Говорят, в доме покойника громко смеяться нельзя. А что делать, если смех сквозь слёзы? Когда воспоминания накатывают волной, и вот уже не понять — то ли плачешь, то ли смеёшься?
— Помнишь, как она нас конфетами «Мишка на севере» пыталась помирить? — Наташа сидела на полу, перебирая старые фотографии. — Всегда две припрятывала. На крайний случай.
— Помню, — Татьяна протирала пыль с серванта. Три дня прошло после похорон, а она всё не могла остановиться — убирала, мыла, чистила. Словно пыталась стереть саму эту… с косой… из этой квартиры. — Только ты всё равно обе съедала.
— Неправда! — сестра возмущённо фыркнула. — Я всегда делилась!
— Да? А кто в третьем классе…
Она осеклась. На дне серванта, за чайными чашками, стояла та самая жестяная банка. Красная, с оленями. Сколько ей лет? Тридцать? Сорок?
— Господи, она её хранила, — прошептала Наташа, подходя ближе. — Я думала, давно выбросила.
Татьяна осторожно сдула пыль с крышки. Внутри что-то зашуршало.
— Открывай, — сестра подтолкнула её локтем. — Интересно же!
— Может, не надо? Мало ли что там…
— Тань, ну хватит уже! Всю жизнь такая правильная. «Может, не надо», «мама будет недовольна»… Она ушла. Понимаешь? Ее нет!
Татьяна вздрогнула. Три дня она держалась. Не плакала на похоронах, не срывалась на соседей с их соболезнованиями, не позволяла себе упасть и выть в голос. А сейчас вдруг накрыло — от этого простого «ее нет», от запаха старой жестяной банки, от воспоминания о вкусе тех конфет…
— Ну вот, опять, — Наташа обняла её за плечи. — Прости. Я не хотела…
— Хотела, — Татьяна вытерла глаза. — Ты всегда хотела сделать мне больно. С детства. Потому что мама тебя больше любила.
— Что?! — сестра отшатнулась. — Да ты с ума сошла! Это тебя она любила! Ты же всегда была рядом, такая идеальная дочь…
— Которая «слишком правильная»? «Холодная»? «Могла бы быть и помягче с мамой»?
— А где мне с детьми жить? — возмущалась младшая сестра. — Мамину квартиру мне отдай!
— Ах вот оно что, — Татьяна горько усмехнулась. — Вот зачем приехала. А я-то думала — сестру совесть замучила, что даже на день рождения матери не приезжала последние три года…
В дверь позвонили. На пороге стоял сосед, Михаил Степанович, с кастрюлей в руках:
— Девочки, я тут борщ сварил… Вам же сейчас не до готовки.
— Какой борщ, Степаныч? — Татьяна попыталась улыбнуться. — Мы тут вроде как…
— Вроде как ругаетесь, — он поставил кастрюлю на стол. — На весь подъезд слышно. Мария Ивановна, царствие ей небесное, не одобрила бы.
— Вот только не надо! — вспыхнула Наташа. — Не надо нам рассказывать, что одобрила бы мама, а что нет!
— А я, может, лучше знаю, — он спокойно достал из шкафа тарелки. Знал, где стоят — за тридцать лет вечерних посиделок с соседкой изучил эту кухню как свою. — Я же вас с пелёнок помню. Вон, Танюша, у тебя шрам на колене до сих пор остался — это ты с нашего гаража упала, помнишь? А ты, Наташка, когда от мужа сбежала первый раз, к кому пришла? К матери. А она ко мне — плакать.
— Почему к вам? — Татьяна замерла с половником в руке.
— А потому что при вас не могла. При тебе, Таня, — потому что ты осуждала сестру за легкомыслие. При тебе, Наташа, — потому что ты бы решила, что она давит на жалость. Вот и приходила ко мне, старому дураку, чай пить. И про вас рассказывала.
Он разлил борщ по тарелкам:
— Ешьте давайте. Не зря я два часа у плиты стоял.
