Сашка пересчитывает деньги. Каждый вечер, перед сном, выкладывает на стол из своей кожаной коробочки, той самой, которую я подарила ему на прошлый день рождения. Тысячная купюра к тысячной, пятисотка к пятисотке, сотня к сотне. Раскладывает, выравнивает, считает. А потом убирает обратно: сначала мелкие, потом крупные, по возрастанию. Ритуал.
Я лежу в кровати — нашей почти семейной кровати, купленной по объявлению за семь тысяч, — и делаю вид, что читаю учебник по маркетингу. Мне не видно, сколько там, в его стопочке, но я и так знаю: сто тридцать восемь тысяч. Ещё триста — и хватит на подержанную «Киа Рио». Его мечта. Наша мечта. По крайней мере, я себе так говорю.
— Женя, — поднимает голову Сашка, — помнишь эту классную «Рио» у Петровых? Вот такую же найдём.
— Да, — отзываюсь я, не отрывая глаз от учебника, в котором уже полчаса перечитываю один и тот же абзац про целевую аудиторию. — Классная.
Сашка возвращается к своему ритуалу. А я вспоминаю сегодняшнее утро, очередь в кассу супермаркета, где я отрабатываю четыре часа после пар. Длинная очередь на мою кассу — почему-то все всегда встают именно ко мне, словно на мне написано: «Эта кассирша никогда не ошибется со сдачей». Может, так и есть. Когда каждый рубль на счету, начинаешь чувствовать деньги как-то по-особенному.
В той очереди стояла девушка, я её часто вижу. Примерно моего возраста, может, чуть старше. Всегда такая яркая, с рыжими волосами, собранными в растрёпанный пучок. И с ней — парень, высокий, с наглой улыбкой, похожий на актёра из сериала про мажоров. В этот раз они покупали бутылку вина, чипсы и какие-то конфеты. А на девушке были новые джинсы — насыщенного синего цвета, с высокой талией и чуть расклешенные к низу. Точь-в-точь такие, как я видела в ТЦ «Мечта» и на которые смотрела с тоской, потому что они стоили три с половиной тысячи. Три с половиной тысячи, которые мы с Сашкой могли бы отложить на его машину.
— Проходите, — сказала я, когда они подошли к кассе.
Девушка положила покупки на ленту и прошелестела купюрами, доставая деньги из маленького кожаного кошелька. Её джинсы тихо шуршали при каждом движении, как будто говорили: «Мы новенькие, нас только-только купили». Пока я пробивала их вино и закуски, парень склонился к ней и что-то прошептал на ухо. Девушка хихикнула, потом взглянула на меня, словно извиняясь за этот смех.
— Хорошего вечера, — сказала я, протягивая сдачу.
— И вам, — ответила она, бросив взгляд на мой бейджик. — Женя.
Они ушли, держась за руки. А я думала о джинсах еще долго. И вечером, когда я шла домой, всё смотрела на витрины, где манекены стояли в точно таких же, с идеальными складками на коленях.
Наша комната в общежитии — двенадцать квадратов относительного счастья. Родители платят шесть тысяч в месяц, и я бесконечно благодарна им за это. «Первый год поможем, потом сами», — сказал папа, когда мы с Сашкой после ЗАГСа впервые переступили порог этой комнаты. Первый год растянулся на второй. Сашка работает в автосервисе, но все его деньги уходят в ту самую коробочку, на ту самую мечту. А на еду, на бытовое, на внезапные «сломалась розетка» и «кончился стиральный порошок» — на это всё моя подработка в супермаркете.
Я не жалуюсь, правда. Муж откладывает на нашу машину — это правильно, это по-мужски. А я — по-женски — обеспечиваю тыл. Так мама говорит. Так все говорят.
— Женя, — голос Сашки вырывает меня из мыслей, — что у нас на завтрак?
— Яичница, — отвечаю автоматически. — Хлеб закончился, надо будет купить.
— Купи, ладно? — он уже убрал деньги, защелкнул коробочку и теперь забирается под одеяло. — Я завтра пораньше уйду, Петрович просил помочь с одной тачкой.
— Хорошо, — говорю я и откладываю учебник.
Сашка целует меня в висок, выключает свет и через три минуты уже посапывает. А я лежу и думаю о джинсах с высокой талией, о рыжеволосой девушке с наглым парнем, о нас с Сашкой и о коробочке с деньгами.
«Ничего, — говорю я себе, — ещё немного, и у нас будет машина. А потом и джинсы. И всё-всё будет».
Но где-то глубоко внутри, в том уголке, куда обычно не заглядываю даже я сама, шевелится вопрос: почему джинсы — потом? Почему всегда — потом?
