– Костя, это что за квитанция с надписью «задолженность» в таком драматичном красном цвете? – я держала лист бумаги, как горящую стрелу, пронзившую покой.
Он подошёл стремительно, как хищник, которому выдернули добычу из пасти:
– Не лезь. Это не твоё дело! – рявкнул, вырывая квитанцию. Бумага порвалась у меня в пальцах, как трещина в доверии.
– Ты же говорил, что выплачиваешь кредит за мотоцикл, – голос мой был холоднее, чем январский рассвет.
Вот так, с одного клочка бумаги, рушатся иллюзии. Лоск идиллии слетает, обнажая трещины. Но трещины были и раньше — просто я, как глупая девчонка, не хотела их замечать.
Пять лет брака. Двое детей. И мотоцикл, который, как оказалось, стоил нашей семье слишком дорого.
Мы встретились на рассвете. Не буквально, конечно — но тот поход, костёр, песни под гитару… Тогда Костя казался мне проводником в мир, где звучат стихи, где люди дышат ветром и живут сердцем.
Он умел смотреть так, будто видел тебя насквозь. И этот взгляд, и его тонкие пальцы, перебирающие струны, и густая чёлка, падающая на глаза — всё это сплело кокон из романтики, в котором я решила остаться.
Мы поженились тихо. Почти случайно. И почти сразу в этот мир ворвался Коленька — наш первый ребёнок.
Сначала Костя был рядом. Но чем старше становился сын, чем больше бытовых дел скапливалось на мне, тем дальше муж отдалялся — будто растворялся в звуках своих песен.
Он терял работы, как дети теряют варежки: небрежно, будто их легко заменить.
Я работала риелтором, тянула нас всех на себе. И когда появилась Маришка, я уже не шла в декрет — мы просто не могли себе этого позволить.
Он говорил: «Устала. Замоталась. Хочу мотоцикл». Я смотрела на наш счёт в банке и думала: «Хочет — пусть мечтает».
А он взял и купил. В кредит. Без спроса.
Потом появились дорогие вещи. Куртка, о которой я только читала в блогах. Кроссовки, как у олимпийцев. Lego на 15 тысяч. Новый шлем, компьютер…
– Откуда деньги, Костя? – спрашивала я.
– Я же говорил, веду вечерние занятия. Всё путём! – отмахивался.
Но всё было не путём. Совсем. Когда пришли первые уведомления о просрочках, я поняла — он тонет. И нас тащит за собой.
Когда пришли приставы, я стояла в дверях с ребёнком на руках и говорила: «Я ничего не знала». И это было правдой.
Костя потерял работу. Потерял уважение. И начал терять меня.
– Ты должна помочь, – говорил он, уже в ярости. – Ты же моя жена!
– Жена, да. Но не гарант твоей безответственности. Я тяну детей, квартиру, еду, няню. А ты — долги.
– Я делал это ради семьи!
– Ради семьи? Компьютер? Шлем? Дорогие ботинки? Ради кого из нас ты это делал?
Он молчал. А потом ударил по самому больному:
– Ты останешься одна. С двумя детьми. Кому ты будешь нужна?
Я выдохнула.
– Я буду нужна себе. И им. И, в отличие от тебя, я не прячу голову в песок. А ты… иди, пой свои песни в суде. Может, тебе аплодируют там.
Он ушёл. С рюкзаком, с обидой, с той самой детской тоской в глазах, которая когда-то меня влюбила. Но теперь я знала: это не глубина. Это — незрелость.
Квартира была моей. Осталась от тёти. У нас с детьми будет крыша. А всё остальное — я построю сама. Шаг за шагом. Без гитары. Без иллюзий.
Иногда главное — вовремя закрыть дверь. Чтобы спасти то, что действительно важно.
