— На маму квартиру оформил, — покаялся муж, — ты же не против? Она так настаивала… Да, деньги наши, но маме я отказать не смог…
Я помню тот вечер, как будто это было вчера, хотя с тех пор минуло уже больше года. Октябрь шептал за окном унылой моросью, ветер швырял в стекло желтые листья, а в нашей уютной кухне, где пахло свежей выпечкой и чем-то еще неуловимо теплым, семейным, казалось, время остановилось. Мы с Алексеем сидели друг напротив друга за нашим стареньким, еще бабушкиным столом, на котором красовалась пузатая ваза с запоздалыми астрами. Я тогда, дура, улыбалась. Представляете?
Мы только что продали мою дачу — ту самую, что досталась мне от родителей, где каждое деревце помнило мои детские шалости, где под яблонями мы с Лешкой впервые поцеловались. Целых двадцать лет мы собирались построить там новый дом, но все как-то руки не доходили, да и денег вечно не хватало. И вот, наконец, решились продать, чтобы купить квартиру поближе к детям. Наши дети, уж больно хлопотливые стали, да и внуки — наша радость — росли не по дням, а по часам. Хотелось быть рядом, помогать, видеть их чаще, чем раз в месяц на выходных. Дача, конечно, душу рвала, но разум брал верх: для кого все это? Для семьи же.
— Представляешь, Леш, — говорила я, поправляя уютную шаль на плечах, — я уже нарисовала себе, какой будет кухня! Большая, светлая, чтобы всем внукам место нашлось. И окно такое… во всю стену, чтобы солнышко заливало!
Лешка, до этого момента ковырявший вилкой остатки яблочного пирога, вдруг замер. Вот прямо замер — и перестал дышать. Знаете, как бывает, когда чуешь, что что-то не так? Воздух сгущается, запахи блекнут, и слышишь только оглушительный стук собственного сердца. Он поднял на меня глаза, и я увидела там… да что я увидела? Что-то такое липкое, скользкое, будто извиняющееся и одновременно виноватое. И страх. Дикий, загнанный страх.
— Оль, — начал он, и голос его прозвучал каким-то чужим, шершавым, — я тебе сказать кое-что должен. Только ты… ты не кипятись сразу, ладно?
Я тогда только бровь изогнула. Он так редко что-то «должен был мне сказать», что я уже приготовилась к чему-то из ряда вон выходящему. Может, он потерял паспорт? Или на дороге штраф поймал? Что-то вроде этого. Но точно не то, что прозвучало через минуту.
— Мы, это… купили квартиру, — он избегал моего взгляда, уткнувшись в край стола. — Ту, что на Горького, помнишь? Двухкомнатная, которую ты так хотела?
Сердце мое дрогнуло. Неужели сюрприз? Он же всегда такой, мой Лешка, не мастер на сюрпризы. Да еще с квартирой! Это было бы что-то! Я даже вскрикнула от радости:
— Правда?! Лешенька! Неужели успели? Я же говорила, надо быстрее! Ура! Когда смотреть пойдем?
Его голова все так же была низко опущена, а плечи как-то ссутулились. И тут он выдохнул. Вот именно — выдохнул, а не сказал. Тяжело, со стоном, будто камень с души сваливал, только не с души, а скорее с сознания.
— На маму квартиру оформил, — эти слова прозвучали, как приговор. Нет, не приговор — как обухом по голове. Как будто ледяной водой окатили в крещенские морозы. — Ты же не против? Она так настаивала… Да, деньги наши, но маме я отказать не смог…
Мама. Валентина Петровна. Моя свекровь. Ей уже за восемьдесят. Божий одуванчик, как говорят. Но одуванчик с такими железными корнями, что сам чёрт позавидует. Она всегда была… особой женщиной. Властной, всегда знавшей, «как лучше». И «как лучше» — это всегда «как она сказала». Алексей — её единственный сын, и она вила из него веревки с самого рождения. Он и дышал-то, кажется, только с ее разрешения. Я-то думала, с годами это утихнет, а оно, видите ли, только укрепилось.
