— На маму квартиру оформил, — покаялся муж, — ты же не против? Она так настаивала… Да, деньги наши, но маме я отказать не смог…
Мне было пятьдесят пять. Пятьдесят пять лет Надежды, любви и, как мне казалось, незыблемой веры. А теперь я сидела за кухонным столом, за которым вот уже тридцать два года мы встречали рассветы и провожали закаты, и смотрела на Андрея. Его слова пронзили меня насквозь, точно острый, невидимый кинжал, и сердце будто остановилось. «На маму квартиру оформил…» — звучало в ушах невыносимо громко, заглушая даже ровный стук ходиков на стене.
Ужин остывал. Андрей — мой Андрей, человек, с которым я делила постель, мечты, горести и радости целых тридцать с лишним лет — сидел напротив, опустив глаза, такой жалкий и виноватый, что на мгновение мне стало его почти жалко. Почти. Потому что за этой жалостью тут же поднялась волна дикого, обжигающего гнева. Гнева и абсолютного непонимания.
— Какую… квартиру? — выдохнула я, и голос мой прозвучал так чуждо, словно это говорила не я, а какая-то чужая, испуганная женщина.
Он поднял на меня свои некогда любимые, а теперь наполненные трусостью глаза. И в них я прочла всё. Стыд, страх, и — о Боже! — какую-то удивительную беспомощность, будто он сам не верит в то, что говорит.
— Ту самую, Надюш… Нашу… Новую… Мама очень просила. Говорит, старость не за горами, а у нее ж, кроме меня, никого… Вдруг что? Хочет быть уверенной…
Слова его звучали как бред. Наша. Новая. Квартира. Та, ради которой мы последние пять лет ели чуть ли не одну гречку. Та, на которую мы откладывали каждую копейку. Я даже шубу себе новую не купила в прошлом году, сказала: «Не до жиру, Андрей, главное — дом для нашей старости». А он… Он просто взял и отдал ее.
Мозг отказывался работать. Цифры, которые я так тщательно выводила в блокноте, планы, которые мы строили, вечера, проведенные за просмот картинок с интерьерами — всё это в одночасье рассыпалось в прах. Мы мечтали переехать в Подмосковье, поближе к природе, когда дети вырастут и разъедутся. Купить небольшую, но уютную квартирку в новом доме, с большим балконом, чтобы там можно было поставить кресло-качалку и пить по вечерам чай. Это была наша мечта. Наша крыша над головой. Наши сбережения. Мои, заработанные потом и кровью, Андреевы — слитые в один общий котел, как мы всегда говорили, «на старость, Надежда, на нашу спокойную старость».
— Андрей, ты… ты что несешь?! — Я вскочила. Стул с противным скрежетом отодвинулся от стола. — Какие «наши деньги»?! Какие «маме»?! Это наш общий вклад, понимаешь? Мы на нее откладывали, отказывали себе во всем! Твоя мама прекрасно обеспечена, у нее пенсия, дача! Она одна не останется, у нее полно родственников, почему ей срочно понадобилась наша квартира?!
Голос мой сорвался на крик. Он вздрогнул.
— Надя, не кричи! Пожалуйста… Я все объясню.
— Что объяснять?! Что ты ограбил меня?! Что ты лишил нас всего?!
Слезы, жгучие и едкие, подкатили к глазам. Я чувствовала, как лицо горит. Такого со мной не случалось уже давно. Может, со студенчества, когда родители запретили мне встречаться с Андреем, а я плакала, не видя смысла жизни. Тогда он был моим смыслом. А теперь?
— Она очень болеет, Надюш. Представляешь, опять давление подскочило… — начал оправдываться Андрей, и это было так типично для него. Стоит только Вере Сергеевне притвориться слабой и больной, как Андрей тут же превращается в слепого щенка, готового на всё, лишь бы «мамочке» было хорошо. — Доктор ей сказал, что нужна спокойная старость. А она говорит, что наша квартира ей приглянулась, что на нашу же пенсию жилье купить не сможет…
Я слушала, и каждое слово впивалось в меня, как гвоздь. Пенсия? Какая пенсия, если у нее и так есть жилье! Прекрасный дом в черте города! За что?!
