счётчик крутился, родители злились. На третий день она обнаружила выкрученные лампочки в коридоре и ванной.
— Экономим, — сухо объяснил отец, не отрываясь от газеты. — Нам же на кухню копить.
Мила только рассмеялась и написала на зеркале в ванной помадой: «Детский сад, штаны на лямках». Взрослые люди, а ведут себя как обиженные дети.
Противостояние росло, как снежный ком. Каждый новый день добавлял обиды, каждый вечер приносил новые способы уколоть друг друга.
Родители начали запирать шкаф с посудой — Миле доставалась только старая треснувшая чашка. Мила в отместку стала включать стиральную машину во время их любимого сериала, зная, что от этого барахлит телевизор.
Отец перекрыл горячую воду перед её душем. Мила перекрыла воду полностью, когда мать мыла голову.
— Видимо, соседи сверху что-то чинят, — невинно улыбалась она, глядя на мать с пеной в волосах.
Иногда Миле казалось, что она сходит с ума. Как они дошли до этого? Как родные люди могут делать друг другу такие мелкие, но болезненные пакости?
Однажды она вернулась с работы и обнаружила мать, перебирающую её вещи в комнате.
— Что ты делаешь? — возмутилась Мила.
— Это не твоя комната, а наша, — парирует мать. — Мы тебе разрешаем здесь жить.
Эти слова ударили больнее любой пакости. Тридцать семь лет, а у неё до сих пор нет своего угла, своего пространства, которое принадлежало бы только ей.
Но злость была сильнее здравого смысла. Три месяца этого бытового ада превратили их из семьи в соседей по коммуналке — враждебных, настороженных, готовых к новым ударам.
Семья? Это они называют семьёй? Это мелочное, изматывающее противостояние?
Три месяца этого домашнего бедлама — и Мила уже не могла вспомнить, как выглядит нормальная жизнь. Каждый божий день — новые пакости, взгляды исподлобья и демонстративные вздохи. Квартира воняла обидой, как старые носки, забытые под диваном.
— Ой, Мила, ты посуду мыть не пробовала? Это такое изобретение человечества, губка называется! — мать ехидничала, показательно драя тарелку, хотя из их троих только Мила оставляла посуду идеально чистой.
— А что, твои руки отсохнут помыть мою чашку? Ты же целыми днями дома торчишь, — Мила закатила глаза, прекрасно зная, как это бесит мать.
— Значит так, иждивенка, — мать шваркнула тарелку в раковину с такой силой, что чуть не расколола. — Мы с отцом устали от твоего потребительского отношения!
— Потребительского? Это ещё кто кого потребляет! Я вам что, вечная «подушка финансовой безопасности»? Хочу жить одна — и буду, когда встречу человека!
— Когда-когда? — мать расхохоталась так, что даже отец оторвался от газеты. — Да скорее у нас фикус заговорит, чем к тебе кто-то посватается!
Мила чуть не задохнулась от возмущения. Воздух в комнате будто загустел. Она молча схватила сумку и вылетела из квартиры, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
Вот так, значит? Для них я просто ходячий банк. Ненавижу их. Обоих. «Возьми кредит, Мила, ты же родная дочь!» Их же кухню я и оплачивай. Еще и насмехаются над моей личной жизнью. Мне тридцать семь, а они до сих пор обращаются со мной как с подростком», — Мила шагала по улице, не разбирая дороги, чувствуя, как по щекам текут злые слёзы.
Вечером того же дня она вернулась домой с твёрдым намерением игнорировать родителей вечность. Или хотя бы неделю.
И застыла в дверях кухни.
Родители сидели за столом с физиономиями заговорщиков. Отец — с какой-то папкой, мать — с блокнотом, в котором она всегда записывала семейные расходы.
— А вот и наша принцесса, — пропел отец тоном, от которого у Милы свело зубы. — Присаживайся, разговор есть.
— Чего ещё? — Мила прислонилась к дверному косяку, всем своим видом показывая, что сидеть с ними не собирается.
— У нас к тебе деловое предложение, — мать поправила очки, которые надевала только в особо торжественных случаях. — Мы всё обдумали и решили расставить точки над «и».
— Звучит как угроза.
— Не угроза, а ультиматум, — отец постучал пальцем по папке. — Либо ты берёшь кредит и помогаешь нам с ремонтом кухни, либо мы тебя знать не знаем.
— Даже так? — Мила хмыкнула, пытаясь скрыть, что внутри всё оборвалось. — И что это значит — «знать не знаете»? Память отшибёт? Дименция внезапная?
— Не умничай, — отец нахмурился. — Это значит, что мы перепишем завещание на твою двоюродную сестру. Квартира к тебе не перейдёт. Никогда.
Мила сглотнула. К такому повороту она не была готова.
— И съехать придётся, — добавила мать с каким-то мстительным удовольствием. — Раз не хочешь участвовать в жизни семьи, будешь сама по себе. Полностью.
— Вы это серьёзно сейчас? — Мила посмотрела на них, пытаясь найти хоть намёк на шутку.
— Серьёзнее некуда, — отец похлопал по папке. — Здесь уже бумаги готовы. Завтра к юристу идём, оформлять.
— Сколько у меня времени на размышления? — Мила старалась, чтобы голос звучал спокойно, хотя внутри всё клокотало.
— До завтрашнего утра, — мать откинулась на спинку стула. — Мы пытались по-хорошему, ты не захотела. Теперь выбирай — либо ты с нами, либо против нас.
