— Рита, нам поговорить надо…
Голос Степана был тихим, почти извиняющимся. Он не вошёл, а просочился в гостиную, словно не хотел нарушать её геометрию своим присутствием. Маргарита не подняла головы. Она сидела за большим чертёжным столом, заваленным ватманами и линейками. Яркая лампа заливала её рабочее пространство безжалостным белым светом, выхватывая из полумрака комнаты её сосредоточенное лицо, тонкие пальцы, сжимающие карандаш, и строгие линии нового проекта на бумаге. Единственной реакцией на его голос была едва заметная складка, пролёгшая между её бровей. Она доводила последнюю линию, её рука двигалась медленно и уверенно. Шуршание грифеля по плотной бумаге было единственным ответом.
Он постоял ещё немного у входа, переминаясь с ноги на ногу. Его домашние тапочки издавали жалкий, шаркающий звук, который в этой упорядоченной тишине казался неуместным и раздражающим. Наконец, он решился и подошёл ближе, остановившись в паре метров от стола, на границе света и тени.
— Это по поводу мамы, — снова начал он, и в этот раз в его голосе прорезалась нотка отчаяния.
Маргарита закончила линию. Она аккуратно положила карандаш точно параллельно краю стола. Затем взяла ластик и стёрла крошечную, почти невидимую помарку. Только после этого она откинулась на спинку стула и, не поворачивая головы, бросила в его сторону короткое:
— Я слушаю.
Её тон не предполагал диалога. Это был тон занятого человека, который уделил тебе ровно столько времени, сколько ты стоишь. Степан сглотнул. Он так долго репетировал эту речь, подбирал слова, но сейчас все заготовки вылетели из головы. Он начал сбивчиво, путаясь и повторяясь.
— Понимаешь, тут такое дело… В общем, мама… она решила вложиться. Ну, знаешь, сейчас все эти новые технологии, инвестиции… Ей предложили очень перспективный проект. Сказали, что можно будет удвоить капитал за полгода.
Он замолчал, ожидая её реакции. Но Маргарита молчала. Она взяла со стола чашку с остывшим кофе и сделала небольшой глоток, её взгляд был устремлён куда-то в темноту за окном. Её спокойствие пугало его гораздо больше, чем если бы она начала кричать.
— Для этого нужны были деньги, — продолжил он, чувствуя, как его лоб покрывается испариной. — Большие деньги. Ну, и она… она продала свою квартиру.
Вот теперь она отреагировала. Медленно, очень медленно повернула голову и посмотрела на него. Прямо. Её взгляд не был злым или удивлённым. Он был пустым, оценивающим, как у патологоанатома, изучающего причину смерти.
— То есть, Алевтина Ивановна, взрослый человек шестидесяти двух лет, продала свою единственную недвижимость и отдала все деньги каким-то людям, которые пообещали ей «удвоить капитал»? Я правильно тебя поняла, Стёп?
Её голос был ровным и холодным, как сталь. Она разложила его сумбурное объяснение на простые, уродливые факты.
— Ну, не совсем так… Это был бизнес, они показывали документы… — его лепет звучал жалко даже для него самого. — Дело не в этом. Дело в том, что всё прогорело. Её обманули. У неё ничего не осталось. Вообще ничего. И ей негде жить. Она скоро переедет к нам.
Он выпалил последнюю фразу на одном выдохе, как будто если произнести её быстро, она станет менее чудовищной. Он ожидал чего угодно: взрыва, скандала, обвинений. Но Маргарита лишь слегка приподняла один уголок губ в подобии усмешки, лишённой всякого веселья. Она снова отвернулась к окну, словно его слова были не более чем фоновым шумом. Прошла минута. Две. Степан уже начал думать, что она просто его проигнорировала. Но затем она произнесла, глядя на тёмные силуэты деревьев во дворе, произнесла спокойно, чётко и убийственно ровно:
— Меня не интересует, где будет теперь жить твоя мать! Она сама продала свою квартиру, пусть не жалуется! И тут она не останется!