Сегодня зарплата. Сашка с утра ходит взвинченный, то и дело поглядывает на телефон. Ждёт смс из банка, словно новогоднее чудо. Я собираюсь на учёбу, а потом на смену, складываю тетради и учебники в рюкзак — старенький, с разлохматившейся молнией. Внезапно телефон Сашки звенит тем самым звуком — «бзинь», словно монетка падает в фонтан. Пришла.
— Да! — восклицает он, подскакивая на стуле. — Женька! Двадцать четыре тысячи!
Я улыбаюсь ему, искренне радуясь. Здорово, когда твой муж доволен. А ещё где-то в глубине души калькулятор быстро прикидывает: двадцать четыре минус квартплата, минус интернет, минус на проезд… ничего не остаётся. Всё — в коробочку.
— Здорово! — отзываюсь я. — Ты молодец.
Сашка тут же звонит матери. Это у него ритуал такой — сразу звонить маме и хвастаться. Я не против, правда. Нормально, что сын с мамой делится радостями. Хотя Анна Петровна смотрит на меня всегда с лёгким недоверием, словно я претендую не только на её сына, но и на золотую цепочку с образком, что висит у неё на шее.
— Мам, привет! — голос Сашки звенит от возбуждения. — Двадцать четыре! Да-да, полный оклад и премия!
Я ухожу в ванную, чтобы не слышать их разговор. Не то чтобы я специально подслушивала, но стены в нашей комнатушке тонкие, слова просачиваются сквозь них как вода. Расчёсываюсь, закалываю волосы невидимками — одна выскакивает из рук, падает в раковину. Наклоняюсь поднять и вижу в зеркале своё лицо: обычное, не слишком красивое, с россыпью веснушек на носу. И мелькает мысль: «А когда ты в последний раз что-то себе покупала, Женя? Не продукты в дом, не стиральный порошок, а себе?»
Когда я возвращаюсь, Сашка всё ещё говорит с мамой. Затем он звонит отцу, хвастается и ему. Я снова собираю сумку, проверяю, всё ли взяла. Лямки рюкзака натирают плечи даже через свитер.
— Ну всё, я побежала, — говорю, когда он заканчивает разговор. — Вечером буду поздно, после смены.
Сашка целует меня — легко, привычно — и я выхожу. Весь день на парах не могу сосредоточиться, думаю о джинсах из ТЦ «Мечта». В перерыве иду в туалет и рассматриваю свои старые — вытертые на коленях, с бахромой внизу. Ещё немного — и можно будет выдавать за модные «рваные». Только это уже не мода будет, а бедность.
После пар бегу в супермаркет — от университета до работы полчаса быстрым шагом. Еле успеваю. Шесть часов на кассе, бесконечный поток людей, каждый со своей историей, каждый со своими деньгами. Мысли текут лениво под мерное «пик» сканера: «А что, если…», «Может, всё-таки…», «Но ведь мы же копим на машину…», «Но я же тоже…»
Домой возвращаюсь в десятом часу. Открываю дверь ключом, захожу — и сразу чувствую: что-то не так. Сашка сидит на кровати с телефоном, лицо растерянное.
— Что случилось? — спрашиваю, скидывая рюкзак у двери.
— Да Ленка звонила, — отвечает он, и я сразу понимаю: сестра.
Ленка — младшая сестра Сашки, девятнадцать лет, учится в медицинском. Красивая, с тем же разрезом глаз, что у брата, только черты лица мельче, изящнее. Видимся не часто. На семейных праздниках. Всегда приветливая, но какая-то холодная, словно мы с ней из разных миров. Наверное, так и есть.
— И что Ленка? — спрашиваю, снимая куртку.
— Деньги просит, — Сашка трёт лоб, как будто у него резко разболелась голова. — Полторы тысячи.
— На что? — я сажусь рядом.
— Кофточку какую-то увидела. Говорит, прямо мечта.
Я молчу, смотрю на его руки — широкие ладони, короткие пальцы, всегда с чёрной каймой под ногтями от работы в автосервисе. Эти руки умеют чинить машины, эти руки гладят меня по волосам, когда я засыпаю. Эти руки каждый вечер пересчитывают деньги в коробочке.
— И что ты сказал? — спрашиваю осторожно.
— Сказал, что не могу. Что коплю.
В его голосе звучит какое-то сомнение, будто он сам не уверен, правильно ли поступил. И тут телефон снова звонит — тревожно, требовательно. Сашка вздрагивает и смотрит на экран: «Мама».
— Да, мам, — говорит он, поднося телефон к уху, и я сразу вижу, как меняется его лицо — расслабленные мышцы напрягаются, между бровей появляется морщинка. — Да, звонила… Да, просила… Но мам, я же коплю…
Я не слышу, что отвечает Анна Петровна, но по тому, как Сашка втягивает голову в плечи, понимаю: ничего хорошего. Разговор длится минут пять, но кажется, что вечность. Когда он заканчивает, то выглядит как побитая собака.
