Я всегда говорила, что у меня счастливый брак. Говорила и верила. Четыре года, как в вате — тепло, надежно, без острых углов. Андрей — мой медведь. Большой, теплый, с руками, пахнущими металлом и кофе. Инженер — это вам не шутки. А я рядом — бухгалтер, человек цифр и таблиц. Мы с ним как Инь и Ян, два бережливых зануды. И еще Димка, наш четырехлетний ураган.
В нашем доме многое не так, как было у меня в детстве. Чистые обои без засаленных пятен. Шторы не протертые в углах. Ключи не прячутся под коврик, а лежат в вазочке у двери. И нет этого запаха — кислого, тревожного, который появлялся вечерами, когда отец возвращался с работы.
Я оторвалась от глажки рубашек Андрея, когда в комнате раздался смех Димки. Он таскал по квартире игрушечного динозавра и рассказывал ему про свой день в саду. Андрей сегодня задерживался — что-то у них там с братом, редкая встреча. Я и не возражала. Пусть гуляет, ему полезно отвлечься. Кто же знал, что эта невинная мысль обернется… Нет, не буду забегать вперед.
Димку я уложила в девять. Почитала сказку, подоткнула одеяло, поцеловала теплую макушку, пахнущую детским шампунем. Он спал в маленькой комнате нашей двушки в спальном районе. Ничего особенного — типовая многоэтажка, но наша. С креплениями на стенах от качелей и плюшевыми игрушками на диване.
На кухне я расставила чашки, протерла столешницу. Андрей не любит беспорядок, и я тоже. Мне нравится знать, где что лежит. Это успокаивает. Когда все на своих местах, ничего неожиданного не случится.
В одиннадцать я начала беспокоиться. Отправила сообщение. Ответа не было.
В половине двенадцатого услышала, как лифт остановился на нашем этаже. Ключ долго скребся о замочную скважину, потом дверь открылась с тяжелым вздохом.
В коридоре показался Андрей — и что-то внутри меня дрогнуло, оборвалось, как струна. Его глаза были мутными, волосы растрепаны, он тяжело опирался о стену. От него пахло — Господи, как же от него пахло. Этот запах. Как из детства. Как из кошмаров.
— Ленуська, — он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой, неестественной. — Мы с Витькой мамину настойку попробовали. Кто ж знал, что она такая… ого-го. Прости. Я на такси.
Он сделал шаг вперед и пошатнулся. Я отступила к стене. Сердце колотилось где-то в горле.
— Ты злишься? — он поморщился, как от боли. — Я не хотел. Честно. Так получилось.
Я смотрела на него, но видела не его. Видела другого. Того, кто возвращался по вечерам, шатаясь и цепляясь за мебель. Того, кто бросал ключи с грохотом. Того, кто выл и плакал, а потом бил маму по лицу и обещал зарезать нас всех. «Закопаю, никто не найдет», — хрипел он, а мама стояла, как соляной столб, глаза стеклянные.
Я не помню, как оказалась на кухне. Просто в какой-то момент обнаружила, что выдвигаю ящик. Тот, где у нас лежат ножи. Большой разделочный, маленький для овощей, средний с деревянной ручкой. Я вынимала их один за другим, быстро, четко, совершенно не думая, что делаю.
Полотенце само легло в руку — белое, с синей вышивкой по краю. Я расстелила его на столе, стала заворачивать ножи. Один, второй, третий. Движения были отточенными, будто репетировала тысячу раз. В голове — пусто и гулко, только стук собственного сердца.
С завернутым свертком вышла в коридор. Андрей сидел на полу, прислонившись к стене, и смотрел на меня воспаленными глазами. В них не было угрозы — только недоумение и что-то еще, похожее на страх или жалость.
— Леночка? — тихо позвал он. — Ты чего?
Я шла мимо него к ванной. Там, за бачком, есть место… Там никто не найдет. Там можно спрятать, чтобы…
Остановилась я только у двери в туалет. Замерла, как вкопанная. В голове что-то щелкнуло, время вернулось, и я вдруг осознала, что делаю. Куда я иду? Зачем?
Полотенце стало тяжелым, неподъемным. Дышать было трудно, будто легкие сжал железный обруч.