— Андрей, это же… это же наши деньги, наши планы! Как ты мог? Просто взял и… отдал? А я? А мы? Как же мы теперь? — Мне не хватало воздуха. Казалось, потолок давит, стены сужаются, а весь мир вокруг стал серым и холодным.
— Надюш, ну не делай из этого трагедию! Это же все равно наше! Просто на маму оформлено, чтобы ей было спокойнее! Она сказала, что потом всё тебе и детям отпишет. Ты же знаешь, мама слова на ветер не бросает!
— Твоя мама, Андрей, слова на ветер не бросает, она ими манипулирует! — выдавила я. Вера Сергеевна… Эта женщина, которая с самого первого дня нашей свадьбы смотрела на меня, как на главную ошибку в жизни своего сына. Она всегда умела извлекать выгоду из любой ситуации. Но чтобы так?! Обмануть собственного сына и заставить его предать жену?! — Ты понимаешь, что ты сделал?! Ты лишил нас всего! Ты оставил нас ни с чем!
— Да почему ни с чем? — Он снова посмотрел на меня с обидой, будто это я была виновата. — У нас же есть эта квартира! Мы в ней живем!
— А если завтра ты уйдешь? Или она передумает? Или ей понадобится продать ее?! Что тогда?! Куда нам идти?! Мы на улице окажемся?!
Мы не спали всю ночь. Вернее, не спала я. Андрей метался по кровати, вздыхал, пытаясь обнять меня, но я отталкивала его руки. Каждое его прикосновение было отвратительно. Меня тошнило от его лжи, его слабости, его безволия. Я встала, ушла на кухню, где до утра сидела, закутавшись в старый плед, и смотрела в темное окно. Улица спала. А я чувствовала, как моя жизнь рушится. Тридцать два года. Пшик.
На следующее утро я решительно позвонила Вере Сергеевне. Я надеялась на чудо, на то, что она одумается, что Андрей всё напутал. Но чуда не произошло.
— Здравствуй, Наденька! — Ее голос, обычно такой слащавый, теперь звучал победительно. — Что-то случилось? Андрюшенька вчера звонил, переживал.
— Вера Сергеевна, вы действительно оформили нашу квартиру на себя? Ту, что мы с Андреем собирались купить?
— Ну конечно, Наденька! Я же старенькая, мне о будущем подумать надо. А Андрюшенька у меня один, самый любимый, он меня понимает. Все нажитое — ему, а потом и вашим деткам. А ты… Ты что переживаешь? У вас же своя квартира есть.
— Своя? Вера Сергеевна, та квартира — наша с Андреем, и мы живем в ней. А эти деньги были НАШИМИ СОВМЕСТНЫМИ СБЕРЕЖЕНИЯМИ! На новое жилье!
— Ну, Наденька, чего ты завелась-то? Добра-то желаю! Кто, если не мать, позаботится о своем сыночке? У меня ж, ты знаешь, пенсия небольшая, а болею часто. А тут хоть какой-то островок безопасности. Ты-то молодая еще, заработаешь.
— Мне, Вера Сергеевна, не двадцать лет! Мне пятьдесят пять! Вы что, издеваетесь?!
— Наденька, я тебе не девчонка, чтобы мне тут голос повышать! — тут же сменила тон свекровь, и в ее голосе появилась сталь. — Запомни, что принадлежит сыну — принадлежит мне. А что принадлежит тебе, это уж ты сама разбирайся. Мне больше не о чем с тобой разговаривать. А ты, как говорится, невестка, а не дочка!
И она бросила трубку. Я стояла посреди кухни, словно обухом по голове оглушенная. Невестка, а не дочка. Вот оно что. Вот какая я ей была все эти годы. Чужая. И этот статус она подтвердила самым жестоким образом.
Андрей пришел вечером. Я ждала его, сидела на кухне с кипящим чайником.
