Я проснулась, словно кто-то толкнул, а ведь усталость на работе накопилась – на десятерых. И тут раздался настойчивый звонок в дверь. Когда я открыла, то на пороге увидела мать.
– Дочка, здравствуй, пусти меня, пожалуйста, мне некуда больше пойти. Ты одна у меня родная. – заплакала она, опускаясь на колени, и прижимая к себе тощенькую холщевую сумочку.
– Как ты вообще после всего смела заявиться сюда? – меня аж затрясло от гнева. – Ты кукушка, бросившая своего ребенка! К которому теперь приходишь и умоляешь тебя пустить. С какой стати?
Мать плакала, что ей негде жить, но дочь смотрела совершенно равнодушно.
Когда меня привезли в детский дом, я не помнила. Он назывался «Надежда». Но надежда там исчезала первой, потому что мало кого из сирот усыновляли, и все мы тут – стайка брошенных воробьев в однотипных клетках-комнатах, с одинакового цвета одеялами и кроватями с панцирными сетками ждали чего-то, но на самом деле ни на что не надеялись.
Мне было два, когда мать привезла меня сюда, быстро заполнила документы об отказе, и уехала. Нянечки рассказывали, что я плакала, по ночам вздрагивала и мочила простыни почти до пяти лет, мало разговаривала и смотрела волчонком. Да и другие дети ко мне, «домашней» относились не слишком хорошо – щипали, толкали, не хотели дружить. Только один мальчик Максим защищал меня. Он был немного старше, года на полтора. Его навещала старенькая бабушка.
Она не хотела его отдавать, ей просто не оформили опеку – возраст больше восьмидесяти лет стал тому причиной. А родителей не стало, и вот еще один «домашний» ребенок оказался в казенном учреждении для брошенных и никому не нужных маленьких людей с тоскливыми глазами.
Сначала я верила, что мама придет, и заберет меня. Очень тосковала по сестре. Когда становилось совсем плохо, сворачивалась калачиком на своей кровати, смотрела в одну точку. Тогда приходил Макс, прижимал меня к себе, гладил по голове и делился вкусными конфетами, на фантиках которых были нарисованы ласточки. Максим рассказывал мне разные истории и сказки – мы тогда уже были школьниками. А когда были совсем маленькими, Макс просто ложился рядом, и гладил меня по рукам, по лицу, по спине, и что-то тихо напевал. Мне становилось немного легче – казалось, я в этом мире больше не одна. Я вернусь к маме, к сестренке, это все на время. Но время шло. Я привыкла к тому, что теперь сама по себе. У меня был только Макс.
Он выпустился на год раньше, и связи с ним я не теряла до самого конца. Поскольку городок, где мы жили, был небольшим, то после выпуска мне передали документы на квартиру, пожелали всего доброго, и, надеюсь, позабыли о Кристине Саморуковой.
Просторная однушка была светлой, теплой, но без мебели требовала ремонта. Где брать мебель, как поклеить хотя бы обои я понятия не имела, и тут снова пришел на помощь Макс. Мы вместе с ним красили деревянные полы, белили потолки, качаясь на поскрипывающих стремянках, смеялись. Стало немного уютнее, в кухне появились стол и стулья, а вот на холодильник денег не было.
– Так это ничего, мы просто за окно вывешивать продукты были. Так в раньше делали, в СССР, мне бабушка рассказывала.–заявил Макс, и мы смело вывесили колбасу, небольшой кусок говядины и окорочка через форточку.
Мясо уже к полудню почти полностью склевали прожорливые синицы, и я шутливо ругалась на друга, а он смотрел виновато. На тот момент парень уже поступил в юридический, мечтая стать адвокатом. А я пошла учиться в техникум на швею, рассудив, что уметь что-то руками всегда полезно, и всегда прокормит.
Когда я стала жить одна, то о матери почти не думала. Навела справки, что она также работает в «Пятерочке», живет со старшей дочерью, моей сестрой Леной. Большего мне знать не хотелось – зачем?
Меня бросили, меня вышвырнули, как котенка в ледяную воду, обо мне забыли. Ни разу не пришли навестить. Ни разу! И что, мне теперь бежать к ней и плакать, умолять объяснить, почему все так? Почему я оказалась не нужна? Мне это и неважно теперь. Я предпочитала сосредоточиться на том, чтобы освоиться в новом мире. На уроках труда нам преподавали домоводство, но по факту, у меня подгорала даже яичница, а уж приготовление супа было настоящим подвигом.
– Кубиком картошку.–подсказывал Максим, а я решительно не могла вспомнить как это «кубиком».
– Да пойдет и так! Съедим! – махнула рукой в итоге я, и свалила кое-как покромсанную картошку в кастрюлю.
