никитаМеня словно обухом по голове ударили. Не сразу понял, что именно прочитал в этих сухих, казенных строчках. «Завещаю… все мое имущество, а именно квартиру, расположенную по адресу… моему сыну, Вадиму Сергеевичу…»
Вадиму?!
Комната поплыла перед глазами, стены будто подались вперед, готовые рухнуть. Воздух словно сгустел, превратился в липкий кисель, сдавил грудь, перекрывая дыхание. В висках запульсировало так сильно, что заглушило все вокруг – и тиканье старых дедовских часов на стене, и шум улицы за окном. Только этот оглушительный, нарастающий стук в голове: Вадиму… Вадиму… Вадиму… Младшенькому… ему, вечно прячущемуся за моей спиной, вечно – «он еще маленький, ему простительно»…
Как отец мог так поступить? Как мог так бессердечно, так несправедливо перечеркнуть меня, словно я пустое место? Вычеркнуть из своей жизни, из наследства, из семьи, в конце концов? Будто меня и не было вовсе.
Я и Вадим – два сына одного отца, две капли воды, как говорили знакомые, хотя, если честно, общего у нас было разве что отчество да этот упрямый разрез глаз, доставшийся от деда-татарина. Я – старший, с пеленок приученный к ответственности, всегда чувствовал себя старшим, обязанным. Тянул лямку, помогал отцу в гараже с машиной возиться, часами копался в огороде, спину не разгибая, пока Вадим где-то вечно пропадал с друзьями, шнырял по улицам, как беспризорный котенок. Я был надеждой отца, его опорой, его… продолжением, как он любил говорить, похлопывая по плечу своей большой, шершавой ладонью. А Вадим… Вадим был – как есть – младшеньким. Любимчиком. «Меньшенький, его жалеть надо…» — часто слышал я краем уха, и в детской душе росла тихая, ноющая обида.
И вот теперь – эта бумажка. Эта подлая, предательская бумажка, которая одним росчерком пера перечеркнула все, во что я свято верил. Все мое детство, юность, все годы, что я старался изо всех сил быть хорошим сыном, надежным, правильным, послушным – все, что меня кровно связывало с отцом, – все в одночасье рассыпалось в прах, как старый карточный домик от случайного сквозняка. И ради кого? Ради Вадима? Ради этого вертихвоста, вечно ускользающего, неуловимого, как ртуть?
Гнев – вот что я почувствовал в первую очередь. Кипящий, обжигающий, слепящий гнев, словно кислота, разъедающая изнутри. Он затопил меня целиком, как весеннее половодье, не оставив ни единого островка для боли, для обиды, для здравого смысла. Только гнев. Густой, вязкий, клокочущий гнев. Гнев на отца, который так подло поступил, обманув все мои ожидания. Гнев на Вадима, который, я не сомневался ни секунды, что-то там наплел отцу, наговорил, подмазался, как он всегда умел, виляя хвостом и заглядывая в глаза. Гнев на весь этот несправедливый, прогнивший мир, где все не так, как должно быть, где правда и честность – пустые слова.
Сжимая в руке проклятое завещание, словно змею, я вдруг поймал себя на мысли, что стою напротив двери Вадима. Он жил в соседнем подъезде, в квартире, которую отец ему когда-то помог купить. Помог… а мне, значит, ничего не помог? Мне – ничего, а ему – квартиру на блюдечке с голубой каемочкой? Еще одна капля яда в чашу моего переполненного гнева.
Ноги, словно чужие, деревянные, сами понесли меня к его двери. Звонок показался каким-то чудовищно громким в звенящей тишине подъезда. Секунды томительного ожидания показались вечностью, растянулись, как резина. В груди все оборвалось, сердце ухнуло куда-то вниз, к самому животу. Дверь открылась, и на пороге возник Вадим. Увидев меня, он как-то съежился, словно предчувствовал неминуемую бурю. Хотя, что тут предчувствовать – я, наверное, сам на себя был не похож в этот момент. Лицо перекошено от дикой, звериной злости, глаза мечут молнии, кулаки сжаты так, что костяшки пальцев побелели, словно мел.
— Что тебе? – тихо, почти шепотом спросил Вадим, голос какой-то неуверенный, потерянный, словно он уже заранее знал, что сейчас произойдет.