Мила развернулась и ушла в свою комнату, чувствуя спиной их торжествующие взгляды.
Она сидела на кровати, обхватив колени руками, и пыталась понять, блефуют они или нет. Способны ли они на самом деле выгнать родную дочь? Лишить наследства?
«А почему нет? — мелькнула горькая мысль. — Они же помешаны на своём уюте, на этой фиговой кухне. Ради неё и родную дочь выставят».
Внезапно её накрыла волна такой ярости, что захотелось кричать.
Кто они такие, чтобы ставить ей ультиматумы? Манипулировать ею?
Мила вскочила и начала быстро собирать вещи.
Утром родители ждали её на кухне. По их лицам было видно — они уверены в победе. Уже предвкушают, как будут диктовать условия, как она сдастся и согласится на кредит.
— Ну что, одумалась? — отец отхлебнул кофе, не глядя на неё.
Мила поставила в коридоре чемодан и рюкзак.
— Да, приняла решение.
— И? — мать подалась вперёд.
— Я ухожу. Сегодня же. Собрала самое нужное, за остальным приду потом.
Надо было видеть их лица. Будто кто-то щёлкнул выключателем — и вся спесь, всё самодовольство мгновенно испарились. Отец поперхнулся кофе.
— Куда это ты собралась? — мать нервно рассмеялась.
— К Светке пока. Потом сниму что-нибудь. Зарплата позволяет, если не шиковать.
— Но как же… — отец растерянно хлопал глазами. — Мы думали…
— Что я испугаюсь? Брошусь умолять? «Ой, мамочка, папочка, не выгоняйте, я всё-всё для вас сделаю!»
Мила рассмеялась им в лица. В их глазах она увидела то, чего никогда раньше не видела — растерянность, почти страх.
— Мы же просто хотели… — мать запнулась.
— Надавить на меня? Заставить плясать под вашу дудку — кредиты для вас брать? Знаете что? Поцелуйте меня вот куда!
Мила сама не ожидала от себя такой смелости. Но, произнеся эти слова, она почувствовала, как с плеч рухнула гора. Ей стало легко, почти весело.
— Мила! — ахнула мать. — Как ты разговариваешь с родителями? Да как ты смеешь?
— А как вы со мной? «Либо ты нам помогаешь, либо мы тебя знать не знаем» — ваши слова. Ну так вот, теперь вы меня знать не знаете. Вы этого хотели — вы это получили.
Она подхватила чемодан и рюкзак и направилась к двери.
— Стой! — отец вскочил. — Давай поговорим нормально!
— Нормально? — Мила обернулась в дверях. — А когда вы ультиматумы ставили — это было нормально? Когда мать мои вещи портила — это было нормально? Когда вы свет в коридоре выкручивали, чтобы я в темноте на стены налетала — это было нормально?
— Мы погорячились, — мать встала, пытаясь улыбнуться. — Ты же понимаешь, мы просто хотели…
— Да мне плевать, чего вы хотели! — Мила перебила её. — Я всю жизнь под вас подстраивалась. Всегда шла на уступки. А вы… вы даже не думали обо мне, только о своих желаниях. Так вот, с меня хватит.
Она вышла, хлопнув дверью. В лифте её трясло — не от страха, а от какого-то лихорадочного возбуждения. Она сделала это. Она действительно ушла.
Ночью Мила лежала на продавленном диване Светки, слушая, как та храпит в соседней комнате, и думала: чего сейчас больше — облегчения или страха?
Телефон молчал. Мила была уверена, что родители позвонят — если не сразу, то к вечеру точно. Будут умолять вернуться, извиняться, обещать золотые горы.
Но телефон молчал. К полуночи она поняла — они не позвонят. Их чёртова гордость не позволит.
«Наплевать, — решила она. — У меня своя жизнь. Хватит быть вечной дочкой-подростком».
Утром, проснувшись, она первым делом проверила телефон. Ни звонков, ни сообщений. Странно, но её это даже обрадовало. Значит, она действительно свободна.
Через неделю Мила сняла комнату в коммуналке на окраине. Крошечную, с ободранными обоями и видом на кирпичную стену соседнего дома. Но это была ЕЁ комната. Первая в жизни собственная территория, где никто не копался в её вещах, не делал мелких пакостей, не пытался манипулировать.
Через месяц она нашла подработку — по вечерам в кафе. Уставала зверски, но денег хватало и на комнату, и на еду, и даже на новую помаду иногда.
Родители так и не позвонили. Ни разу за эти месяцы.
Она думала о них — как они там, в своей двушке? Поставили новую кухню? Ссорятся ли так же, как раньше, или нашли новый объект для придирок?
Однажды ночью, почти полгода спустя, Миле приснилась мать. Она сидела на кухне с фотографией дочери и плакала, беззвучно, сотрясаясь всем телом. Так горько, что у Милы заныло сердце.
Она проснулась с мокрыми от слёз щеками и тянущей болью в груди. Потянулась к телефону, нашла в контактах «Мама» и завис палец над кнопкой вызова.
Один звонок — и всё могло бы измениться. Может, они ждут только сигнала, первого шага?
Но в последний момент она передумала. Опустила телефон и закрыла глаза.
«Они не позвонили мне — значит, им всё равно, — подумала она жёстко. — Я была для них иждивенкой, а не дочерью».
В их семье всегда всё решала гордость. Гордость и неумение просить прощения. И Мила знала — она слишком похожа на своих родителей, чтобы это изменить.