— Лена, — Андрей говорил тихо, но я вздрогнула, как от удара. — Что там у тебя?
Я обернулась. Он уже стоял, держась за стену. Глаза — внимательные, ясные, будто хмель выветрился в одно мгновение.
— Ножи, — сказала я, и собственный голос показался чужим. — Я… прячу ножи.
— Леночка, зачем? — Андрей шагнул ко мне, но как-то боком, осторожно, будто боясь спугнуть. — Отдай, пожалуйста.
Я прижала сверток к груди. Сердце колотилось где-то в горле. Ноги стали ватными. Двадцать лет. Двадцать лет прошло, а страх остался — кислый привкус во рту, пот между лопатками, дрожь в пальцах.
— Отдай, — повторил он тверже. — Лен.
Взял из моих рук полотенце. Медленно, почти торжественно, словно принимал эстафету. Пальцы у него были теплыми. Он стоял близко — пахло перегаром, но я не отшатнулась. Это был Андрей. Не отец. Андрей.
— Всё хорошо, — пробормотал он. — Всё хорошо.
Ушел на кухню. Вернулся с пустыми руками. Я прислонилась к стене и сползла на пол. Колени подогнулись сами.
В голове крутились обрывки: мама, съежившаяся в углу. Звон битого стекла. Хриплый голос отца: «Пряяяячетесь? От меня?». Топот соседей по лестнице. Холодный кафель в ванной, куда я забиралась с ворованными ножами. Замирала там, пока не уснет или не уйдет. А иногда мы с мамой бежали к соседке, тете Кате. Она впускала нас без вопросов, наливала чай с сушками. У нее пахло старыми книгами и кошачьим кормом. Нигде больше не было такого запаха покоя.
Мне было восемь, когда я спрятала ножи в первый раз. Я смотрела «Улицу Сезам» и услышала, как хлопнула входная дверь. Шаркающие шаги в коридоре, бормотание. Мама в тот вечер работала во вторую смену. Я сидела, вжавшись в диван, надеясь, что он не заметит. Но он зашел, качаясь, в комнату, с красными глазами, опухшим лицом:
— А ну, иди сюда, красавица.
Шагнул ко мне, споткнулся о журнальный столик, выругался. А я вскочила и побежала на кухню. Почему на кухню? Не знаю. К ножам. Схватила их, завернула в тряпку, помчалась в туалет. Нашла щель между бачком и стеной.
— Ленкааа! — голос отца приближался. — Куда убежала, дрянь?!
Он искал меня, а я замерла, вжавшись в стену. Боялась дышать. Ножи были спрятаны. Хотя бы это.
Отец ворвался, толкнул дверь. — Мала еще прятаться от меня!
Выволок за волосы. Но ножей у него не было.
— Андрей, — прошептала я, возвращаясь в настоящее. — Прости.
Он сел рядом со мной на пол. Коридор был узкий — наши плечи соприкасались. Он не обнимал меня, просто сидел рядом. Я чувствовала, как от него идет тепло.
— Тебе не за что извиняться, — сказал он, глядя перед собой. — Это мне нужно просить прощения. Я напугал тебя.
— Ты не понимаешь, — меня начало трясти.
— Объясни.
И слова хлынули сами — бессвязные, путаные:
— Я как будто снова там… в том доме… с отцом. Он возвращался пьяным и… и я всегда убирала ножи. Всегда. Все, какие находила. Он угрожал маме, что зарежет нас… что… — я осеклась. — Я думала, что забыла. Что переросла это. А оказалось — нет.
Андрей молчал. Молчал так долго, что я подумала — может, задремал? Но когда подняла глаза, увидела, что он смотрит на меня. Глаза у него были красные, но совершенно трезвые.
— Знаешь, что самое страшное? — я нервно усмехнулась. — Не то, что ты пришел пьяным. А то, что я сделала это автоматически. Даже не задумалась. Как будто прошло не двадцать лет, а двадцать минут. Как будто я все еще та девочка.