— Что сказала мама? — спросил он, избегая моего взгляда.
— Она сказала, что я ей не дочка. И что то, что принадлежит сыну, принадлежит ей.
Он молчал. В этом молчании было все — его согласие, его безволие, его признание, что он выбрал мать, а не меня.
— Андрей, ты понимаешь, что мы теперь живем на птичьих правах? Что завтра она может решить продать эту квартиру, или сдать ее, или завещать кому угодно? А мы? Мы что, бомжи?
— Надя, ну перестань! Мама такого никогда не сделает! Это же для нас, для будущего наших детей! Просто пока на ней оформлено… Она переживает, что вдруг что со мной случится…
— Ты это серьезно? Со тобой? В 56 лет? А со мной в 55 ничего не случится, да? Я не заболею, не умру, и мне не понадобится крыша над головой?!
Мои слова повисли в воздухе. Он опустил голову и уперся взглядом в чайник. Я не выдержала.
— Я так больше не могу. Это не жизнь, Андрей. Это какое-то существование. Я чувствую себя обманутой. Униженной. Мне противно, что я столько лет доверяла тебе, а ты… Ты просто взял и растоптал все наши мечты.
Он попытался обнять меня.
— Наденька, родная, ну пожалуйста! Давай все уладим! Я поговорю с мамой еще раз!
Я вырвалась.
— Нет, Андрей. Разговаривать бесполезно. Она тебя не слышит. Или не хочет слышать. Ты тоже ее не слышишь. Или не хочешь. А я… я больше не хочу быть здесь.
В ту ночь я почти не спала. Слова Веры Сергеевны, взгляд Андрея, собственное ощущение полного бессилия – всё это перемешалось в голове в страшный коктейль из обиды и страха. Страха за будущее. Мне 55. В этом возрасте многие женщины уже на пенсии, а я все еще работала, и довольно много, чтобы внести свою половину в эту злополучную «квартиру мечты». Отдать тридцать с лишним лет жизни, положить здоровье на то, чтобы построить совместное будущее, а потом узнать, что всё это растаяло, как дым, из-за прихоти свекрови и слабости мужа… Нет, этого я не могла принять.
На следующее утро, вместо того чтобы идти на работу, я поехала к Маринке. Марина — моя давняя подруга, мы с ней вместе сидели за одной партой еще в восьмом классе. Она всегда была более решительной, более практичной, чем я. Я часто обращалась к ней за советом. Она работала юристом, пусть и не по жилищным вопросам, но точно знала, куда идти и что делать.
Когда я, сбивчиво и со слезами, рассказала ей всю историю, Марина просто сидела и слушала, лишь изредка поджимая губы. Ее лицо, обычно такое живое и веселое, было серьезным, сосредоточенным.
— Надюша, — сказала она, когда я закончила и замолчала, пытаясь сдержать рыдания, — это не просто предательство. Это, по сути, ограбление. И то, что Андрей это сделал, прикрываясь «мамой, которая настаивала», это… это очень плохо.
— Что мне делать, Марина? Что теперь? Мы столько лет копили! Это же наши деньги! Мои деньги! У меня на руках справки о доходах, подтверждение вклада, все чеки, которые я откладывала! Я даже часть наследства, что от бабушки осталось, туда вложила, чтобы быстрее!
Марина вздохнула.
— Справки и чеки — это хорошо, Надь. Но они не имеют юридической силы, если квартира оформлена не на вас. Деньги переданы добровольно, формально. Доказать, что это были ваши общие средства, и что вы имели в виду, что эта квартира должна быть вашей, будет очень сложно. По документам, Вера Сергеевна купила ее на свои средства, и Андрей просто подарил ей деньги, или она их одолжила у него. Это огромная дыра в законе.
— То есть… то есть я осталась ни с чем? Совсем?