— Что мне? – передразнил я его, и голос, сорвавшись, взлетел на крик, полный ненависти и презрения. – Да ты посмотри, что мне! – я тыкнул ему в лицо этим проклятым завещанием, как грязной тряпкой. – Вот что мне! Отец… твой драгоценный папаша квартиру тебе завещал! Тебе! А я что, по-твоему, кто? Пыль под ногами? Чужой человек? Так он меня оценил, да?!
Вадим, не отводя взгляда, взял дрожащими руками бумажку, пробежал глазами по строчкам. Лицо его не изменилось, осталось таким же растерянным и печальным, только глаза стали еще темнее, еще глубже, полные какой-то невыразимой боли.
— Петя… – начал он робко, словно нащупывая каждое слово, но я перебил, не дав ему договорить, не желая слышать ни единого звука из его поганого рта.
— Не смей меня называть Петей! Для тебя я теперь Петр Сергеевич! Или вообще никто! Пустое место! Ты мне не брат после этого! Слышишь? Не брат! Ты предал меня, как и отец! Вы оба – предатели!
Слова сорвались с губ, как плевки ядовитой слюны. Я видел, как Вадим вздрогнул, как будто я его ударил наотмашь, по самому больному месту. В глазах его мелькнула не то боль, не то растерянность, не то немое укорение. Но мне было плевать. Плевать на его чувства, на его переживания. Пусть знает! Пусть хоть на секунду почувствует каплю той адской боли, что сейчас рвала меня на части, разрывала на мелкие, кровоточащие куски.
— Ты… ты даже не хочешь выслушать? – тихо, почти беззвучно спросил он, словно боясь меня еще больше разозлить, опасаясь моей ярости, как огня.
— Выслушать? Что мне слушать? Твои лживые оправдания? Твои гнусные сказки про то, как ты отца умаслил, как выклянчил эту квартиру? Не хочу ничего слушать! Не хочу тебя видеть! Для меня тебя больше нет! И отца твоего тоже! Сдох он – и туда ему дорога! – выкрикнул я в исступлении, срываясь на визг, и развернулся на каблуках, хлопнув дверью перед его носом так яростно, так оглушительно, что, кажется, весь старый подъезд содрогнулся, задрожал, словно от взрывной волны.
Я ушел. Ушел, не оглядываясь, прочь от его жизни, прочь от жизни нашей семьи. Ушел, оставив позади все, что когда-то нас связывало – детство, родство, воспоминания. Оставив брата, оставив прошлое, как ненужный хлам. Оставив собственное сердце, разбитое вдребезги, растоптанное в пыль.
Мне тогда казалось, в слепой ярости, что я поступаю абсолютно правильно, что я восстанавливаю попранную справедливость. Что я отомстил за предательство, за унижение, за годы незаслуженных обид. Но, оглядываясь назад, спустя годы, понимаю с горечью и стыдом, что предал тогда не отца, не брата – в первую очередь я предал самого себя. Предал свою семью, свою кровь, свою плоть. Предал собственную душу, добровольно отравив ее горьким ядом ненависти на долгие, бесконечно долгие годы.
Годы летели, как осенние листья с облетевшего дерева, уносимые безжалостным ветром времени. Жизнь шла своим чередом, времени на бессмысленные раздумья, на терзания совести особо не было – повседневная суета затягивала, как болото. Женился, как все, по любви, вернее, по взаимной симпатии, дети пошли, один за другим – сначала шустрая, как майский жук, дочка, потом спокойный, рассудительный сын, копия я в детстве. Завертелся в бесконечной рутине бытовых забот, работа-дом-семья-работа. Вроде все как у людей. Вроде все налаживается, жизнь входит в свою колею, течет размеренно и предсказуемо. Внешне – благополучие и покой.
Но внутри… в глубине души, словно незаживающая рана, всегда сидела эта заноза. Та самая глупая, детская обида на отца, та жгучая, разъедающая злость на брата. Время, увы, оказалось бессильно. Не лечило. Только притупляло острую боль, загоняя ее глубже, в самые темные, пыльные уголки души, где она тлела, как забытый костер, готовый в любой момент вспыхнуть с новой силой.