— Дашь? — спрашиваю я, уже зная ответ.
— Ага, — кивает он. — Мама говорит, сестре помочь надо, мы же семья. Сейчас приедет, заберёт.
Я киваю, словно соглашаясь, и иду в душ. Стою под горячими струями, пытаясь смыть с себя не только усталость после смены, но и что-то ещё — тяжёлое, неприятное. Когда возвращаюсь, Сашка стоит у окна, всматриваясь в вечернюю улицу. Ждёт сестру.
— Она сейчас подъедет, — говорит он, не оборачиваясь.
— Хорошо, — отвечаю я, расчёсывая мокрые волосы.
Ленка появляется через пятнадцать минут — звонит в дверь. Я открываю. Она стоит на пороге, яркая, с модной стрижкой, в новом пальто. Улыбается мне — дежурно, без особой теплоты.
— Привет, Жень, — говорит она, проходя в комнату. — Сашка дома?
— Да, — киваю я, закрывая дверь. — Он ждёт тебя.
Ленка проходит в нашу комнату, словно к себе домой — лёгкой, танцующей походкой. Сашка улыбается ей — той особой улыбкой, которая предназначена только для младшей сестрёнки. Я знаю эту улыбку, она означает: «Моя маленькая, я всё для тебя сделаю».
— Ну что, братец, выручишь? — Ленка смотрит на него снизу вверх, хлопая ресницами. — Там такая кофточка, прямо мечта. Белая, с кружевом…
— Да, конечно, — Сашка достаёт бумажник, отсчитывает пять сотенных купюр и ещё одну тысячную. — Вот, полторы, как ты просила.
Ленка быстрым движением забирает деньги, прячет в карман узких брюк.
— Спасибо, ты лучший! — восклицает она и целует брата в щёку. — Отдам со стипендии.
Все мы знаем, что не отдаст. Это игра такая: «Я займу, а потом верну», в которую играют родственники Сашки. За два года совместной жизни я ни разу не видела, чтобы кто-то из них действительно вернул «занятое».
— Да ладно, — машет рукой Сашка, — не надо отдавать.
Ленка улыбается — торжествующе, как человек, который знал, что выиграет эту партию ещё до её начала. Бросает на меня короткий взгляд — не злорадный, нет, скорее оценивающий: «Вот так вот у нас всё устроено, ты же понимаешь?»
— Ну, я побежала, — говорит она, направляясь к выходу. — Магазин до десяти, хочу ещё успеть.
— Давай, удачных покупок, — Сашка провожает её до двери. — Пришлёшь фотку потом, как будешь выглядеть?
— Обязательно! — она уже в коридоре, машет рукой. — Пока, Жень!
— Пока, — отзываюсь я, машинально помахав в ответ.
Дверь закрывается. Сашка стоит на пороге, улыбаясь. Я смотрю на него и вижу мальчишку, который гордится тем, что может помочь своей сестрёнке. Милый, добрый, родной мальчишка. Мой муж.
Что-то внутри меня словно переворачивается. Не злость, нет. Скорее — ясность. Словно туман, в котором я брела все эти месяцы, внезапно рассеялся, и я увидела дорогу.
Он возвращается в комнату, садится на кровать, тянется к прикроватной тумбочке, где лежит его коробочка. Достаёт её, открывает, перекладывает оставшиеся деньги, что-то считает в уме.
— Ну, теперь немного дольше копить придётся, — говорит он, больше себе, чем мне.
И я делаю шаг. Один простой шаг, который меняет всё.
— Саш, — говорю я спокойно, без упрёка, — дай мне три с половиной тысячи.
Он поднимает голову, непонимающе смотрит на меня.
— Зачем?
— На джинсы, — отвечаю просто. — Мне нужны новые джинсы.
— Какие джинсы? — он моргает, словно пытаясь осознать сказанное. — Женя, мы же копим…
— Да, мы копим, — киваю я. — Точнее, ты копишь, а я обеспечиваю нас едой и бытовыми вещами. И если твоей сестре можно полторы тысячи на кофточку, то мне тем более можно три с половиной на джинсы.
Он смотрит на меня так, будто я заговорила на иностранном языке. В глазах — растерянность и что-то ещё… непонимание? Неверие?
— Но это же… это другое… — начинает он.
— Почему другое? — я не повышаю голос, говорю всё так же спокойно. — Объясни мне, почему твоей сестре можно, а мне — нет?