— Практически, Надь. Ты можешь попытаться подать иск о разделе совместно нажитого имущества, но доказать, что эти деньги были частью вашей совместной собственности, и что они пошли именно на эту квартиру, будет сложно, ведь договор купли-продажи оформлен на третье лицо. Понимаешь? Муж может сказать, что это были его личные средства, которые он решил подарить матери, или что это была ее давняя мечта, которую он помог ей осуществить. Он имел право распоряжаться своей частью доходов по своему усмотрению. Доказать его недобросовестность будет очень, очень трудно. И забудь про эти его сказки, что «она потом всё тебе отпишет». Пожилая женщина, властная и хитрая… да никогда она не отпишет! Она боится, что на старости лет окажется без гроша. Да и потом… А вдруг она завтра передумает? Или ей понадобится срочно продать квартиру, чтобы на лечение? Что тогда? Вы окажетесь на улице. Андрей должен был подумать об этом.
Марина посмотрела на меня, и в ее глазах я увидела такую печаль, что стало еще хуже.
— Что же мне делать? — Я почувствовала, как по щеке снова покатилась предательская слеза.
— Ты должна решить, Надь. Жить дальше, проглотив эту обиду и постоянно боясь будущего. Или… Или бороться. И бороться жестко.
Ее слова эхом отдавались в моей голове по пути домой. Бороться. Как? С кем? С мужем, которого я любила, или думала, что любила? Со свекровью, которая всегда была для меня скалой, только не опоры, а преткновения? И что это даст?
Дома было тихо. Андрей, наверное, уже спал. Я тихонько пробралась в спальню, легла рядом. Но сон не шел. Я ворочалась, пытаясь найти удобную позу, но тело болело от напряжения, а душа ныла от безысходности. В голове роились мысли: как такое вообще могло случиться? Как Андрей, мой Андрей, мог так поступить? Ведь мы всегда были одной командой.
Вспомнилось, как мы познакомились. Студенческий стройотряд, лето, комары, костры. Ему тогда было двадцать, мне девятнадцать. Он был такой внимательный, заботливый. Все девчонки за ним бегали, а он выбрал меня, тихую Надежду. Я тогда буквально порхала от счастья. Наши родители были против — его мама считала, что я «недостаточно хороша» для ее единственного сыночка, а мои боялись, что Андрей меня увезет куда-нибудь, и я останусь далеко от дома. Но мы настояли. Сыграли скромную свадьбу, без всякой помпы, на студенческую стипендию.
Первые годы было тяжело. Жили в общежитии, потом снимали маленькую комнату. Работала, училась, готовила. Андрей тоже работал, на полставки, а ночами зубрил учебники. Мы строили наше будущее по кирпичику, вместе. И каждый раз, когда мы что-то покупали, что-то планировали, Андрей всегда говорил: «Это наше, Надюша, наше с тобой». Наши дети, наш маленький домик за городом, наш первый автомобиль — всё это было «нашим».
И эта квартира… Сколько сил было в нее вложено! Я экономила на всем: на новом пальто, на косметике, на девичьих посиделках с подругами. Все до копеечки — в общий котел. Потому что верила. Верила, что мы делаем это для себя, для нашего спокойного, обеспеченного завтра.
А теперь я лежала рядом с этим человеком и чувствовала себя так, будто все эти тридцать лет я жила в придуманной мною сказке. Что все наше «наше» было иллюзией, удобной ему, пока я вкладывала в это «наше» свои силы и деньги.
Утром я проснулась от противного звука будильника. Тело ныло, голова раскалывалась, но внутри, среди всей этой боли, что-то изменилось. Что-то затвердело, точно сталь.
«Или бороться. И бороться жестко», — слова Марины крутились в голове.
Мне предстояло идти на работу. Работа спасала. Помогала отвлечься, забыться хотя бы на время. Мои коллеги ничего не замечали — на лице была привычная маска спокойствия. Но внутри… внутри был ад.