Иногда, редкими тихими вечерами, когда уставшие дети, набегавшись за день, наконец засыпали в своих кроватках, а жена, погруженная в свои женские заботы, занималась хозяйством, я вдруг ловил себя на непрошеной, мучительной мысли о Вадиме. Как он там, сейчас, далеко? Что с ним? Женился ли, нашел ли свое счастье? Дети есть? Где работает, чем занимается? Жив ли вообще? Но тут же одергивал себя, как нашкодившего мальчишку. Нет! Не сметь! Он – предатель! Он – чужой! Я навсегда вычеркнул его из своей жизни, поставил жирный крест, и точка! Зачем терзать себя бессмысленными воспоминаниями, бередить старые раны?
Но воспоминания все равно накатывали, как волны на берег, не спрашивая разрешения, не обращая внимания на мои запреты. Всплывали в памяти яркие, как цветные фотографии, картинки из далекого детства – как мы вместе, неразлучные, бегали по пыльному двору, как строили шалаши из веток в саду, как делили последнюю, самую вкусную конфету «Мишка на Севере», найденную в новогоднем подарке. Вспоминались отцовские слова, теплые и мудрые, как отцовский взгляд: «Вы у меня – братья, самые близкие, родные люди на всем белом свете. Должны друг за друга горой стоять, что бы ни случилось». Горой… а что в итоге осталось? Выжженное, черное пепелище. Холодная пустота. Беспросветная ненависть, словно червь, пожирающий душу.
И вот, спустя, наверное, лет десять, а может и больше, время стерло границы, точно и не вспомню, получаю обычное, ничем не примечательное письмо. Обычный белый конверт, без марок, обратный адрес – незнакомый, какой-то казенный, с печатью. Внутри – пара листов тонкой бумаги, сложенных пополам. Снова этот сухой, бездушный, официальный язык казенных бумаг. «Уведомление о продаже… квартира… расположенная по адресу… продавцом выступает… Вадим Сергеевич…»
Продажа квартиры? Какой еще квартиры? Ах, да… той самой… отцовской… проклятой, которая теперь, по завещанию, как кость в горле, принадлежала Вадиму. Ну, продает – и пусть продает, хозяин-барин. Мне какое до этого дело? Давно пора забыть об этом навсегда. Давно пора раз и навсегда перевернуть эту черную страницу своей жизни.
И тут вдруг вижу – второй лист, приложенный к уведомлению. Банковская выписка. Аккуратно отпечатанный текст, цифры. Перевод на мое имя. Сумма… крупная, внушительная сумма… ровно половина, до копейки, рыночной стоимости проданной квартиры. Отправитель – указано четко, без ошибок – Вадим Сергеевич…
Сердце словно споткнулось, остановилось на мгновение, а потом бешено заколотилось, как пойманная птица в клетке. В груди все перевернулось, заныло, защемило от непонятной, незнакомой эмоции. Не может быть… Это ошибка? Глупая шутка? Не понимаю… Зачем? Почему? Для чего он это сделал? После всего, что было… после моих ужасных, несправедливых слов, как ножом полоснувших по живому… после того, как я его проклял, вычеркнул из жизни, как отрезал… он… он вдруг делится со мной деньгами от продажи этой чертовой квартиры?
В голове – сумбур, хаос, какая-то немыслимая каша из перепутанных мыслей, неразрешимых вопросов, неожиданных сомнений. Руки вдруг задрожали, как осиновые листья на ветру, бумага выскользнула из ослабевших пальцев, упала на пол. Наклоняюсь, поднимаю, перечитываю снова и снова, вглядываясь в каждую букву, в каждую цифру, словно пытаясь найти подвох, обман. Нет. Не ошибка. Не розыгрыш. Горькая, непонятная, необъяснимая реальность.
Столько лет… целая пропасть лет я жил с этой въевшейся, отравляющей все ненавистью, с глухой, ноющей обидой, с железобетонной уверенностью в своей безоговорочной правоте. А он… а он просто взял и сделал то, что посчитал правильным, честным, справедливым? Хотел разделить по-братски, по совести? Или… или что-то другое кроется за этим поступком? Чего я до сих пор упорно не хочу, не могу понять?
