— А это кто к тебе, Мила, поднялся? Неужто Ликушка? — Валентина Петровна вытянула шею из-за двери, будто искала скидки на третьем этаже.
Мила сжалась, как от сквозняка. Перекинула полотенце через плечо, чтоб не выглядело, будто ждала кого-то. Хотя уже видела в глазке: стояла. Вся из себя — как из телевизора вырезали.
— Привет, Мил. Можно?
Лика. Без «Милочка», без «солнышко». Голос — будто с вокзала, чемодан усталый, а в глазах — ни капли.
— Заходи, — Мила посторонилась, но не от души, а как от занозы: больно, но пусть уже вылезает.
Лика прошла мимо, как хозяйка, будто не пятнадцать лет прошло. Поставила сумку у стола. Села. Вскинула глаза — и с места:
— Мне б ночку у тебя. Пока не пойму, куда дальше. Устала как собака. У тебя, как всегда, уютно.
Мила оперлась на спинку табуретки. Кофе недопитый, отпечаток губной на чашке — она мыла её каждый день, но ни разу не пила из неё с кем-то. Даже с собой не пила.
— Ты же замужем была. Или… ещё?
— Была. — коротко, будто в маршрутке за проезд передала. — Потом не была. Сейчас просто я.
— И к кому б ты ещё пошла, как не ко мне? — губы сами выдали, голос поджилкой дрогнул.
Лика хмыкнула, оглядела кухню.
— Ммм. Всё тот же серый кафель. Всё та же чашка с трещинкой. Всё та же Мила.
— А ты всё та же Лика. Только с сюжетом.
Повисло. Чайник закипал, но никто не двинулся. Даже кошка, бывшая безымянная, а теперь Васька, сжалась под табуреткой и сделала вид, что её нет.
— Знаешь, — Лика вдруг подалась вперёд. — Я ведь тебе завидовала. Всегда.
Мила дернулась.
— Это ты — мне? — и засмеялась не в голос, а как кашлянула. — Ликусь, да ты вся — фотошоп с каблуками. А я тут… компот варю.
— Вот именно, — Лика смотрела, не моргая. — Ты настоящая. А я… я пластик.
— Тогда почему ты пришла? — Мила не выдержала, встала, забрала чашку и резко налила воду, горячую. Не чай. Просто кипяток. От злости.
— Потому что никто не встретил. Потому что муж оказался не муж, а судья. И потому что когда всё рухнуло — я вспомнила: была одна, кто не сравнивала меня с собой. Кто просто была рядом. Ты.
— Ты себя в зеркало давно видела? — Мила смотрела теперь прямо. Без халата. Без подушки за спиной. Просто стояла. С фигурой, которую Лика стеснялась за неё. — Я осталась такой же. А ты изменилась. Внутри.
Лика отвела глаза.
— А я… хотела быть тобой. Хотела, чтоб меня принимали без макияжа и живота втянутого.
— Ну извини, у меня живота хватит и на тебя, и на соседку.
Усмехнулись обе. Но не вслух — внутри.
За окном кто-то крякнул — Сёмин Ильич. Подметал листья. Глянул наверх. Улыбнулся.
— А это ещё кто? — Лика прищурилась.
— Не твоего полёта. Электрик. С душой.
— Мил… можно остаться на пару ночей?
— Только не надолго. А то привыкну снова — а ты опять уйдёшь.
Лика кивнула. Мила поставила перед ней ту самую чашку с трещинкой.
— Пей. Здесь кофе не растворимый, а такой, как я. Горький, но не фальшивый.
—
— Ты тогда, помнишь, когда худеть начала… Я даже подумала: с ума сошла, — Мила пододвинула к Лике тарелку с сырниками. — Ела ж как нормальный человек, а тут — капусту в пакетах.
— Ага. А потом — грудь сделала, веки подтянула, волосы наростила. А внутри — та же я, только голодная, — Лика засмеялась, но вышло сипло.
— Не, ну ты красивая стала. Это да. Только не своя. Вот на тебя смотришь — будто в рекламе «до» и «после». Только у меня, выходит, обе фотки — «до».
— Зато настоящая, — Лика ткнула вилкой в сырник. — Я всё время была в бегах. От возраста, от зеркала, от одиночества. А ты стояла, как дом. Не модный, но тёплый.