Так прошел месяц. Месяц унижения. Месяц лжи. Месяц, когда я пыталась хоть как-то восстановить справедливость. Я пыталась разговаривать с Андреем, но каждый наш разговор превращался в одну и ту же пластинку: он виновато бормотал про «маму, которая так просила», а я захлебывалась слезами и гневом. Он никак не мог понять, или не хотел понимать, масштаба произошедшего. Для него это было просто «помочь маме». Для меня — крушение всей моей жизни.
Вера Сергеевна звонила сама, периодически. Не затем, чтобы помириться, а чтобы еще больше насыпать соли на раны.
— Наденька, ты что-то так грустно Андрюшеньку моего провожаешь на работу? Наверное, из-за квартиры переживаешь? Ну чего ты! Я ж сказала, что она ваша! Только оформлена на меня. Ты должна понимать, что мне в старости о чем-то думать надо. А сын должен мне помочь, я ж его воспитала, выучила!
— Вера Сергеевна, вы забрали у нас всё! Вы понимаете это?! — пыталась достучаться я.
— Да что ты заладила! Я для Андрюшеньки старалась! А ты… Ты что, решила его на улицу выгнать? И не стыдно тебе?
Ее слова были отвратительны. Она выворачивала ситуацию наизнанку, выставляя меня злой эгоисткой, которая не хочет, чтобы ее муж помогал матери.
— И не смей на Андрюшеньку давить! — продолжала она, не давая мне вставить ни слова. — Он такой чувствительный, а ты его до инфаркта доведешь!
Я бросала трубку. Мои руки тряслись. Она не просто забрала деньги, она хотела забрать и остатки моей гордости, моего достоинства. Сделать меня виноватой в ее собственных махинациях.
Я перестала готовить для Андрея, только для себя. Перестала с ним разговаривать, за исключением самых необходимых фраз. Наши дети, взрослые и самостоятельные, жили отдельно, и я не хотела втягивать их в наши семейные дрязги. Не хотелось, чтобы они узнали, насколько низко опустился их отец.
Но молчание в нашем доме стало оглушительным. Казалось, даже воздух загустел от невысказанных обид. Я чувствовала себя так, будто живу в тюрьме, а стены ее — это мой собственный страх и отчаяние. Не знала, куда идти, что делать. Где мне, пятидесятипятилетней женщине, искать новое жилье, если я останусь одна? Съемная квартира? Или идти к детям на постой, чувствуя себя обузой? Нет, такого позора я не хотела.
В один из вечеров я сидела в нашей спальне и, прижимая к груди старый фотоальбом, перебирала наши совместные фотографии. Вот мы, совсем молодые, стоим под ручку у ЗАГСа, улыбаемся глупыми улыбками, полными надежд. Вот Андрей с нашим новорожденным сыном на руках, такой счастливый и растерянный. А вот мы в свой серебряный юбилей, тридцать лет вместе, держимся за руки, глаза в глаза. Казалось, мы прошли через огонь, воду и медные трубы, и ничто не могло нас сломить. И вдруг — такая подлость. Это даже не измена, это хуже. Измена — это эмоции, страсть, минутная слабость. А это — холодный, расчетливый удар по самому сердцу нашей семьи. По самому смыслу нашего существования.
Мне стало физически плохо. Ком подкатил к горлу, я едва сдержала рвотный позыв. Я не могла больше жить так. Не могла позволить, чтобы страх парализовал меня, а обида сожрала изнутри. Моя жизнь еще не закончилась. И я не собиралась сдаваться.
Я встала. Вышла из спальни, Андрей уже спал в гостиной на диване — видимо, чувствовал, что рядом со мной ему сейчас не место. Я не стала его будить. Зашла в ванную, включила кран с холодной водой, ополоснула лицо. И посмотрела на себя в зеркало.
Там стояла женщина, осунувшаяся, с покрасневшими от слез глазами, но с твердо сжатыми губами. Я была Надеждой. Имя обязывает.
На следующее утро я снова позвонила Марине.
— Марина, мне нужна твоя помощь. Я хочу бороться. Скажи, что мне делать.
Ее голос потеплел.
— Вот это по-нашему, Надюша! Я уже думала, ты руки опустишь.