Вспоминаю его лицо в тот страшный день, у двери его квартиры. Растерянное, испуганное, печальное. Вспоминаю его тихий, почти молящий голос: «Петя… ты даже не хочешь выслушать?» Не хотел. Упрямо не захотел. Заткнул уши, закрыл глаза, захлопнул дверь перед самым носом. И перед собой тоже, отгородившись стеной непробиваемой гордыни.
А может быть… может быть, все было совсем не так, как мне тогда казалось в ослеплении гнева? Может, была какая-то веская причина, о которой я в своей злобе даже не захотел узнать? Может, отец не просто так, не с бухты-барахты, завещал эту несчастную квартиру именно Вадиму? Может… Может быть все иначе?
Нет! Глупости! Ерунда! Не надо себя обманывать, тешить пустыми надеждами. Отец просто всегда любил младшего больше! Всегда, с самого рождения! А меня так… для виду… для галочки… для приличия, как старшего сына, на которого можно опереться. Иначе зачем бы он так поступил, зачем бы так грубо, несправедливо обделил меня наследством?
Но… половина денег… крупная сумма… зачем тогда Вадим, этот подлый предатель, вдруг ни с того ни с сего делится? Если бы он был таким уж бессовестным подлецом, каким я его себе старательно нарисовал в своем воспаленном воображении, разве стал бы он утруждать себя поисками, разве стал бы искать мой адрес, разве стал бы отдавать мне эту огромную, по нынешним временам, сумму? Не проще ли было бы просто забыть обо мне навсегда, как будто меня и не было, жить себе спокойно, наслаждаясь неожиданно свалившимся наследством, радоваться жизни?
Вопросы, вопросы… тяжелые, неразрешимые вопросы роятся в голове, как потревоженные пчелы в растревоженном улье. Не дают ни малейшего покоя, не дают уснуть, не дают дышать полной грудью, отравляют собой все вокруг. Нужно срочно разобраться во всем этом темном, запутанном клубке недоразумений и обид. Нужно понять, докопаться до истины, как бы горька она ни была. Нужно… наконец-то поговорить с ним начистоту. С Вадимом. С братом.
Давно не видел его лица, не слышал его голоса. Сколько лет прошло с той роковой ссоры? Не сосчитать. Кажется, целая вечность утекла с тех пор под мостом жизни. Изменился ли он? Совсем другим стал? Какой он сейчас? Что он думает обо мне, о нашей семье? Помнит ли вообще? Или благополучно вычеркнул меня из своей памяти, из своей жизни, так же беспощадно и навсегда, как и я его когда-то?
Но письмо… это непонятное письмо, этот неожиданный денежный перевод… говорят об обратном. Письмо, словно слабый луч света в кромешной тьме, говорит о том, что он все еще помнит. Что он не забыл, не отпустил прошлое окончательно. Что он… хочет как-то… наладить? Исправить то, что сломалось? Вернуть потерянное? Или просто… просто проснулась запоздалая совесть, замучила, не дает покоя?
Встаю с дивана, как будто кто-то невидимый, но властный дергает за невидимые веревочки. Одеваюсь на автомате, словно во сне, не до конца понимая, куда иду, зачем, что собираюсь делать. Но ноги упрямо, неумолимо сами несут меня к выходной двери. К двери подъезда. К промозглой осенней улице. К тому далекому дому, где когда-то жил Вадим. Вернее, жил до недавней продажи квартиры. А где он сейчас? Куда переехал, в какой район города? Не знаю. Предстоит искать, как иголку в стоге сена. Но я найду. Обязательно найду, чего бы мне это ни стоило. Должен найти. Просто обязан.
Вот я стою у нужного дома, у подъезда… не у его двери, а у чужой, безликой двери подъезда. Вспоминаю в суматохе номер квартиры, этаж. Поднимаюсь пешком, словно на эшафот, с каждым шагом все тяжелее. Вот он, нужный этаж. Вот она – знакомая, до боли знакомая дверь. Дверь в прошлое, в которое так страшно заглядывать. Дверь в пугающую неизвестность, которая ждет меня за порогом. Дверь… к брату, которого я когда-то потерял.