— Спасибо, конечно. Прям как памятник. В халате.
— Мил, ты не злишься, что я тогда уехала?
— Я… не злилась. Просто было тихо. Знаешь, как выключили радио. Раньше бубнило, мешало, а потом вдруг тишина. И ты не знаешь, скучать по ней или радоваться.
Мила убрала со стола. Лика молчала, наблюдала, как та аккуратно перекладывает остывшие сырники в пластиковый контейнер — «на завтра». Всё у Милы — на потом, на запас, на случай.
— А с мужем чего вышло?
— Он меня выбирал как телевизор: яркая, глянцевая. Только забыл, что у телевизора есть выключатель. — Лика прикурила на балконе. — Орал, запрещал, контролировал. Я похудела — а он потолстел. Психически.
— Вот же жизнь… — Мила подперла щеку. — Ты ушла, чтобы быть лучше. А оказалось — лучше была, когда просто была.
— А ты осталась. И всё равно лучше.
— Не льсти. Я тут одна — только кошка и Валентина Петровна. Зато мне никто не говорит: «Ты себя в зеркало видела?»
— А мне говорили.
Повисла пауза. Только чайник щёлкнул в углу. Мила достала новую чашку, уже без трещинки. Подумала — и спрятала обратно.
—
— Милочка, ты извини, что без звонка, — Валентина Петровна вошла, как всегда, с порога, — а я ж не знала, что у тебя гостья! — многозначительно глянула на Лику. — Господи, не узнала сразу. Ты ж как человек с экрана стала. А всё лицо-то знакомое. Лика, что ли?
— Она, — Мила сдержанно. — Старая подруга.
— Ну надо же! — соседка развернулась в сторону Лики. — А я всё думаю: куда ты пропала? А вон оно как! Да ты вся как девочка — сбросила килограммов двадцать, не меньше?
— Тридцать пять, — Лика спокойно, без улыбки.
— Ай, молодца! А вот Миле бы тоже… ну, хоть чуток… Ты ж извини, Милочка, я ж по-доброму. Возраст такой, надо беречь суставы.
Мила поставила кружку громко. Чуть не треснула.
— Сахару вам?
— Мне без, — заторопилась Валентина Петровна. — Я на диете. У меня врач сказал — даже ложечку нельзя.
— Вот и хорошо. Тогда сушки.
Соседка ела, глядя по сторонам. Лика молчала, как в засаде. Потом встала и вдруг спросила:
— А у тебя, Мил, есть те старые фото? Где мы в библиотеке, с Наташкой ещё?
— Не знаю… наверное… — Мила встала, достала коробку из шкафа. Пожелтевшие снимки, без лайков и фильтров. Живые, как были.
— Вот. Вот это. Господи… — Лика прижала снимок к груди. — Посмотри. Тут я — как я. А ты…
— Что — я?
— Ты… такая… мягкая.
— То есть — толстая.
— Нет. Просто ты — уют. А я всё время — как витрина.
Мила забрала фото. Посмотрела. На снимке — она в цветастом платье, с пирогом. Лика — худая, в чёрном. Улыбается, но взгляд… стеклянный.
— У меня от этого фото всегда желудок урчит, — Мила усмехнулась. — Пирог был с капустой. Наташка тогда две порции съела.
— А я сидела, считала калории.
— А сейчас?
— Сейчас считаю — кто остался рядом.
На кухне снова повисла тишина. Только капала вода из крана. Стук. Стук. Стук.
— Слушай, — вдруг Мила, — ты завидовала мне?
— Да. Когда у меня всё «было». Ты варила варенье, а у меня — шпинат без соли. У тебя кошка мурчала, а у меня тишина с золотыми ручками на двери. И одиночество, которое пахло духами.
Мила смотрела на фото. Потом отложила его, не в коробку — на холодильник. Магнитиком придавила.
— Пусть висит. Напоминание, что я не хуже. Просто я не голодала. Ни телом, ни душой.
—
— Мил, можно я… может, я уже пойду?
— Так быстро? Ещё компот остался. Или ты торопишься вернуться в свою витрину?