— Нет. Больше никогда.
Мы встретились снова. Марина рассказала мне обо всех вариантах, насколько они сложны и как мало шансов на стопроцентную победу.
— Ты можешь подать на раздел совместно нажитого имущества, но это будет долгий и изнурительный процесс. Тебе придется доказывать, что деньги были именно общими, что они пошли на эту конкретную квартиру, что Андрей действовал недобросовестно… Это трудно.
— А если… а если ультиматум? — спросила я, и мне показалось, что я сама себя не узнаю.
Марина пристально посмотрела на меня.
— Ультиматум — это самый верный, но и самый рискованный путь. Ты должна быть готова потерять всё. Но если у тебя хватит духа…
— Хватит, — твердо сказала я.
— Тогда слушай. Ты ставишь ему условие. Или квартира переписывается обратно на вас двоих, на совместную собственность. Или он возвращает тебе твою долю деньгами, прямо сейчас. И ты подаешь на развод. Это будет для него шок. Он должен будет сделать выбор. И он должен будет выбрать не маму.
Я вышла от Марины с четким планом. Я не могла терять больше ни минуты. Этот разговор должен состояться сегодня.
Вечером Андрей пришел домой. Я ждала его, сидя на диване в гостиной. На журнальном столике лежала папка с документами: наши справки о доходах, выписки со счета, чеки, которые я скрупулезно собирала все эти годы. Подтверждение наших сбережений.
Он прошел в прихожую, разулся, но так и не решился пройти дальше. Остановился у порога, глядя на меня со смесью вины и настороженности.
— Андрей, нам нужно поговорить. Серьезно.
Он кивнул и медленно прошел, сел в кресло напротив меня. Воздух в комнате загустел, словно перед грозой.
— Я была у Марины. У адвоката, — начала я, и он вздрогнул. — Узнала, что та квартира, на которую мы с тобой копили, тебе больше не принадлежит. Как и мне. Она полностью оформлена на твою маму. Без нашего с тобой согласия, без моей подписи. Понимаешь? Она — чужая. Наша мечта, наши деньги — чужие.
Андрей попытался что-то сказать, но я подняла руку, останавливая его.
— Не перебивай. Я не прошу объяснений. Я требую. Я даю тебе неделю, Андрей. Только неделю. Ты должен выбрать. Либо эта квартира оформляется обратно на нас с тобой — либо ты компенсируешь мне половину наших общих накоплений. Сейчас. И в этом случае… в этом случае мы разводимся. Я подаю на развод.
Его лицо изменилось. Из виноватого оно стало бледным, потом красным. Глаза расширились от ужаса.
— Надя, ты что такое говоришь?! Какой развод?! Мы столько лет вместе!
— Именно. Столько лет. И все эти годы я верила тебе, доверяла. А ты взял и растоптал это доверие. Как ты думаешь, смогу ли я спать спокойно, зная, что в любой момент могу оказаться на улице? Что я отдала тебе свои последние сбережения, свою уверенность в завтрашнем дне, а ты… Ты просто отдал это маме?
— Надя… — Его голос звучал растерянно. — Ну что же я могу сделать? Мама не отдаст! Ты ее не знаешь, она никогда не откажется от того, что считает своим!
— Зато я знаю тебя, Андрей. За эти тридцать лет я думала, что знаю тебя доскональности. Но, видимо, ошибалась. А вот ты маму свою не знаешь. Или просто боишься. Так вот, теперь тебе придется выбирать. Либо я, твой брак, наше будущее, наша старость… Либо твоя мама и ее хитросплетения. Выбор за тобой. У тебя неделя.
С этими словами я встала и вышла из комнаты, оставив его наедине с его шоком и документами. Это был самый тяжелый разговор в моей жизни. Но я чувствовала, как внутри меня рождается что-то новое — сила. Или, быть может, я просто возвращала ту силу, что всегда была во мне, но дремала под слоями чужого влияния и собственной доверчивости.