Слова Маргариты упали в тишину комнаты не как оскорбления, а как куски льда. Они не ранили, они замораживали. Степан стоял, физически ощущая, как холод расползается от его груди к конечностям. Он смотрел на её спину, на идеальную осанку, на спокойный изгиб шеи, и не мог сопоставить эту изящную, знакомую фигуру с чудовищной жестокостью произнесённых фраз. Его мозг отказывался принимать реальность. Он ожидал спора, торга, уговоров, но получил лишь глухую стену, о которую его отчаянная просьба разбилась вдребезги.
Молчание длилось ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы первоначальный шок сменился горячей, бессильной злобой. Заискивающая интонация побитой собаки исчезла из его голоса. Её место занял звенящий от возмущения металл.
— Ты хоть понимаешь, что ты говоришь? — он сделал шаг вперёд, вторгаясь в освещённый круг её рабочего пространства. — Ты бесчеловечная. Просто бесчеловечная.
Маргарита медленно повернулась на стуле. Теперь они были лицом к лицу. Свет от лампы бил ему в глаза, заставляя щуриться, в то время как её лицо оставалось спокойным и непроницаемым. Она не защищалась. Она наблюдала.
— Бесчеловечно — это позволять взрослому человеку перекладывать ответственность за свои ненормальные поступки на других. Твоя мать не жертва урагана, не погорелец, не инвалид, внезапно потерявший средства к существованию. Она осознанно пошла на риск, продиктованный исключительно жадностью и глупостью. Она проиграла. Конец истории.
Её логика была безупречной и оттого ещё более отвратительной. Она препарировала его семейную трагедию с холодным любопытством учёного, раскладывая эмоции по полочкам с ярлыками: «жадность», «глупость», «ответственность».
— Она же моя мать! — выкрикнул он, хватаясь за этот последний, как ему казалось, неоспоримый аргумент. — Моя мать осталась на улице! Это ничего для тебя не значит?
— Это значит для меня ровно одно, — отрезала Маргарита, и её голос стал ещё тише, ещё твёрже. — Это значит, что твой долг как сына — найти решение её проблемы. Снять ей комнату. Найти недорогую квартиру. Оплачивать её проживание из своей зарплаты. Это твоя мать и твоя проблема. Эта квартира, — она обвела рукой комнату, — моя. И она не станет ночлежкой для жертв финансовых пирамид. Я не намерена расплачиваться своим комфортом и своим домом за чужую глупость.
Каждое её слово было гвоздём, который она методично и безжалостно вбивала в крышку его надежд. Она не просто отказывала, она указывала ему его место. Место сына, обязанного решать проблемы своей матери, но не за её, Маргариты, счёт. В его голове не укладывалось, как можно быть такой. Как можно так рассуждать, когда речь идёт о близком человеке. Отчаяние подтолкнуло его к последнему, решающему шагу. Он решил поставить на кон всё.
— Тогда я уйду вместе с ней! — крикнул он, вкладывая в эту фразу всю свою обиду и уверенность в том, что уж это-то её точно остановит. Это была его козырная карта. Угроза, которая должна была показать ей, что она рискует потерять не только гипотетическую гостью, но и мужа.
Он замер в ожидании эффекта. Он ждал испуга, смятения, может быть, даже первого признака отступления. Но Маргарита лишь слегка наклонила голову, словно услышала не угрозу, а интересное предложение. На её губах снова появилась та самая холодная, лишённая тепла усмешка.
— Отличная идея, — кивнула она с таким видом, будто он только что предложил гениальный выход из положения. — Это очень благородно с твоей стороны. Вот как раз и проверите вашу родственную любовь в съёмной комнате. Могу даже помочь вам найти самый дешёвый вариант. Чтобы вы оба научились ценить то, что имели.
Угроза Степана, брошенная в пустоту, не растворилась. Она повисла в холодном воздухе квартиры, как невыполненное обещание, на протяжении следующих трёх дней. Это были дни оглушительного, вязкого молчания. Они двигались по квартире как тени, стараясь не пересекаться в узком коридоре, молча ели на разных концах кухонного стола и спали, отвернувшись друг от друга, на противоположных краях огромной кровати. Степан ждал. Он ждал, что Маргарита сломается, испугается перспективы остаться одной, позовёт его и скажет, что погорячилась. Но она не звала. Она работала. Её стол по-прежнему был залит светом, и шуршание карандаша по ватману стало единственным постоянным звуком в их доме, точным и безразличным, как ход часов.