– Да уж, хозяйка ты та еще у меня.–парень подошел, и вдруг поцеловал меня в уголок губ.
Я растерянно заморгала – глаза в глаза, так близко, что дышать тяжело стало. И внутри что-то горячее разлилось, такое светлое, такое… Новое.
– Ты чего это?
– Кристь, а ты замуж за меня пойдешь, а?
– Я… Я… я же даже готовить не умею, Макс! Зачем я тебе такая?
– На счастье и на всю жизнь, девочка с глазами цвета мокрой вишни! – выдал Максим.
И я кивнула:
– Пойду.
***
Мы подали заявление в ЗАГС и завели кота. Случайно вышло. У ЗАГСа под лестницей что-то маленькое, грязное и тощее, и очень пушистое очень громко мяукало. Комок выгреб из-под ступеньки Максим, и с жалостью глянул на несчастного.
– Ну что, малявка, и тебя бросили?
– Давай возьмем его себе, а? Пусть будет душа живая. Мы, конечно, пока сами концы с концами едва сводим, но уж прокормим одного котика.
– Конечно, возьмем! Это нам подарок на свадьбу, Кристя!
***
И теперь вот я смотрела на женщину, которая была моей матерью – предавшей меня, бросившей меня, отказавшейся от меня.
– Доченька, милая, родненькая, Христа ради, пусти, меня Лена выгнала со своим сожителем, заставила переписать квартиру на нее, я на старости лет без угла осталась! – мать рыдала у меня в ногах, а я смотрела на приоткрывающиеся соседские двери.
Вот же им бесплатный спектакль с утреца пораньше благодаря моей маман!
– А зачем ты подпись в дарственной ставила? – сочувствия к ней у меня не было ни на грош.
– Так сожитель ее меня запугал, боялась, что пришибет. Ну, и выпила лишку… Когда опомнилась, уже поздно было.
– Выпила лишку. Иди, куда хочешь, к правоохранителям. Ко мне не надо. Ты меня в два года вышвырнула, как собачонку, ни разу не пришла, ни разу не вспомнила. Растила старшую дочь, а младшая тебе была ни к чему. И все потому, что на Ленку отец ее, тебя бросивший, деньги слал, а моего сдуло ветром неизвестности. И ты решила все просто – отдала меня! – высказала я матери все, что накопилось.
– Ну, хоть денег дай. Ведь не бросишь же ты мать!
– Ни копейки не дам! Проваливай. Откуда деньги у меня? Я только подрабатывать начала, учусь.
– Да и катись сама, значит, куда хочешь! Раз денег нет, раз не пускаешь, и правильно я тебя бросила. Надо было вообще не рожать, а избавиться. Пожалела на свою голову – выросла змеища подколодная! – вдруг зашипела родительница, и развернувшись, пошла прочь.
Я покачала головой, и закрыла дверь. Тьмуша прыгнул мне на руки и замурчал, словно утешая.
– Такие вот они, мамки, бывают, мелкая. Но мы с тобой своих будем любить и никогда не бросим, правда?
Снова раздался звонок в дверь. На пороге на этот раз стоял Максим с пакетами, полными продуктов.
– Вот, фуру с овощами разгрузил. И овощей дали, и прикупил кое чего тебе. А чего на тебе лица нет, Кристь?
– Мать приходила.
–Ах вон оно что. Чего хотела? И как посмела вообще?
– Просила пустить ее пожить у меня, просила денег.
– Сказал бы я, да не при кошачьем ребенке.–зло выплюнул сквозь зубы Максим.
***
Больше мать в моей жизни не объявлялась. Потом я узнала, что ее не стало два года спустя после нашей встречи. Я даже не знала, где место ее последнего успокоения и не хотела знать. Бог ей судья, раз она родного ребенка отдала в детдом. Мы там фунт лиха с Максом хлебнули. Но зато теперь жили одной семьей, да еще Тьмуша радовала мурлыканьем, шуршанием фантиков и преданными взглядами огромных изумрудно зеленых глазищ.
Мы с Тьмушей пополнили этот мир в один день. Я родила Степку, а кошка принесла трех пестреньких котят, которых мы быстро пристроили через группу ВКонтакте в добрые рыки. Степка стал нашим подарком с Максом. Сына мы обожали.
Однажды я вошла в комнату, где муж сидел с сыном на руках. Парень целовал малыша в лобик, в ладошки, в пяточки, и повторял, как молитву:
– Сынок, я никуда не уйду и никогда тебя не оставлю. И мама тебя ни за что не бросит!
Слезы навернулись на глаза. Навсегда в нас с Максом эта потеря, эта брошенность останется. Но, может, маленький мальчик, который так крепко сейчас держит отца за палец заживит в нас эти боль и пустоту?