— Что значит — на маму?! — Я вскочила, опрокинув чашку с остывшим чаем. Коричневая лужица растеклась по белоснежной скатерти, но мне было наплевать. Руки дрожали, голос сорвался на визг. — Алексей, ты в своем уме?! Дача — это мои родители! Это наши общие деньги! На что ты их… на кого ты их оформил?!
Он поднял на меня глаза, полные беспомощности. Видите ли, беспомощности!
— Оль, ну что ты? Она же старенькая… Ей так одиноко в своей двушке… Да и сказала, что это на всякий случай, чтобы… ну, ты же знаешь, сколько мошенников сейчас! А так – на нее, а потом нам перепишет… когда-нибудь…
Я тогда, наверное, смешно выглядела. Пыталась дышать, а в легких воздуха не было. Хотела плакать, а слезы почему-то не шли. Только в голове билась одна мысль, как больная птица в клетке: «Предал. Предал. Предал».
— На всякий случай?! — повторила я, словно эхо. — Какие «на всякий случай», Алексей?! Это что, шутка такая?! Ты украл у нас будущее! У нас, у меня, у детей! Ты понимаешь, что ты сделал?!
Он съежился, будто я собиралась ударить его.
— Ну Ольга, не драматизируй! Что случилось-то? Ну, квартира. Ну, на маму. Она ведь потом нам перепишет… Конечно, перепишет. Это же мама.
Это «мама» прозвучало так, будто я должна была тут же упасть в обморок от восторга и умиления. Но я не упала. Я тогда поняла, что в этот момент что-то безвозвратно сломалось внутри меня. Тонкая ниточка доверия, которая связывала нас почти сорок лет, лопнула с оглушительным треском.
На следующий день я чувствовала себя так, будто меня переехал асфальтоукладчик. Каждое движение отзывалось тупой болью в висках, а в душе поселилась какая-то муторная пустота. Завтрак мы ели в оглушительной тишине. Алексей пытался что-то блеять про «ну, Оль, не дуйся», но я просто смотрела сквозь него. Он был для меня словно прозрачным. Человек, с которым я прожила всю жизнь, который должен был быть моей опорой, вдруг превратился в пыль.
Я не могла молчать. И первое, что я сделала — набрала номер нашей дочери, Ленки. Она всегда была моей главной отдушиной, моей мудрой, хоть и еще молодой, девочкой.
— Лена, — прохрипела я в трубку, и сама удивилась, насколько изменился мой голос, — папа… он… он ужасную вещь сделал.
Конечно, Лена сразу примчалась. Она сидела напротив меня, внимательно слушая, а ее молодые, живые глаза потемнели от возмущения.
— Мама, это немыслимо! Да как он мог?! — она схватила мою руку. — Тетя Валя? Ну, от нее можно было ожидать, но чтобы папа… Без твоего ведома?! Да это же вообще беспредел! Он должен пойти и забрать эту квартиру обратно!
И тут же Лена предложила ехать к Валентине Петровне. Я сопротивлялась. Боялась. Что я скажу этой женщине, которая всю жизнь исподтишка рулила нашим кораблем? Что потребую то, что было наше? У нее, властной и непреклонной? Но Лена настаивала.
— Мам, надо расставить все точки над «i». Пусть объяснят, что происходит. Нельзя это так оставлять.
И вот мы стоим перед дверью Валентины Петровны. Кажется, мне было сложнее, чем Лене. У меня поджилки тряслись, а внутри все холодело. Открыла она не сразу. Ее маленькие глазки, прищуренные от возраста и, кажется, от вечной недоверчивости, обвели нас, а потом остановились на Лене.
— Ой, Леночка! Какими судьбами? Заходите, заходите…
Она была образцом радушия, пока мы не сели. А потом, когда я, собрав все свои силы, наконец выдавила из себя:
— Валентина Петровна, нам нужно поговорить о квартире…
Ее лицо тут же изменилось. Маска радушия слетела, обнажив хищную усмешку.
