никита— Ах ты ж, девка городская! Околдовала сыночка моего, в омут своей грязи затащила! — свекровь смачно сплюнула себе под ноги, толкнув Анну плечом. Девушка покачнулась, но устояла.
Фёдор сжал её ладонь, притягивая ближе.
— Мам, остынь чутка! Чем тебе Анечка не угодила?
Прасковья раздула ноздри, но стушевалась — не при гостях же.
— Я добром говорю. Гляди сам потом не пожалей. Ох и намучаешься же ты с этой пигалицей!
Анна затравленно съёжилась. Да, чувствовала она себя на этой свадьбе голубкой в змеином логове. И ладонь Феди, сжимавшая её пальцы до хруста, отнюдь не успокаивала.
Год назад, когда высокий статный Фёдор впервые привёл её в родную деревню, Анна и помыслить не могла, что вот так обернётся. Мать парня, суровая Прасковья Никитишна, приняла невестку в штыки.
— И где ты этакую цацу откопал? Белоручка, видать, только и умеет, что в зеркало глядеться да в своих бумажках ковыряться! А здесь работать надо!
— И поработает! — Фёдор хлопнул Анну по спине так, что ойкнула. — Приживётся, куда денется? Ты, мать, не серчай: хозяйка из неё будет справная! Вишь, какая ладная да пригожая!
Прасковья поджала губы, процедив:
— Больно хороша. С красоты такой либо в девках засидишься, либо по рукам пойдёшь. Гляди, из семьи утечёт, как вода меж пальцев! Не про нас она, Федюша. Чужая.
Тогда Анна не разобрала слов, а после было не до того. Подготовка к свадьбе, новый дом, чужие люди с липкими взглядами. Она крепилась, изо всех сил стараясь полюбить новую жизнь. Училась доить корову, печь хлеб, белить хату. А по ночам, прижимаясь к горячему боку мужа, ловила сквозь изнеможённую дрёму его горячечный шёпот:
— Анюта, голубка моя! Уж я-то знаю, какое ты сокровище. Ни на кого тебя не променяю!
Но все чаще в глазах Феди мелькало что-то новое. Непонятное, тёмное. Он замолкал на полуслове, застав Анну беседующей с соседом. Хмурился, видя в её руках книгу. А после и вовсе начал отбирать — чтоб не забивала голову всякой блажью.
И тут ещё Марфа. Невестка свёкра, что приходилась Феде золовкой, с первого дня стала Анниным кошмаром. Куда бы та ни сунулась, везде натыкалась на Марфин ехидный взгляд и шепотки за спиной.
Год пролетел в холоде и неприятии. А потом грянула свадьба, и Прасковья расщедрилась на тысячу едких замечаний.
— Чего возле мужиков крутишься, бесстыдница? Аль уже приглядела, от кого рога нацепить моему Федьке?
Анна вскинулась было, но прикусила язык. Пригладила дрожащими руками подвенечный наряд. Сегодня она принцесса, и ей всё нипочём!
— Мама, прекращай! — Фёдор нахмурился, но тут же рассмеялся, притягивая Анну в объятия. — Эх, люба моя! Заживём теперь душа в душу! А язык чесать — это они завсегда мастаки.
Но легче не стало. Прасковья и Марфа травили молодую хозяйку, как стая волков — загнанную лань. Всё им было не так. То борщ пересолен, то порог недомыт. Анна сжимала зубы и молчала. Лишь порой, оставшись наедине с Федей, позволяла себе тихую жалобу.
— Не нравлюсь я им. Сколько ни стараюсь, всё одно чужая.
И слышала в ответ неизменное:
— Не боись, родная! Стерпится — слюбится.
Только вот слюбиться всё никак не получалось. А потом стало ещё хуже.
***
— Ой, люба моя, да где ж тебя черти носили? — Федя встретил Анну на пороге, сложив руки на груди. — Марфа сказывала, видала тебя возле Петра-кузнеца. Ты часом не загулять ли удумала?
Анна обомлела:
— Да ты что, Федюша? На кой мне сдался твой Пётр? Я ж за хлебом бегала, пока тесто подходит!
— А то я не знаю, зачем бабы к мужикам бегают! — Смотри у меня, краля писаная! Узнаю что — спущу шкуру!
Так начались допросы. Анна не успевала оправдываться. То сарафан короток, то улыбка широка. Деревенские злопыхатели только масла в огонь подливали.
— Вся деревня судачит, что твоя благоверная с Парфёнычем амуры крутит! — ехидно шипела Марфа. — Был бы мой — враз бы ей кудри повыдергал!
Прасковья вторила:
— Говорила я тебе, Федюша! От этой пигалицы одни беды! Позоришь на весь свет нашу семью!
Федя и сам будто бесом одержимый стал. Почернел лицом, всё косо зыркал. Анна металась меж страхом и недоумением. Да за что ж ей такая напраслина?
А потом случилось страшное. На покосе Федя приметил, как жена смеётся, болтая с Иваном-соседом. Ярость опалила нутро. Не помня себя, он подлетел, схватил Анну за косу:
— Ах ты ж, распутница! Глазки свои бесстыжие строишь?