Они сели за стол — как в детстве, Таня справа, Наташа слева. На мамином месте теперь сидел Степаныч.
— И что она… рассказывала? — тихо спросила Татьяна.
— А разное, — он помешал борщ, пробуя на соль. — Вот ты, Таня, думаешь, что мать Наташку больше любила? Ошибаешься. Помнишь, когда ты в больницу попала с аппендицитом? Двенадцать лет тебе было. Так она все ночи у твоей палаты просидела. А Наташку к бабушке отправила.
— Я этого не знала, — Наташа отложила ложку. — Мне сказали, что мама на работе…
— А ты, Наташка, думаешь, матери было легко тебя отпускать? Когда ты после института уехала? Она каждый вечер на балкон выходила — в ту сторону смотрела, куда твой поезд ушёл. Танюшка дома, под боком, а сердце всё равно рвётся — как там младшенькая, одна в чужом городе?
— Почему она нам никогда этого не говорила? — Татьяна чувствовала, как к горлу подступают слёзы.
— А вы спрашивали? — он вздохнул. — Обе такие гордые выросли. Таня со своей правильностью, Наташа со своей обидой… А мать между вами металась, как между двух огней. Всё боялась кого-то обидеть, чью-то любовь потерять.
В кухне повисла тишина. Только ходики на стене — мамина гордость, купленные ещё в молодости — отсчитывали время. Тик-так, тик-так…
— Степаныч, — вдруг сказала Наташа. — А почему вы так и не женились на маме? Она же вас любила.
Татьяна поперхнулась борщом:
— Что?!
Михаил Степанович долго молчал, глядя в окно. За стеклом качались знакомые тополя — когда-то они с Марией Ивановной сами сажали эти деревья. Молодые были, весёлые…
— Я ей предлагал, — наконец сказал он. — Трижды. Первый раз — когда ваш отец ушёл. Второй — когда Наташка в институт поступила. Третий — пять лет назад.
— И что? — Татьяна сжала пальцами край стола. — Почему…
— Потому что вы, — он улыбнулся грустно. — В первый раз она сказала: «Девочки только-только отца потеряли, как я им отчима навяжу?» Во второй: «Таня замуж собралась, пусть в родительском доме свадьбу играет, а не в чужом». А в третий…
Он замолчал.
— В третий что? — тихо спросила Наташа.
— В третий я сам виноват. Спросил не вовремя. Она как раз узнала про свою болезнь, а тут я со своими предложениями…
Татьяна резко встала:
— Какую болезнь? Пять лет назад?!
— Присядь, — он мягко усадил её обратно. — Она не хотела, чтобы вы знали. Говорила: «У Тани работа, у Наташи дети маленькие, зачем их грузить?»
— Господи, — Наташа закрыла лицо руками. — А я ей выговаривала, что она на дни рождения детей не приезжает… А она просто не могла уже…
— Могла, — возразил Степаныч. — Очень могла. Но боялась, что вы догадаетесь. По её лицу, по слабости… Она же у вас сильная была. Такой и хотела остаться в памяти.
Татьяна вдруг вспомнила последний мамин день рождения. Как она суетилась на кухне, готовила любимый пирог с яблоками. Как дрожали руки, когда разливала чай. «Устала просто», — отмахивалась. А может…
— Подождите, — Наташа подняла заплаканное лицо. — А банка? Та, с оленями?
— А что банка?
— Там что-то есть. Мы не успели открыть.
Степаныч тяжело поднялся:
— Ну, давайте посмотрим. Она всё говорила — если что случится, чтобы вы вместе открыли. Только вместе.
Татьяна принесла банку из комнаты. Руки дрожали, когда она пыталась открыть крышку.
— Дай я, — сестра осторожно забрала у неё банку. Крышка поддалась с тихим скрипом.
Внутри лежали письма. Много писем — в разных конвертах, с разными датами. Детские рисунки, засушенные цветы, какие-то записки…
— Это всё… наше? — прошептала Татьяна. — Она хранила?