— А что говорить-то? — Она уселась прямо, как королева на троне, заложив руки на груди. — Квартира куплена, оформлена. На меня. Что-то не так?
Лена, обычно тактичная, не выдержала.
— Тетя Валя, но ведь деньги… Это мамина дача, это их с папой общие накопления! Как так, без маминого ведома?
Валентина Петровна презрительно фыркнула.
— А что твоя мама? Она всю жизнь на мне висела! А это квартира для Лешеньки! Он мой сын, и я должна позаботиться о нем, пока могу! И потом… дача? Ну, дача, и что? Она и стоила-то гроши. Главное, что теперь у меня есть свое жилье! А вы что же, ждали, что я вам ее отпишу? Завидуете?
— Это не для вас, а для нас! Для нас с Алексеем! — мой голос дрожал. — Мы мечтали об этой квартире! Мы собирали на нее всю жизнь!
— Мечтали, да не размечтались, — спокойно, с наслаждением, сказала она, и я увидела, как в ее глазах пляшут огоньки торжества. — Запомни, Оленька: ты в этом доме всегда была гостьей. А вот Алексей… он мой сын! И моя квартира!
И тут же, словно для подтверждения своих слов, она встала, взяла с полки какую-то папку и достала оттуда… договор. Своей рукой она ткнула мне в лицо документ:
— Вот! Все по закону! Все оформлено! А теперь, будьте любезны, уйдите. Я устала.
Я сидела, оглушенная. Лена, бледная, встала.
— Мама, пойдем. Разговаривать тут не о чем.
Мы вышли из квартиры, и меня колотила крупная дрожь. Валентина Петровна словно вылила на меня ушат ледяной воды. Я поняла: она не собирается ничего переписывать. Это ее крепость. Наша крепость, отвоеванная хитростью.
Дома я наконец-то расплакалась. От обиды, от бессилия, от злости. Лешка, увидев меня, скукожился.
— Ну что? Поговорили? Я же говорил, что мама ни за что не отдаст! — это прозвучало так, будто это моя вина, что ее мать — дракон.
— Отдаст?! Леша, она даже слушать не стала! Она сказала, что это ее квартира! И что я здесь… гостья! Ты слышишь?! Гостья! В собственной квартире! За наши же деньги!
— Ну, Оль… что ж теперь? — он развел руками. — Она же мать… я не могу с ней спорить. Она пожилой человек. Нервничать ей нельзя.
Я смотрела на него, и впервые за все годы брака я почувствовала такую опустошающую ненависть. К нему. К его слабости. К его вечному «мама сказала».
— Алексей, — спокойно, почти шепотом сказала я, — или ты идешь и забираешь эту квартиру обратно, или я ухожу. Прямо сейчас. Я не могу жить с человеком, который так поступает со мной, с нашей семьей. Который плюет на все, что было между нами.
Он только вздохнул.
— Оль, ну что ты? Я не могу. И ты не уйдешь. Куда ты пойдешь? Ты ведь меня любишь…
Я смотрела на него, и видела, что его глаза были совершенно пустыми. Пустыми. Там не было ни раскаяния, ни боли, ни даже тени понимания того, что он разрушил. Он был просто… слаб. И эта слабость была сильнее любой нашей любви.
Лена, которая все это видела, молча принесла мне мой чемодан.
— Мама, — сказала она, — если ты не хочешь, я пойду к юристу сама. Мы должны что-то сделать.
В следующие дни я жила как в тумане. Я переехала к Лене. Ее квартира была маленькой, но уютной, а главное – здесь был покой, который Леша не мог мне дать. Каждое утро я просыпалась с ощущением, что проваливаюсь в бездонную пропасть. Как это могло случиться? Как человек, которому я доверяла все свои секреты, все свои деньги, всю свою жизнь, мог так поступить? Вопросы кружились в голове, не давая покоя.
Лена не тратила времени даром. Она действительно нашла юриста. Моего старого друга, Петровну, которая была моей лучшей подругой еще со школьной скамьи, я набрала, но Петровна, как ни странно, отреагировала куда спокойнее Лены.