Толкнул так, что та рухнула в траву. Анна взвыла, пытаясь закрыться. Но напрасно. Федя схватил её за руку, сжал так, что стало больно.
А после, лёжа без чувств на сеновале, она слышала его раскаянья:
— Анечка, милая, ты уж прости! Сам не знаю, что нашло! Не могу я, когда ты с другими… Больно люблю тебя, дуру!
«Разве ж это любовь?» — хотела спросить Анна, да духу не хватило. Поняла вдруг, что попала в ловушку. И выхода из неё нет.
***
После первого побоища Анна две недели отлёживалась дома. Федя, поначалу каялся, в ногах валялся. А после будто с цепи сорвался.
— Что, нагулялась, краля писаная? — хрипел он, хватая жену за волосы. — Думаешь, не вижу, как вертишь задницей перед мужиками? Чья ты после этого?
— Федя, родненький, да что ты такое говоришь? — Анна тщетно пыталась высвободиться. — Я же только тебя люблю!
Но муж будто оглох и ослеп. Он впадал в бешенство от малейшего повода. Соседка улыбнулась, Анна ответила — всё, блудница. Пошла в сельпо за мылом — значит, перемигивается с продавцом. И каждый раз за расспросами следовали побои.
Анна билась, как рыба в неводе. От радости и покоя не осталось и следа. Теперь она жила в постоянном страхе — когда же в очередной раз сорвётся благоверный? Даже свекровь порой смотрела на невестку с сочувствием. Но молчала — в дела мужа и жены не прынято встревать.
Так прошёл год. Анна извелась вся, высохла. Перестала ждать от Феди ласки и сама к нему не ластилась боле. Только сжималась, когда он подходил близко.
Страшнее всего стало, когда Федя начал попрекать бездетностью.
— Я тебя кормлю-пою, уважение оказываю. А ты, стерва неблагодарная, даже дитя мне родить не можешь! Видать, бесплодная, как пустыня.
Однажды, войдя в раж от своих обвинений, Федя в сердцах оттолкнул Анну. Та, падая, ударилась о притолоку и потеряла сознание. Очнувшись, Анна поняла, что потеряла дитя, о котором ещё даже не успела узнать.
Анна выла в голос от горя, раздирая ногтями лицо. А свёкор только головой качал:
— Сноха-то, видать, гулящая. Небось, нагуляла байстрюка, вот Бог и покарал!
Федя после этого притих, будто сам испугался содеянного. Анна ждала если не раскаяния, то хоть капли сочувствия. Но куда там! Месяц спустя муж опять за своё взялся. Теперь попрекал Анну ещё и погубленным дитём.
Последней каплей стала Марфина болтовня:
— Мне тут птичка на хвосте принесла, будто видали твою благоверную с городским хлыщом Парфёнычем-то! Прям любезничали у всех на виду, бесстыдники!
Федя аж позеленел весь. А вечером устроил Анне форменный допрос с пристрастием. Она едва языком ворочала, умоляя поверить — мол, Андрей Парфёнович просто старый знакомый, вместе работали когда-то. Разве ж это повод для ревности? Но Федя будто с ума сошёл.
— Ах, старый знакомый? Ну так и катись к нему, раз приспичило! Видеть тебя не могу, тварь подзаборная! — и пинками вышвырнул жену за порог, едва накинув ей на плечи старый зипун.
Анна выбежала из дома, сердце колотилось от страха. Чёрные окна домов таращились на неё безучастно. Никто не вышел, не окликнул, не попытался помочь. Деревня дружно отторгала чужачку.
У покосившегося плетня её и нашёл Федя наутро — полуживую, почти бездыханную. Принёс в дом на руках, отпаивал травяными отварами. Умолял простить, называл своим счастьем и радостью. Только в глазах застыл ужас. Ужас перед собственной яростью — слепой, неодолимой. Анна поняла — это конец. Если она останется, то или погибнет сама, или однажды не сдержится — и тогда не сносить головы одному из них.
И она стала готовиться к побегу.
***
День Ивана Купалы в деревне отмечали с размахом. Гуляли допоздна — с песнями, хороводами, кострами до неба. Анна тихонько сидела в уголке, избегая веселящейся толпы. Сердце глухо колотилось — сегодня она решила уйти. Потихоньку собрала узелок с самым необходимым — документами, парой сменных рубах да краюхой хлеба. Ждала только, когда все улягутся спать.
Но тут её взгляд выхватил из толпы знакомое лицо. Андрей Парфёнович? Откуда он здесь? Анна даже не успела ничего сообразить, как мужчина уже спешил к ней, озабоченно вглядываясь.
— Анечка? Вы ли это? Господи, на вас лица нет! Что стряслось?
Слёзы хлынули прежде, чем она успела их сдержать. Ни слова не говоря, Анна уткнулась Парфёнычу в плечо и разрыдалась. Тот неловко похлопал её по спине, силясь успокоить.
Тут-то их и заметил Федя. Он аж шатнулся, словно пьяный. По лицу прошла судорога, пальцы невольно сжались в кулаки.