Он молча накрыл мою руку своей. Я чувствовала шершавые подушечки его пальцев на своей коже. Этот жест — такой простой — вдруг сломал что-то внутри. Я заплакала. Слезы бежали по щекам, капали на колени. Я давно не плакала — годами. Даже когда рожала Димку, стиснула зубы и терпела.
— Нет, — вдруг сказал Андрей. — Нет, Лен.
— Что «нет»?
— Ты не та девочка. Той девочке некому было помочь. А рядом с тобой — я.
Он притянул меня к себе. От него пахло перегаром, потом, каким-то чужим домом. Но под всем этим был знакомый запах — его запах. Запах моего мужа.
Я уткнулась в его плечо. Этот простой жест — как признание в любви, которое не нуждается в словах. И в эту минуту я поняла, что не боюсь. Ни за себя, ни за Димку, ни за наш дом — впервые за много лет я не боялась ничего.
Утро пахло кофе и подгоревшими тостами. Андрей колдовал у плиты, сосредоточенно хмурясь. Он никогда не умел готовить. У него болела голова. Это было заметно по тому, как он щурился от света, но он не жаловался, только украдкой массировал виски, думая, что я не вижу.
— Уже забрал ножи из-за бачка? — спросила я, останавливаясь в дверях кухни.
Он вздрогнул, обернулся с лопаткой в руке.
— Доброе утро, — сказал он осторожно. — Они на месте. В ящике.
Я прошла к столу, села. Странно: все те же обои с выцветшим узором, все те же чашки, купленные в «Ашане», все та же скрипучая табуретка. А мир — другой.
— Спасибо, — я кивнула на кофе, который он поставил передо мной.
Димка влетел на кухню с разбегу, сметая тишину, как карточный домик:
— Мам! Пап! У меня динозавр говорит!
— Да ты что? — Андрей подхватил сына, усадил к себе на колени. — Дай послушать.
Я смотрела на них — два самых родных человека на свете. В голове крутилось: «Нужно поговорить, нужно все объяснить». Но слова вдруг показались лишними. Как объяснить столько лет страха? Как передать простую и страшную мысль, что моё детство было выжженной землей, а не полем с ромашками? Что я до сих пор вздрагиваю от громких звуков и не умею радоваться подаркам. Что каждый день напоминаю себе: я не моя мать, и Андрей — не мой отец.
— Днем поговорим? — вдруг спросил он, будто читая мои мысли.
— Да, — я кивнула, комок в горле мешал говорить. — Если ты готов.
— Я готов, — сказал он просто.
С Димкой было сложнее. Мы отвезли его к моей подруге Марине — поиграть с её дочкой. Вернулись домой молча, как перед прыжком в холодную воду.
Андрей сел напротив меня за кухонным столом. В руках он вертел ручку — старая привычка, когда нервничает. Я не знала, с чего начать.
— Однажды, — голос звучал хрипло, я откашлялась, — мне было семь. Я разбила чашку. Синюю, с каймой, любимую отцовскую. Он тогда схватил меня за волосы, приложил лицом о стол. Потом отпустил и сказал: «Извини, дочка, ты сама виновата».
Андрей смотрел на меня не отрываясь. В его глазах не было жалости — только тихая ярость. Он молчал, давая мне говорить.
— И таких «однажды» было много. Сотни. Мама… она пыталась защищать нас, но чаще всего просто замирала. Как статуя. А потом он начал пить больше. Угрожать. И я…
Слова полились сами — обрывками, кусками, как разбитая мозаика. Андрей слушал. Просто слушал, не перебивая, не утешая. Давая мне выпустить всё это наружу. И с каждым словом становилось легче дышать, будто вынимала из груди по камню.
— Знаешь, — сказал он, когда я замолчала, — мы могли бы сходить к психологу. Вместе. Если ты хочешь.
Я кивнула. А потом неожиданно для себя рассмеялась — легко, свободно:
— Я думала, ты скажешь что-то вроде «забудь всё это» или «время лечит».
— Я не настолько умный, — он улыбнулся. Протянул руку через стол. — Но я рядом. Я всегда рядом, слышишь?
Я сжала его пальцы в своих. У него были руки инженера — с мозолями, с заусенцами, с чернильным пятном на указательном. Самые надежные руки на свете.