— Оля, ну, я тебе еще тогда говорила… когда ты эту дачу продавала, надо было на свои деньги оформлять! Или хотя бы половину. На мужа рассчитывать… ну, ты же знаешь, они дети до седых волос. Свекровь? Да ей терять нечего, что ты?
Ее слова были, как удар по моей и так разбитой голове. Мне казалось, что меня окружает стена равнодушия, даже от самых близких. Я ждала поддержки, а получила только нотации.
— Ну а что теперь-то? — прошептала я.
— Теперь, Оля, только через суд. Если ты не хочешь все терять. Да еще и доказать, что дача была твоя. Это же надо еще и доказать!
Юрист, молодой, но очень смышленый парень по имени Сергей, слушал меня внимательно, не перебивая. Записывал что-то в свой блокнот. Я рассказывала ему все, начиная от того, как мы копили на эту квартиру, как продали дачу, которая, по сути, была моим наследством, и заканчивая тем самым роковым вечером.
— Ольга Николаевна, — сказал Сергей, отложив ручку. — Ситуация, конечно,… непростая. Юридически это можно попробовать оспорить. У вас есть доказательства того, что деньги были именно от продажи дачи? Документы купли-продажи?
Я кивнула. Да, все было. Все квитанции, все выписки. Мы же люди аккуратные.
— Прекрасно. И если мы докажем, что это совместно нажитое имущество…
Он говорил о законах, о статьях, а я в это время словно перенеслась в прошлое. Вспоминала, как мы с Лешкой в молодости мечтали о доме, о том, как вырастим детей, как будем сидеть на пенсии в обнимку, и никто нам не будет нужен. Все эти мечты сейчас казались таким далеким, несбыточным сном. Сколько раз он клялся мне в любви, сколько раз обещал, что я всегда буду для него на первом месте. И вот это «на первом месте» обернулось квартирой на его маму. Горькая ирония.
В то время как я пыталась собраться с мыслями, Алексей не унимался. Он звонил мне каждый день. Сначала извинялся, потом уговаривал вернуться, потом упрекал.
— Ну что ты за устроила цирк?! Что люди скажут?! Развелась в твои годы! Из-за квартиры!
— Из-за квартиры?! — кричала я ему в трубку. — Из-за твоей лжи, Алексей! Из-за твоего предательства! Ты меня втаптываешь в грязь, а потом удивляешься, что я возмущаюсь?!
Валентина Петровна тоже не молчала. Дочь рассказывала, что свекровь позвонила ей и устроила настоящий допрос.
— А где ваша мать? Почему она не с отцом? Неужто Ольга собралась меня изводить? Заболела она что ли? Откуда у нее столько злости? Ей бы в церковь сходить, помолиться!
Злость во мне клокотала. Я не узнавала себя. Я всегда была тихой, неконфликтной. Всегда старалась сгладить углы, уступить. Но сейчас… Сейчас внутри меня словно пробудился вулкан. И я знала, что уже не смогу остановить его извержение.
Однажды Сергей, юрист, принес кое-какие новости.
— Ольга Николаевна, я сделал запросы. Вы знаете, у Валентины Петровны… не все так просто. Она взяла несколько кредитов на свое имя. Довольно крупных. А погасить их… ей непросто. Пенсия не позволяет.
Мое сердце сжалось. Кредиты? При чем тут кредиты?
— Она могла взять квартиру на себя, чтобы… спрятать ее? От долгов? — спросила я, и мне стало вдруг жутко.
— Вполне возможно. Это распространённая схема. Или же она просто хотела, чтобы квартира была ее, а потом сын платил по ее счетам…
У меня все поплыло перед глазами. Вот оно что. Моя свекровь, всю жизнь изображавшая невинную овечку, на самом деле оказалась прожженной аферисткой. Или загнанной в угол женщиной? Нет, скорее первое. И Алексей, мой собственный муж, знал об этом! Знал и согласился, чтобы скрыть ее махинации! Или, что еще хуже, потакал ей, надеясь, что его это не коснется.