На четвёртый день раздался звонок в дверь. Не телефонный, а дверной, требовательный и короткий.
Маргарита, проходившая из кухни в гостиную с чашкой свежего кофе, остановилась. Она посмотрела на Степана, который замер посреди коридора, как олень, застигнутый светом фар. Он знал, кто это. Его лицо моментально приобрело выражение человека, которому предстоит тяжёлая и неприятная работа. Он медленно пошёл к двери, а Маргарита, сделав глоток, прислонилась к дверному косяку гостиной. Она не собиралась прятаться. Она собиралась смотреть.
На пороге стояла Алевтина Ивановна. Она была не одна. Рядом с ней громоздились два больших чемодана из яркого пластика под крокодиловую кожу и несколько объёмных сумок из клетчатого материала, какие обычно используют челноки. Сама она была одета в норковый палантин, наброшенный поверх спортивного костюма с золотыми лампасами. Вид у неё был не сокрушённый, а, скорее, воинственный. Это была не жертва обстоятельств, а королева в изгнании, прибывшая в своё временное владение.
— Ну, что застыл, сынок? Помоги матери, не видишь, тяжело, — произнесла она, не поздоровавшись.
Она говорила со Степаном, но взгляд её скользил мимо него, вглубь квартиры, оценивая и изучая. Маргариту она будто не замечала, словно та была частью интерьера, не заслуживающей внимания. Степан, суетливо и виновато, начал затаскивать чемоданы в прихожую.
Алевтина Ивановна, не разуваясь, прошла в центр коридора, её кроссовки с массивной подошвой оставили на светлом ламинате грязные следы. Она сделала глубокий вдох, будто пробуя воздух на вкус.
— Что-то у вас тут душно. И темно. Стены как будто давят. Степан, надо будет что-то с освещением решать.
Она говорила это как само собой разумеющееся, как хозяйка, планирующая ремонт. Наконец, её взгляд остановился на Маргарите. В нём не было ни просьбы, ни благодарности. Только холодное, изучающее любопытство.
— Рита. Здравствуй. Я у вас поживу немного. Пока разберусь со своими делами. Эти мошенники ещё попляшут у меня, я это так не оставлю.
Степан, поставив последний баул, выпрямился, вытирая со лба пот. Он посмотрел на жену с мольбой во взгляде, прося её проявить хотя бы каплю снисхождения. Но Маргарита не смотрела на него. Она смотрела на свою свекровь. На её лице играла лёгкая, едва заметная улыбка.
— Здравствуйте, Алевтина Ивановна, — её голос был идеально ровным и вежливым. — Проходите, конечно. Степан покажет вам вашу комнату.
Она намеренно сделала ударение на слове «вашу», имея в виду маленькую комнату для гостей в самом конце коридора. Но Алевтина Ивановна пропустила это мимо ушей. Она проигнорировала указание и решительно направилась в сторону гостиной, где работала Маргарита. Она бесцеремонно заглянула внутрь.
— Нет, ну что это за конура? Степа, я здесь жить не буду. Мне нужен свет, простор. Вот эта комната подойдёт. Стол этот твой, Рита, уберёшь в кладовку, а я здесь себе диван поставлю и телевизор. Мне нужно быть в курсе новостей.
Следующие несколько дней превратились в тихий, ползучий ад. Алевтина Ивановна не заняла гостевую комнату. Она расценила это предложение как личное оскорбление и, после короткого, но весомого скандала, устроенного Степану на кухне, победила. Её чемоданы перекочевали в гостиную. Чертежный стол Маргариты был безжалостно сдвинут в самый тёмный угол, а на его место водрузили привезённый Алевтиной Ивановной старый, но громогласный телевизор, который теперь бубнил с утра до поздней ночи. Степан превратился в тень, в услужливого лакея, курсирующего между своей матерью и женой, пытаясь сгладить острые углы, которые Алевтина Ивановна создавала с неутомимым энтузиазмом. Он приносил ей чай, покупал её любимые пирожные и виновато улыбался Маргарите, которая на все это смотрела с ледяным, отстранённым спокойствием. Она не спорила, не кричала. Она наблюдала и ждала.
