– Боже, какой огромный дом, Вась! – я крутила головой по сторонам, не веря собственным глазам.
– Ты посмотри, какая мебель! Это что, девятнадцатый век? – муж завис у старенького комода, который сохранился прекрасно, но явно был не из этой эпохи.
Я только головой покачала. Дачный дом купца второй гильдии под Архангельском перешел мне по наследству.
Самое забавное, что о дяде Грише, который мне отписал его, я слышала давным-давно пару раз от отца – это был какой-то двоюродный его брат, странный и одинокий человек.
Однажды мы приезжали к нему, когда я была маленькой. Я очень смутно помнила этот огромный дом, похожий скорее на музей. На север даже советская власть не везде добраться успела, и этот дом удалось сохранить.
Здесь большая купеческая семья проводила лето, пока отец занимался торговлей и смотрел за работой промысловиков.
Именно на рыбе мой пра-пра-сколько-то там раз прадед поднялся в люди из простого крестьянина в стоптанных лаптях.
– Я как будто в сказку попала! – сказала я тогда папе, а он усмехнулся – мол, так и есть, в суровую северную сказку.
Дядя Гриша был огромным бородатым мужиком – худым, жилистым, сильно окающим, с басовитым раскатистым голосом. Такому бы в дьяки идти – цены бы не было.
Но человеком он был светским, семьи не имеющим, а вот ко мне душой прикипел. Даже письма писал, и я иногда отвечала, приписывая от себя что-то смешным округлым детским почерком после отца.
– Здравствуйте. Марина Савельевна Меньшова? – этот вопрос мне задал незнакомый голос полтора месяца назад.
Я подтвердила, и тогда меня огорошили, что я наследница дома Григория Карповича Панарыгина.
Даже сразу не смогла вспомнить кто это, только потом поняла, что дядя Гриша, когда название деревни юрист произнес.
Почему он распорядился именно так? Почему отписал все мне? Загадка. А теперь человека нет – не спросишь уже.
Мы с мужем взяли отпуска на работе за свой счет, взяли нашего сынишку и маленькую дочь, и махнули в глухую северную деревню – благо, как раз была весна.
Ехать в тайгу зимой я бы попросту не решилась, особенно с детьми. Да, здесь зимой начинается самое важное – промысел. Но мы с Василием были люди городские и этакая власть природы нас попросту пугала.
– Смотри, какие люстры! – я все не могла перестать удивляться.
–Обалдеть просто!
– Мама, а мы тут на месяц, да? – Мишка задрал ко мне разрумянившееся от волнения личико.
Младшая, Серафимка, спала у отца в слинге, сунув в рот «прогрызатель» из бука в рот.
– Да, малыш. Осмотримся немного, поживем. А потом будем на лето сюда приезжать, дышать свежим воздухом.
Продавать наследственный дом, помнивший такую длинную историю моих предков промысловиков и купцов у меня даже мысли не возникло. У мужа тоже. Вася тем более был историком.
Полжизни в экспедициях по деревням, собирая былички всякие провел. У него глаза горели, когда он касался того или иного предмета в доме.
– А это что такое? – муж подозвал меня к себе.
Я подошла. На стене висела картина. На ней были изображены поморы – народ, что издавна жил в этом краю и кормился от матери-Моря.
Рядом висело еще несколько композиций, также отображающих красоты местного края.
– Как думаешь, они имеют ценность? – спросила я.
– Даже не знаю. Это ведь явно частная коллекция дяди Гриши твоего.–отозвался супруг.
Когда я маленькой бывала тут, я не помнила этих картин. Особенно одна завораживала своей суровостью и мастерством художника работать со светом.
– У меня есть искусствовед знакомый, я ему отфотографирую и отошлю, посмотрим что скажет.–сразу нашелся муж.
А нам предстояло располагаться здесь и готовиться ко сну.
Растопили большую печь, огонь которой весело танцевал в глазках заслонки. Благо, вода сюда была проведена, да и свет горел. Никакой тебе романтики ходить на колонку с коромыслом, слава богу, не предстояло.
Деревня почти дожила свой век – осталось тут пять домов. Местные сказали, что к лету ближе еще трое дачников приедут. А зимой и весной вот только пятеро на постоянку и живут. Все старики, в основном.
Это участь многих северных деревень, я знала об этом.
– Миша, ешь суп, не балуйся! – строго сказала я сыну, который развлекал сестренку.
Та уже вполне сознательно смеялась – все же почти год девочке.
Мы с мужем жевали бутерброды с колбасой и сыром. Готовить сегодня сил уже не было. Наспех перестелили постели, улеглись все вместе. В старом доме было страшно спать порознь.
Он поскрипывал половицами, шуршал летучими мышами и еще бог весть чем на чердаке, вздыхал и охал. Ночью в окно сверкнула огромными круглыми желтыми глазами любопытная сова: «У-у-ух!»