Рука медленно, как чужая, тянется к дверному звонку. Замирает в нерешительности, не решаясь нажать. Хватит ли у меня сил? Хватит ли душевной смелости? Хватит ли… не угасшего до конца желания? Желания изменить все, пока еще не поздно? Желания исправить чудовищную ошибку, совершенную когда-то в слепом порыве гнева? Желания… вернуться в семью?
Сердце колотится в груди, как пойманная перепуганная птица, готовое вырваться на свободу. Дыхание сперло, перехватило, в горле – сухой ком. Ноги предательски подкашиваются, не держат. А рука… упрямая рука все равно тянется вперед, к ненавистной, но такой желанной кнопке дверного звонка. Палец нерешительно, робко, словно крадучись, нажимает. Короткий, робкий звук звонка разносится по тихой лестничной клетке. Сердце замирает в томительном, мучительном ожидании ответа.
Шаги за дверью. Медленные, неуверенные, словно крадущиеся. Тихое шуршание, щелчок старого дверного замка. Дверь медленно, с легким скрипом отворяется.
На пороге, как будто ждал меня все эти долгие годы, стоит Вадим. Он заметно изменился за эти годы разлуки. Постарел, поседел, похудел, лицо осунулось, покрылось сетью мелких морщин, взгляд стал какой-то… утомленный, потухший, словно на него пала тень какой-то неизбывной печали. Но глаза… несмотря ни на что, глаза остались все те же. Глубокие, теплые, родные глаза моего младшего брата.
Смотрим друг на друга, не отрываясь. Молчим, как два немых, потерявших дар речи. Слова словно застряли комком в горле, не хотят выходить наружу, тяжелым грузом лежат на языке. В голове – непроглядная пустота, словно вымели все мысли и чувства. Только оглушительный стук бешено бьющегося сердца. И прерывистое, тяжелое дыхание. Мое и его. Сливаются в унисон, звучат, как музыка молчания.
— Вадим… – шепчу я, наконец, еле слышно, с трудом выдавливая из себя первое слово, словно камень из груди вытаскиваю. Срываюсь на хрип, голос дрожит, предает.
Он молчит, не шевелится, только пристально смотрит на меня, не отрывая темных, влажных глаз. В глазах – немой, невысказанный вопрос. И… робкая надежда, смешанная с болью. Ожидание чего-то важного, неизбежного.
— Прости… – едва слышно произношу я, собрав в кулак все свое мужество, преодолевая гордость, как кость в горле. Выдавливаю из себя это единственное, такое простое и такое трудное слово. Одно-единственное слово, состоящее всего из пяти букв, но такое бесконечно важное, такое необходимое. Такое… освобождающее от многолетнего груза вины.
Вадим по-прежнему молчит. Не произносит ни звука в ответ. Только медленно, почти незаметно кивает поседевшей головой в знак согласия. И вдруг… неожиданно для меня, улыбается. Легкой, робкой, грустной, но искренней улыбкой, которая словно слабый лучик солнца пробивается сквозь густые тучи многолетней вражды. Но улыбается. А значит… значит, слышит меня, понимает, прощает? Значит, не все еще потеряно, значит… есть еще робкая, призрачная надежда на возвращение?
Молчим еще какое-то мучительно долгое время, стоя друг напротив друга на пороге, как два чужих человека, встретившихся после долгой разлуки. Но молчание это – уже совсем другое. Не напряженное, не враждебное, не холодное. А какое-то… понимающее, всепрощающее, теплое, родное. Молчание двух кровных братьев, которые, несмотря на все жизненные бури и невзгоды, вопреки всем обидам и недоразумениям, все-таки остались братьями, не разорвали эту невидимую, но прочную нить родства. И которые, наконец, оба понимают с запоздалым, горьким, но таким необходимым прозрением – их кровная связь, братские узы, родственные отношения – неизмеримо важнее прошлого. Важнее глупых обид. Важнее меркантильного наследства. Важнее всего на свете, сиюминутного и преходящего.
Вадим медленно, словно нехотя, отступает в сторону, приглашая меня войти в дом. В мой дом. В наш общий дом. Я делаю неуверенный шаг вперед, переступая порог. Шаг в прошлое, полное горечи и ошибок. Шаг в неопределенное будущее, полное надежд и тревог. Шаг… домой. В семью. К брату. К самому себе. Настоящему. Прощенному. Любящему.