Развязка наступила в субботу. Маргарита провела полдня на объекте, согласовывая детали с прорабом, и вернулась домой уставшая, мечтая лишь о горячем душе и тишине. Тишины не было. Из гостиной доносился хохот какой-то телевизионной передачи. Она вошла, и на секунду ей показалось, что она ошиблась квартирой. Её чертежный стол, её святилище, её рабочий инструмент, был выдвинут на середину комнаты. На белоснежном ватмане с почти готовым проектом фасада стояла грязная тарелка с остатками жареной курицы и жирными разводами кетчупа. Рядом валялась засаленная вилка. Огромное, расплывчатое жирное пятно пропитало бумагу насквозь, навсегда уничтожив тонкие, выверенные линии чертежа.
На диване, закинув ноги на журнальный столик, сидела Алевтина Ивановна и увлечённо смотрела своё шоу. Она обернулась на звук шагов.
— О, Рита, ты уже вернулась? А я вот решила перекусить, а то у вас на кухне стол такой маленький, неудобно. Твой побольше будет, — беззаботно сообщила она, махнув рукой в сторону осквернённого стола.
Маргарита ничего не ответила. Она не посмотрела на свекровь. Она медленно подошла к столу, взяла тарелку двумя пальцами, так, словно держала дохлую крысу, и молча пошла на кухню. Степан, привлечённый необычной тишиной, вышел из спальни.
— Рит, что случилось? — начал он, но тут же увидел её лицо и осекся.
Она поставила тарелку в раковину и повернулась к нему. В её глазах не было гнева. В них была пустота.
— Степан, иди сюда.
Её голос был тихим, почти шёпотом, но от этого шёпота у него по спине пробежал холодок. Он послушно вошёл в гостиную. Маргарита указала пальцем на жирное пятно на своём проекте.
— Посмотри. Просто посмотри на это.
Степан перевёл взгляд с чертежа на мать, потом снова на чертёж. На его лице отразилась целая гамма эмоций: от растерянности до раздражения.
— Ну, мам… Ну я же просил… — промямлил он, обращаясь к Алевтине Ивановне. — Рита, она не со зла. Она просто не подумала. Я куплю тебе новый ватман.
— Ты не понял, — всё так же тихо сказала Маргарита. — Дело не в ватмане. Дело в том, что это мой дом. Это моя работа. А это, — она снова ткнула пальцем в пятно, — твоя мать. И то, что она сделала, — это результат твоего бездействия и твоей трусости.
— Да что такого случилось-то? — подала голос Алевтина Ивановна, вставая с дивана. — Бумажку испачкала, трагедия вселенского масштаба! Можно подумать, картину Рембрандта испортила! Нервные все какие-то стали!
Она подошла ближе, с вызовом глядя на Маргариту. Это был тот самый момент, которого Маргарита ждала. Момент, когда все маски будут сброшены.
— Вы правы, Алевтина Ивановна. Ничего особенного. Просто это была последняя капля, — Маргарита повернулась к мужу. Её взгляд был твёрдым, как гранит. — У тебя есть час, Степан. Ты собираешь её вещи и свои вещи, и вы уходите. Вместе. Или ты собираешь только её вещи, и она уходит одна. А ты остаёшься. Выбирай. Прямо сейчас.
Степан смотрел на неё, не веря своим ушам.
— Ты… ты выгоняешь нас? Свою семью?
— Я избавляюсь от проблемы. От одной или от двух сразу — решать тебе. Час пошёл.
Она развернулась и ушла в спальню, оставив его стоять посреди гостиной между требовательно смотрящей на него матерью и уничтоженным чертежом. Алевтина Ивановна фыркнула, схватила его за руку и зашипела: «Ну что, пойдём, сынок, не унижайся перед этой мегерой!». И Степан, опустив голову, как побитый пёс, которого ведут на поводке, поплёлся за ней собирать их чемоданы. Через пятьдесят минут они ушли. Маргарита вышла из спальни. Она подошла к своему столу, аккуратно сняла испорченный лист ватмана, свернула его и бросила в мусорное ведро. Затем взяла чистый лист, закрепила его на доске, взяла карандаш и провела первую, идеально ровную линию. В квартире наконец-то стало тихо…