Всю следующую неделю я жила, словно в тумане. Работала, занималась обычными делами, но сердце билось в бешеном ритме ожидания. Андрей выглядел ужасно. Он не ел, почти не спал, метался по квартире, постоянно разговаривал по телефону, выходя из комнаты. Я знала, что он разговаривает с матерью, пытался ее убедить, но каждый раз слышала только его растерянные, беспомощные ответы.
На третий день Вера Сергеевна позвонила мне. Ее голос сочился ядом.
— Наденька, ты что, решила Андрюшеньку извести?! Что это за ультиматумы ты ему ставишь?! Ты знаешь, что у него сердце слабое?!
— Вера Сергеевна, — спокойно ответила я, хотя внутри все сжималось от напряжения. — Пусть Андрей вам объяснит, что он сделал. А про мое сердце вы не переживаете? Про то, как я себя чувствую, лишившись всех своих накоплений? Я свое решение приняла. Андрей должен сделать свой выбор.
— Да ничего он не сделает! — фыркнула она. — Я мать, и он всегда будет прислушиваться к матери! Квартира моя, и никто у меня ее не отберет! А если ты Андрюшеньке жизнь испортишь, он потом сам пожалеет, что такую змею себе в жены взял!
Я молча повесила трубку. Ее угрозы меня больше не пугали. Страх перед ней исчез, растворившись в гневе и решимости.
На шестой день Андрей пришел домой поздно. Его глаза были красными от недосыпа, волосы взлохмачены, а на лице читалось полное отчаяние.
— Надя… — выдохнул он. — Мама… она ни в какую. Не соглашается. Говорит, что ее это жилье, и точка. Говорит, что если я сделаю по-твоему, она от меня откажется.
Я молча смотрела на него. Сердце ухнуло вниз. Неужели он выберет ее? После всего? После тридцати лет?
— Что ты решил, Андрей? — мой голос прозвучал жестче, чем я ожидала.
Он опустился на стул, прислонившись головой к спинке.
— Я… я не знаю, Надя. Я не знаю, как мне жить дальше. Я между двух огней. Мама угрожает, что ляжет под поезд, если я ее предам. А ты… Ты меня бросишь.
В его голосе была такая невыносимая боль, что я впервые за месяц почувствовала к нему не жалость, а что-то похожее на сострадание. Он и правда был между молотом и наковальней. И все же… он сам себя в это загнал.
— Ты сам сделал этот выбор, Андрей, когда оформил квартиру на маму. Я же просила, умоляла…
— Я знаю, Надя, знаю! — Он вскочил, начал расхаживать по комнате. — Я был дураком! Слепым дураком! Что же мне делать?! Я не хочу тебя терять! Не хочу!
Я медленно подошла к нему. Взяла его лицо в свои ладони. Он был таким измученным, таким несчастным. Но я видела и другое — искру раскаяния, впервые настоящей, неподдельной.
— Подумай. Что важнее? Твоя мама и ее эгоистичные игры, или твоя жена, твоя семья, твоя жизнь? Ты всегда был маменькиным сыночком, Андрей. А теперь ты взрослый мужчина. Тебе пора сделать выбор. И понести за него ответственность.
Я отпустила его и отошла. Оставила его одного в комнате. Часы тикали. Минуты тянулись мучительно медленно. Я слышала его шаги, его стоны, его бормотание. А потом наступила тишина. Оглушительная, пугающая тишина.
Прошел час. Потом другой. Я уже решила, что все кончено, что он выбрал мать, что теперь я должна собирать вещи и начинать новую, страшную, неизвестную жизнь. В моем сердце медленно поднималась холодная, горькая решимость. Я справлюсь. Я должна.
Вдруг дверь распахнулась. На пороге стоял Андрей. Он был весь какой-то сжавшийся, помятый. Но в глазах его горел незнакомый мне, жесткий огонь.
— Все. Хватит, — прохрипел он. — Я… я поговорил с ней еще раз. Последний.
Он подошел ко мне, крепко схватил за руку. Его ладонь была холодной и мокрой.