— Не только ваше, — Степаныч достал со дна банки плотный белый конверт. — Вот, её последнее письмо. Просила отдать, когда… — он запнулся. — В общем, читайте.
Почерк был неровный, буквы прыгали — видно, писала уже слабеющей рукой:
«Мои родные девочки!
Если вы читаете это письмо, значит, меня уже нет. И наверняка вы опять ссоритесь — я же вас знаю. Таня считает, что я любила больше Наташу, Наташа думает, что я всегда была на стороне Тани. А я… я просто любила вас обеих. По-разному, но одинаково сильно.
Таня, доченька. Ты всегда была моей опорой, моей силой. Иногда я даже завидовала твоей твёрдости — я-то всю жизнь была размазнёй. Но знаешь, что меня больше всего пугало? Что ты принесла свою жизнь в жертву мне. Что отказалась от личного счастья, от семьи. «Как я маму оставлю?» — говорила ты. А я молчала. Потому что боялась остаться одна? Нет. Потому что знала — если скажу хоть слово, ты всё равно поступишь наперекор. Такая уж ты у меня.
Наташенька, солнышко. Ты была права, когда уехала. Права, когда искала свой путь, своё счастье. Я горжусь тобой — твоей смелостью, твоим умением падать и подниматься. Ты думаешь, я не знаю, как тебе сейчас тяжело с детьми? Знаю. И сердце кровью обливается, что не могу помочь. Прости меня за это.
Я не пишу завещание — оно уже давно готово. Квартира записана на вас обеих пополам. Не потому что я не смогла выбрать. А потому что это ваш дом. Общий. Здесь каждый угол помнит ваше детство, ваши ссоры и примирения. Помнит, как вы делили последнюю конфету, как прятались от грозы под одним одеялом, как клялись никогда не расставаться…
Степаныч знает, как я вас любила. Знает все мои страхи и надежды. Я хотела выйти за него — тогда, пять лет назад. Но узнала про болезнь и испугалась. Не этой старухи с косой — её я давно не боюсь. Испугалась, что он будет страдать. Глупая была.
В этой банке — все ваши письма. Все открытки, которые вы мне присылали. Все рисунки. Когда мне было особенно плохо, я доставала их и перечитывала. И понимала — я прожила счастливую жизнь. Потому что у меня есть вы.
Девочки мои. Не ссорьтесь. Жизнь так коротка, а вы друг у друга — единственные. Я знаю, вы справитесь. Вместе.
Мама.
P.S. И присмотрите за Степанычем. Он хоть и делает вид, что сам справляется, но готовить так и не научился. Борщ у него всегда пересоленный.»
Татьяна подняла глаза — Наташа сидела, прижав ладони к лицу, плечи её тряслись. Степаныч украдкой вытирал слёзы рукавом.
— Ну вот, — сказал он хрипло. — Теперь вы всё знаете.
— Не всё, — Татьяна встала. — Надо ещё узнать, что в этих письмах. И… — она запнулась. — И может, правда стоит разобраться с твоим борщом, Степаныч. А то мама права — пересолил.
Наташа вдруг рассмеялась сквозь слёзы:
— Точно! И с квартирой разберёмся. Я ведь не насовсем в Москву, только пока детей в школу устрою. А потом…
— А потом видно будет, — закончила Татьяна. — Главное, мама права — мы справимся.
Она подошла к серванту и достала забытую всеми коробку конфет:
— Смотрите, тут две «Мишки на севере» осталось. Последние.
— Делить будете? — улыбнулся Степаныч.
Сёстры переглянулись.
— Нет, — сказала Наташа. — Мы их лучше вместе съедим. Как в детстве.
За окном шелестели тополя, которые когда-то посадили мама со Степанычем. Время шло вперёд — размеренно и неумолимо, как мамины ходики. Жизнь продолжалась. Другая, но всё-таки жизнь.
И где-то там, за краем этой жизни, мама улыбалась, глядя на своих девочек. Они справятся. Она это знала.