— Не в витрину. Просто… не хочу мешать. Чувствую себя… гостьей на месте, где была дома.
— А ты кем хотела себя чувствовать? Хозяйкой?
Лика сглотнула. Плечи сжались, лицо стало пустым. Пластик без лампы.
— Мне некуда идти. Только честно.
— Вот теперь похоже на правду, — Мила поставила на стол чашку с трещиной. — Пей. В этот раз без сахара.
— Мил…
— Я не сахар. Я больше не та, что молчит и ждёт. Если осталась — значит, живи. Но без показухи.
— Я не притворяюсь. Просто… знаешь, когда у тебя отбирают всё — даже «притворяться» становится роскошью.
— А у меня ничего не отбирали. Потому что у меня ничего не брали. Я никому не нужна была, чтоб брать.
Лика отвернулась к окну. За стеклом шёл Сёмин Ильич с кульком, тащил что-то из «Пятёрочки».
— А он что, часто здесь?
— Кто?
— Электрик твой. Вон, снова идёт. С яблоками.
— Идёт — значит, живой. А живой человек лучше, чем идеальный.
— Мил…
— Нет. Дай сказать.
Мила встала. Сняла халат. Осталась в простой футболке и юбке. Полненькая. Без пояса. Без стягиваний.
— Я не худела. Не делала блефаро. Не вышивала фамилию на наволочках. Я жила. И мне было больно. И одиноко. И стыдно. Но я — осталась собой. Понимаешь?
— Понимаю.
— Нет. Ещё не до конца.
Мила подошла к зеркалу. Тому самому, возле плиты. Протёрла рукавом.
— Вот она — я. С морщинками, с боками, с одуванчиком на голове. Смотри.
Лика подошла. Встала рядом. Посмотрела.
— А теперь — смотри на себя. Без косметики.
— Не могу.
— Придётся.
Лика закрыла глаза. Но потом — открыла. Долго смотрела.
— Я пуста.
— А я полна. Полна жизни. Хотя и с сахаром, и с тестом, и с соседями.
Лика улыбнулась. Слабо. Потом вдруг уткнулась в плечо.
— Прости.
— Поздно. Но не совсем.
Стук в дверь. Мила пошла, открыла. Сёмин Ильич стоял, как мальчишка, немного смущённый.
— Мила, тут яблоки… упали из пакета. Одно прокатилось прямо к твоему коврику. Думал, может, пригодится. И ещё… в ДК танцы будут в пятницу. Пойдёшь?
— С яблоком или без?
— Лучше с собой.
Мила улыбнулась. Лика в дверях. Смотрела. Не мешала. Просто стояла.
— Я пойду.
— С яблоком?
— Без тебя. Но с уроком.
Мила закрыла дверь. Вернулась на кухню. Села. Тихо.
А потом — достала вторую чашку. Ту, без трещины.
Налила кофе.
И поставила рядом. На всякий случай.
—
Пятница выдалась холодной, но ясной. Мила вышла на улицу в пальто, давно не надевала его — пуговицы чуть натягивались на груди, но ей было всё равно. Она надела брошку, ту, что лежала в шкатулке с 92-го года, «на выход».
У подъезда сидела Валентина Петровна с авоськой.
— Ой, Милочка! А ты куда это при параде?
— На танцы, Валентина Петровна. В ДК. Пригласили.
— Кто? Семён?
— А кто ж ещё. Принёс яблоки и — заодно — приглашение.
— Надо же… А я всё думала, что он просто электрик.
— А он, оказывается, ещё и мужчина.
Соседка приподняла брови, но дальше не пошла — только кивнула. Потом, неожиданно, добавила:
— Слушай, а дашь рецептик твоего вишнёвого варенья? У меня не так получается. А у тебя — душевное.
— Запишу тебе на бумажке.
— Спасибо, милая.
Мила пошла дальше. По дороге к ней подошёл мальчишка с четвёртого этажа — отдал коробочку.
— Тётя Мила, это вам Лика передала. Сказала — «это правильно».
Внутри — та самая чашка. Трещину она заклеила. Аккуратно, с любовью.
К ней был приколот листок. Без текста. Только одно слово:
«Целая».
Мила вздохнула. Сжала пальцами ручку чашки. И пошла дальше.