— Я сказал, что не оставлю тебя, Надюш. Сказал, что если она не согласится, я не только уйду от нее, но и больше никогда не приду. Сказал, что я не дам ей разрушить мою семью.
Мне было страшно смотреть на него. Он выглядел так, будто прошел через бойню.
— Что она сказала? — спросила я, еле слышно.
— Сначала кричала, проклинала. Говорила, что я неблагодарный, что я ее единственный сын, а я… А потом… она заплакала. И согласилась. Согласилась вернуть квартиру. Но сказала, что никогда мне этого не простит. И что это ты, Надя, разрушила наши отношения.
В ее стиле, конечно. Всегда винить кого-то другого. Но сейчас это не имело значения. Андрей выбрал меня. И это было главное.
Слезы хлынули из моих глаз, на этот раз слезы облегчения. Я обняла его крепко, впервые за долгое время почувствовав тепло и какую-то, пусть и пока еще слабую, надежду.
Процесс возвращения квартиры занял еще два месяца. Вера Сергеевна сопротивлялась, как могла, тянула время, пыталась придумать новые препоны. Но Андрей, к моему удивлению, был тверд. Он больше не метался, не оправдывался. Он звонил ей, встречался с нотариусом, настаивал. Он выглядел уставшим, измотанным, но упорным. Я видела, как тяжело ему это дается, как его разрывают на части. Но он делал это ради нас. Ради меня.
В конце концов, Вера Сергеевна сдалась. Квартира была оформлена в совместную собственность на нас с Андреем. Когда мы получили документы, я держала их в руках, словно самый ценный клад. Это была не просто квартира. Это был символ моей победы. Моей внутренней силы, которую я так долго прятала. И символ того, что я больше никогда не позволю себя обмануть.
Отношения с Верой Сергеевной стали… формальными. Мы поздравляли ее с праздниками, навещали раз в месяц, но в наших беседах не было прежнего тепла. Она продолжала время от времени делать колкие замечания, намекала на мою «жадность» и «бессердечие». Но я научилась не реагировать. А Андрей… Андрей стал другим. Он, кажется, впервые в жизни вырос из образа маменькиного сыночка и стал настоящим мужчиной, способным принимать решения и нести за них ответственность.
Наша с ним жизнь тоже изменилась. Доверие, которое он так жестоко подорвал, не вернулось в одночасье. Но теперь я знала, что могу рассчитывать на себя. Я взяла под свой контроль все наши финансы. Составила собственный бюджет, открыла свой счет. И Андрей не возражал. Наоборот, он, казалось, даже был рад, что я взяла эту часть жизни в свои руки.
Иногда, по вечерам, мы с ним сидели на кухне. И он, уже не пряча глаз, рассказывал мне, как ему тяжело было пройти через это. Как он впервые почувствовал себя взрослым, когда смог сказать «нет» маме. И как он понял, что его жизнь, его счастье — это не мама, а я, его семья.
Я слушала. Прощала ли я его? Наверное, да. Но не забывала. Шрам остался. Он будет напоминать мне о том, как хрупко бывает доверие. И как важно всегда стоять на страже своей жизни, своих интересов, своего достоинства.
Мы по-прежнему мечтали о той квартире в Подмосковье, но теперь уже без прежней слепой веры. Я твердо знала, что буду держать руку на пульсе. Потому что жизнь научила меня, что даже самые родные люди могут предать. И что только ты сама — это та надежда, на которую можно по-настоящему рассчитывать.
А еще я поняла, что в пятьдесят пять лет жизнь только начинается. И у меня еще так много планов. Я открыла для себя новые увлечения, записалась на курсы живописи. Встречалась с подругами, смеялась от души. Теперь у меня был не только муж, не только семья, но и я сама. Сильная. Уверенная. Надежда.
Я знала, что путь еще долгий. Что доверие строится годами, а рушится в одно мгновение. Но я была готова его восстанавливать. По кирпичику. Своими руками. Потому что я выжила. И стала сильнее. И этого никто у меня не отберет