А дальше всё смешалось, как в бредовом сне. Откуда ни возьмись — мать, Марфа. Обступили Федю, зашипели гадюками:
— Вот она, твоя краля! Кобелину городского подцепила! При всем честном народе лижутся, бесстыжие!
Федя взревел раненым зверем. Ринулся вперёд, но мужики повисли на нём, не пуская. Анна в ужасе шарахнулась к Парфёнычу. Затрепетала, как птица в силках. А Федя тут и взбеленился пуще прежнего:
— Ах ты ж, курва продажная! При живом муже к другому в постель прыгнула?
Уже не соображая, что делает, Анна рванула прочь со двора. Слышала позади крики, ругань, голос Феди — страшный, незнакомый. Сердце колотилось, ноги подгибались. Она не разбирала дороги, молила только об одном — успеть.
До спасительной калитки оставалось всего ничего, когда Федя догнал её.
Не помня себя от ярости, Федя замахнулся на Анну. Та, испугавшись, отшатнулась и упала. Федя, будто очнувшись, замер над её распростёртым телом.
— Всё, дотрепыхалась, голубка! — прохрипел он, занеся руку для нового удара. — Будешь знать, как рога мне наставлять!
В гневе он схватил табурет, но замер, не зная, что делать дальше. Анна сжалась в комок, обхватив голову руками. Всё кончилось так же внезапно, как началось.
Анна с трудом поднялась на четвереньки. В ушах стоял звон, рёбра нещадно болели.
Пошатываясь, она побрела прочь со двора. Кто-то охнул ей вслед, но никто не посмел остановить. Только шептались по углам:
— Ушла, непутёвая. Ищи теперь ветра в поле.
У ворот Анна, спотыкаясь, упала. Попыталась встать, но ноги не слушались. Она почти потеряла сознание, когда вдруг рядом остановился автобус. Дверцы со скрипом распахнулись.
— Эй, мать! Ты что ж это, помираешь никак? А ну, залазь! До райцентра подкину, там в больничку определят.
Кое-как взгромоздившись на подножку, Анна ввалилась в салон. И потеряла сознание, стоило колёсам зашуршать по гравию.
Очнулась уже в палате. За окном брезжил рассвет, пахло лекарствами и хлоркой. Анна прислушалась к себе. Болело всё тело. Но впервые за много месяцев она ощутила покой. Покой и облегчение. Она вырвалась из плена! И больше никогда туда не вернётся.
***
Солнце уже вовсю светило в окна, когда в больничную палату, где лежала Анна, ворвался взъерошенный Федя. Кинулся к кровати, упал на колени:
— Анечка, родная! Господи, да что ж я натворил-то! Не уходи, не бросай меня, окаянного!
Но Анна только отвернулась к стене. По щекам безостановочно текли слёзы, но голос прозвучал твёрдо:
— Уходи, Федя. Не могу я больше так. Ни сил нет, ни желания.
— Да я ж исправлюсь! Зароком даю — пальцем больше не трону!
— Поздно. Сердце моё от твоей «любви» умерло. А своими клятвами подавишься. Уходи. Видеть тебя не хочу.
Федя порывался что-то сказать, но в палату вошёл врач. Строго глянул на незваного гостя:
— Вы кто такой? А ну-ка, выметайтесь отсюда! Нечего больную тревожить.
Пришлось Феде бочком-бочком выползать за дверь.
Через неделю Анну выписали. Она вернулась в город, к родителям. Развелась с Федей, благо, совместно нажитого имущества у них не было. Жизнь постепенно налаживалась. Анна устроилась преподавать музыку, нашла новых друзей. Только сердце оставалось холодным и пустым. Словно выгорело в том дикарском деревенском аду.
Федя долго не мог прийти в себя после её ухода. А потом и вовсе пропал куда-то. Видать, не стерпел позора людского.
Так прошло десять лет. Анна уже и думать забыла о бывшем муже. Купила квартиру, выстроила карьеру. Была уверена, что прошлое навсегда кануло в Лету.
Но однажды поздним вечером в дверь позвонили. На пороге стоял Федя — постаревший, обрюзгший, но всё такой же до боли знакомый. Увидев Анну, он едва не разрыдался:
— Анюта! Ты уж прости меня, дурака стоеросового! Знаю, что натворил лиха, годы твои молодые загубил. Не прошу вернуться. Только ответь — ты хоть счастлива теперь?
Анна помолчала, разглядывая сгорбленного мужика с потухшим взглядом. Потом тихо произнесла:
— Я в порядке, Федя. Живу своей жизнью. А тебе лучше уйти. Незачем былое ворошить.
— Анечка, но я ж…
— Всё. Прощай. Было у нас с тобой прошлое, да сплыло. Иди с миром.
Дверь закрылась так же внезапно, как открылась. Федя ещё долго сидел на лестничной клетке, баюкая разбитое сердце. А потом побрёл прочь — в свою ненужную, пустую жизнь. Жизнь, где он сам же уничтожил своё счастье и обрёк себя на вечное одиночество.