— Она пытается защитить Алексея, — прошептала я. — От его долгов. Это же его кредиты?
Сергей вздохнул.
— На данный момент на Алексееве имя нет никаких серьезных долгов. Но… это могло быть и раньше. Или быть связано с тем, что она брала их для него. Точно не знаю, но, как я уже сказал, схема очень распространенная. Многие матери так делают, чтобы спасти своих сыновей.
И вот оно. Лешка. Мой Алексей. Вечно слабый, вечно зависимый от матери. Но никогда не думала, что настолько. Что он пойдет на такой подлог, чтобы защитить ее. Или себя? Ведь если бы кредиты были на нем, то это бы ударило и по нашей семье.
Эта информация стала последней каплей. Я поняла, что Алексей — не просто жертва своей властной матери. Он был ее соучастником. И это было хуже, чем предательство. Это было сознательное унижение меня, моей семьи, моих надежд. Я позвонила Алексею.
— Алексей, — сказала я, и мой голос был споконее, чем когда-либо. Но в этой спокойности была смертельная решимость. — Я подаю на развод. И на раздел имущества. И на возврат средств, полученных от продажи дачи.
На том конце трубки повисла тишина. Потом раздался тяжелый, прерывистый вздох.
— Оль… ну не горячись. Может, поговорим? Мама… она просто хотела как лучше.
— Как лучше для кого, Алексей? Для нее? Или для тебя? — я почти смеялась. Это был смех отчаяния и боли. — А для меня? А для наших детей? Ты хоть на минуту подумал о нас?!
— Подумал я! Думал! — закричал он, и я впервые услышала в его голосе не слабость, а гнев. Гнев, который был направлен, конечно, не на мать, а на меня. — Что я сделаю, если мать меня попросила?! Что я, враг ей что ли?! Ты хочешь, чтобы она меня возненавидела?!
Я закрыла глаза. Мой Алексей. Тот, с кем я была почти сорок лет. Он предпочел не ненависть матери, а мою боль. Он выбрал ее. И вот тут-то я поняла, что мой выбор должен быть сделан сейчас. Выбор, который разделит мою жизнь на «до» и «после».
Я не пошла на встречу с ним. Ни на одну. Все дела я передала Сергею. И только Лене говорила, что и как. Каждый шаг был словно по лезвию ножа. Суд. Упоминание дачи. Выписки счетов. Свидетели. Я чувствовала себя выжатой лимонкой, но внутри, на дне души, крепла какая-то новая, неведомая мне сила. Сила, которая говорила: «Ты справишься. Ты должна справиться».
Кульминация произошла не в зале суда, а гораздо раньше. Это был очередной телефонный звонок от Алексея. В этот раз он позвонил не с целью молить о возвращении, а с какой-то новой, агрессивной интонацией.
— Оль, ты слышишь, что мать говорит? — его голос был злым, резким. — Она клянется, что это просто оформление было! Что ей не нужны твои деньги! Это ты ее до инфаркта доведешь! Ты вообще совесть имеешь?!
Я слушала его, и мне вдруг стало… спокойно. Абсолютно спокойно. Как будто внутри меня перегорела какая-то предохранитель. Сгорела вся боль, вся обида, вся ярость. Осталась только звенящая пустота и ясное понимание.
— Алексей, — сказала я, и мой голос был ровным, без единой дрожи. — Не звони мне больше. И не тревожь детей своими… своими оправданиями. Между нами все кончено. Ты выбрал свою мать. И теперь ты будешь жить с ней. С ее долгами, с ее обманом. А я… я буду жить дальше. С чистой совестью.
Он пытался что-то возразить, но я положила трубку. Моя рука не дрогнула.
Потом был суд. Долгая, изматывающая тяжба. Валентина Петровна, бледная и напуганная, сидела рядом с Алексеем. Она уже не была той властной королевой. Ее кредиты были уже не секретом, и юрист Сергея, словно рентген, просвечивал каждую ее ложь.