— Но я же коплю на машину… на нашу машину…
— А я на неё не коплю? — спрашиваю. — Все мои деньги идут на нашу с тобой жизнь, Саш. На еду, на оплату счетов, на стиральный порошок и туалетную бумагу. Я не покупаю себе ничего, чтобы ты мог копить на свою мечту. И если ты можешь потратить деньги на кофточку для сестры, то я имею право на новые джинсы. Мои уже совсем износились.
Он смотрит на меня долго, молча. Я вижу, как в его глазах что-то меняется — словно пелена спадает и он впервые видит ситуацию со стороны.
— Ты права, — говорит он наконец. — Я… я об этом даже не думал.
Он открывает коробочку, достаёт деньги, отсчитывает три с половиной тысячи. Протягивает мне — осторожно, будто впервые осознавая вес этих бумажек.
— Держи, — говорит тихо.
Я беру деньги. Не торжествуя, не злорадствуя. Просто беру то, что заслужила. И вдруг чувствую, как что-то тяжёлое отпускает меня. Что-то, что давило на плечи всё это время.
— Спасибо, — говорю я. — Я пойду завтра после работы, куплю.
Он кивает, всё ещё глядя на меня так, будто увидел впервые. Не сердится, нет. Просто осознаёт.
— Женя, — говорит он вдруг, — а почему ты раньше не сказала?
И это вопрос, который я задавала себе много раз. Почему молчала? Почему терпела? Почему считала, что его мечта важнее моих желаний?
— Наверное, думала, что так правильно, — отвечаю я честно. — Думала, что должна поддерживать тебя, жертвовать чем-то. Но теперь вижу, что отношения — это баланс. Я поддерживаю тебя, ты — меня. И это касается всего, в том числе и денег.
Сашка смотрит на деньги в моей руке, потом снова на меня. И вдруг улыбается — немного виновато, но искренне.
— А знаешь, — говорит он, — те джинсы из «Мечты», которые тебе нравятся. С высокой талией. Ты про них говорила.
— Да, — удивляюсь я. — Ты запомнил?
— Конечно. Я всё про тебя запоминаю.
На следующий день после пар я захожу в «Мечту». Джинсы всё ещё там — висят на вешалке, словно ждали меня. Синие, с высокой талией, чуть расклешённые книзу. Мои джинсы.
Примеряю их в узкой кабинке с облупившейся краской на двери. Смотрю на себя в зеркало и вдруг замечаю: я улыбаюсь. Не джинсам, нет. Чему-то внутри себя. Словно обрела что-то важное, и это совсем не кусок ткани, а часть себя, которую долго не замечала.
— Беру, — говорю продавщице, выходя из примерочной.
Она пробивает покупку, я достаю деньги — те самые, полученные не как подачку, а как равноценный обмен. И это чувство — чувство уважения к себе — переполняет меня.
Дома Сашка встречает меня с непривычным волнением. На столе — две чашки чая и даже печенье в вазочке.
— Купила? — спрашивает он, хотя ответ очевиден по пакету в моих руках.
— Да, — киваю я. — Те самые.
— Примеришь? — в его глазах что-то новое, незнакомое.
Я иду в ванную, переодеваюсь. Новые джинсы сидят идеально — словно их шили специально для меня. Возвращаюсь в комнату, и Сашка смотрит на меня так, будто впервые видит.
— Красивая, — говорит он, и я понимаю: он не про джинсы.
Мы садимся пить чай, и разговор течёт — спокойный, как река после грозы.
— Я звонил Ленке сегодня, — говорит Сашка, глядя в свою чашку. — Сказал, что больше денег не дам. Ни ей, ни маме. По крайней мере, пока мы вместе на машину копим.
Я киваю, не перебивая. Он продолжает:
— И ещё подумал… может, будем откладывать не все мои деньги, а часть? А на остальное — жить нормально? Чтобы и тебе, и мне что-то покупать иногда?
— Думаю, это справедливо, — отвечаю я.
И в этот момент понимаю: что-то изменилось. Не только в наших правилах про деньги. В нас самих. Я больше не чувствую себя человеком, который вечно отодвигает свои желания в сторону. А Сашка, кажется, становится мужчиной, а не маминым сыночком.
Через неделю с зарплаты он покупает мне серёжки — простые, серебряные, недорогие. «Просто так, — говорит, — потому что хочу». И мы всё ещё копим на машину, просто теперь это действительно наша общая цель, а не только его мечта, которой я помогаю сбыться.
А джинсы… джинсы я ношу почти каждый день. И когда надеваю их, вспоминаю тот момент прозрения: иногда нужно просто сказать вслух то, что важно. И сказать не обвиняя, не требуя, а просто утверждая свою ценность.
Ведь отношения — это не когда один всё отдаёт, а другой всё берёт. А когда оба видят друг в друге равных. И я рада, что нам не понадобилась семейная драма, чтобы это понять.
Я просто выставила счёт. И впервые меня услышали.