Я от страха даже подскочила. Встал и муж, и сразу же нырнул проверить почту в телефоне.
Округлившимися глазами посмотрел на меня и поманил в кухню. Я потеплее укрыла детей, и босыми ногами прошлепала за супругом. В доме было тепло, даже жарковато – мы намеренно натопили посильнее.
– Это картины Василия Личутина. Он пейзажист, график, родился на Севере, в Мезени Архангельской области, и его работы очень ценятся, стоят дорого. Вот он по частным коллекциям и осел. Его уже в живых нет, но, судя по тому, что пишет мне приятель, стоит эта красота как крыло от боинга.
Я удивленно посмотрела на супруга:
– Но я не собираюсь ничего продавать. Мне отец говорил, что у дяди Гриши есть часть первой рукописи Абрамова книги «Две зимы и три лета», так за нее вообще любой музей выложит золотом до Парижа.–также громким шепотом ответила я.
– Но вообще не плохо бы все же вывести это отсюда, и в качестве частной коллекции за определенную плату частному же музею какому-нибудь или выставке передать. Нам деньги, а картины и рукописи так сохранятся лучше.
– Ну да, сколько дом стоит нетопленный. Предметам искусства и мебели это точно не полезно.–задумчиво согласилась я.
– Вот и я о чем. И деньги все же не лишние, и просто варварство бросить все это сырости и мышам на разрушение.
***
Домой мы возвращались, наняв машину предварительно. Грузили в нее все, что считали ценным. Муж договаривался с архангельским музеем, который сделал неожиданное предложение – обустроить дом для платных посещений. Это вообще был идеальный вариант.
Все погруженное теперь разгружали.
Приехавший директор музея подтвердил ценность вещей, что находились в доме и картин.
Самая дорогая и ценная была та, к которой мы первой подошли с мужем. Я в живописи ничего не понимала, но мне она казалась очень красивой.
Месяц мы прожили в доме, заняв пару комнат. Остальные обустраивали под музей специально приглашенные люди. Перед отъездом мы уже вместе с гидом ходили по дому на первую экскурсию. На носу было лето, стояло тепло, душ легкий ветер.
В город возвращались со спокойной душой – хорошее дело мы сделали с мужем.
– Знаешь, даже не верится, что такая старина и наша теперь. Нужно ее сохранить.–говорила я Васе.
– Непременно сохраним. А я много материалов наснимал, в школе несколько уроков сделаю по ним. Думаю, ребятам будет интересно.
На эти уроки я с удовольствием пришла сама – как прямой потомок купца второй гильдии Евстафия Арсеньевича. Муж рассказывал очень интересно.
Потом этими уроками заинтересовался и Архангельск, и в следующее лето муж читал более расширенную лекцию в доме дяди Гриши. Народу было неожиданно много – и местных и туристов.
Нашлись еще наши родственники, разбросанные по северу и остальной нашей огромной родине. Я особо общаться не рвалась. Но было интересно.
С картины я попросила сделать репродукцию и забрала ее домой. Там на берегу летней реки рыбаки делали карбасы.
Простое обыденное дело. Но в лицах их, испещренных морщинами, обветренных, словно сама поморская суть была поймана художником.
Летом мы, как и планировали, возвращались в дом дяди Гриши. Мне тут было хорошо и спокойно. Мужу тоже нравилось. Дети с удовольствием росли на природе, ходили с нами в лес.
Я смотрела на них, смотрела на эту воду спокойной обманчиво реки, и думала, что чувствую связь веков. Это мой край – здесь лежат мои деды и прадеды, здесь они бросали свои сети на рыб, здесь надеялись на лучшее завтра, преодолевали тяготы и не страшились невзгод.
В себе я тоже чувствовала эту волю, это упрямство, это ожесточение, когда ты не готова склонится не перед какими, даже самыми сложными обстоятельствами. Мне казалось, что все мне по плечу, если я знаю, за что борюсь.
У меня был любимый муж, мои дети, а репродукция картины теперь висела и в городской квартире на юге – как напоминание о том, кто я и откуда, и чьи гены в моих сыне и дочери.
Кстати, на картины того знаменитого помора-художника желающих было много. Иногда предлагали просто баснословные суммы, но и я и муж всегда отвечали твердым отказом.
Это наше с ним наследие – подарок прощальный от нелюбимого сурового дяди Гриши, царствие ему небесное. Он бы не хотел, чтобы из родного края эти картины ушли, я чувствовала это, знала.
А однажды он мне даже приснился. Все такой же высокий, бородатый, сказал раскатистым басом:
– Спасибо, милая! Не предала, хранишь!
И пропал, словно его и не было. А я проснулась в слезах, и теперь точно знала, что все сделала правильно, и хозяину этого дома и этих картин спокойно в далеком и загадочном «там».