В итоге, мы добились справедливости. Квартира, конечно, осталась за ней, ибо юридически все было оформлено безупречно, а доказать сговор было сложно. Но суд признал, что деньги на покупку были общими, и присудил Алексею выплатить мне половину стоимости, да еще и компенсацию за моральный ущерб. Не ту, что я хотела, но хоть что-то. Это был не полный триумф, но и не поражение. Это была моя победа над самой собой.
Валентина Петровна, хоть и сохранила квартиру, теперь должна была выплачивать мне деньги, и ее кредиты стали еще большим бременем. Ирония судьбы. Она так хотела обеспечить себе спокойную старость, а получила новый груз. И главное, она потеряла сына. Алексей, видя, как рушится его жизнь, как мать теряет контроль, стал метаться. Он приходил к Лене, пытался поговорить со мной, но я была непреклонна.
— Твоя мать тебя спасала? — спросила я однажды, когда он в очередной раз пытался вызвать меня на жалость. — Спасала от кого? От наших общих долгов, которые ты, слабый, не смог выплатить сам? Она спасала тебя от ответственности. И ты согласился. Ты согласился предать меня ради того, чтобы твоя мать держала тебя на коротком поводке.
Его лицо было серым.
— Ольга, ты не понимаешь…
— Это ты не понимаешь, Алексей, — я посмотрела на него спокойно, без гнева, только с огромной усталостью. — Что ты потерял. Ты потерял уважение, любовь и доверие. И ты их не вернешь. Никогда.
Развод. Это слово звучало резко, отрезвляюще. Когда я получила свидетельство о разводе, я не почувствовала ни боли, ни облегчения. Просто… пустоту. И потом вдруг, впервые за много месяцев, ощущение свободы. Невероятной, пьянящей свободы.
Я съехала от Лены и на выплаченные деньги купила небольшую, но свою, СВОЮ, квартирку. Не в том районе, что мечтала, не с видом на город, но зато мою. Свою крепость, где не будет чужих правил, чужих долгов, чужих манипуляций.
Моя Петровна, которая поначалу только вздыхала, теперь смотрит на меня с искренним восхищением.
— Ну ты, Оля, даешь! Я бы, наверное, на твоем месте смирилась! А ты… ты как молодая девчонка, воспряла!
Я и сама удивилась. Я стала чаще улыбаться. Впервые за много лет я начала ходить на курсы рисования, о которых мечтала с юности, но на которые вечно не хватало ни времени, ни сил. Я открыла для себя небольшой кружок любителей поэзии. Мои новые знакомые — чудесные, открытые люди — не знали всей моей истории, но видели во мне живого, интересного человека.
С детьми отношения стали только крепче. Лена и Сережа, мой зять, поддерживали меня во всем. Внуки, кажется, тоже почувствовали изменения в бабушке. Я стала более легкой, более живой, не той вечно тревожной женщиной, которой была раньше.
Иногда, очень редко, Алексей звонил. Говорил, что Валентина Петровна совсем плоха. Что ей тяжело одной. Что ему теперь приходится за все платить. Я слушала молча. Мне было его жаль. Но не так, как раньше. Не той жалостью, которая приковывает, а той, что позволяет смотреть со стороны, не вмешиваясь. Я научилась отпускать. Отпускать прошлое, отпускать обиды, отпускать людей, которые не ценят тебя.
Иногда, вечером, сидя у себя на кухне, глядя в окно, где не было никакого «вида во всю стену», а лишь обычные городские пейзажи, я думала: «А разве не ради этого я жила?» Разве не ради того, чтобы найти себя, чтобы научиться быть счастливой? Одиноко ли мне? Иногда. Но это та одинокость, которую я выбрала сама. Не та, которую навязали. Это моя свобода. И за эту свободу я готова была заплатить любую цену. Даже если эта цена — целая жизнь, прожитая с закрытыми глазами.
Я закрываю глаза и думаю о себе, той, наивной Оле, которая улыбалась за кухонным столом, предвкушая новую квартиру. Я бы обняла ее и сказала: «Все будет хорошо, милая. Это просто начало. Самое трудное — впереди. Но ты справишься. Ты обязательно справишься».
