Картошка не кончалась. Марина ковыряла землю, и с каждым взмахом лопаты ненависть поднималась от поясницы к затылку. Копать оставалось две грядки. Два метра тупой, бессмысленной жизни. Солнце падало за соседский забор, будто тоже устало и хотело поскорее свалить с этих шести соток вечного материнского недовольства.
— Глубже копай, не халтурь! — мать высунулась из облупленной двери домика, который гордо именовала «дачей». — Не видишь, сколько земли оставляешь?
Марина воткнула лопату поглубже и замерла. Спина горела, руки болели. Тридцать пять — это вам не шутки, особенно когда вся неделя проходит в офисе между звонками и таблицами. В офисе хотя бы был кондиционер.
— Сейчас закончу, — Марина смахнула пот со лба тыльной стороной ладони. На коже остался влажный след земли.
— Сказала же мужа привезти, что он там прохлаждается? — мать поджала губы, демонстрируя все шестьдесят четыре года недовольства жизнью.
— У Сергея работа, мам. Проект сдаёт.
— В наше время, — начала мать, и Марина мысленно продолжила эту мантру: «…мужчины на руках женщин носили, а не отсиживались дома, когда надо помогать».
Вслух мать добавила: — Погода портится, а картошка не выкопана. Тебе это всё достанется потом, а ты нос воротишь.
Марина снова подняла лопату. Не спорь, не спорь, не спорь. Ещё час, и домой. К Илюшке, к ужину, к дивану перед телевизором. Мысль о девятилетнем сыне внезапно кольнула виной — она обещала посмотреть с ним «Гарри Поттера» вечером, а вместо этого торчит здесь, закапывая выходной в землю.
Телефон в кармане джинсов завибрировал. Марина воткнула лопату в землю, вытерла руки о штаны и прочитала сообщение от Сергея: «Как вы там? Когда домой?»
— С кем переписываешься? Опять работа? — мать смотрела цепко, с претензией.
— Сергей спрашивает, когда буду, — Марина сунула телефон обратно в карман.
— Скажи, чтобы сюда ехал, — мать хмыкнула. — Раз уж проект сдал, пусть теперь помогает. Вдвоём быстрее закончите. И вообще, нечего на работе столько торчать!
— Мам, у нас ипотека, ремонт, Илья в двух кружках. Мы не можем…
— Да-да, — перебила мать, — вечно вам некогда. А как наследство делить — так все прибегут. Вон, Анюта звонила вчера, интересовалась, как я. Племянница, а внимания больше, чем от родной дочери.
Племянница. Точка кипения подбиралась к вискам. Анюта, двадцать шесть, SMM-щица с идеальным маникюром и вечными историями в ВК. За десять лет ни разу лопату в руках не держала. Зато умеет звонить раз в месяц и спрашивать дежурное «как дела».
— И что, Анюта предложила приехать копать картошку? — Марина не выдержала.
— Зачем ей копать? — искренне удивилась мать. — У неё своя работа. Но она хоть интересуется моей жизнью. Не то что некоторые.
Марина снова взялась за лопату. Копать, не спорить. Подчиняться, не огрызаться. Как всю жизнь.
Только сейчас эта жизнь почему-то трещала по швам. Сергей, ещё недавно спокойный и покладистый, всё чаще срывался после воскресных визитов на дачу. «Это шантаж какой-то», — сказал он в прошлый раз, когда они ехали домой. Марина промолчала. А что сказать? Мать всегда такой была — упрёки, вечный подсчёт — кто сколько должен.
Марина копнула ещё раз и почувствовала, как что-то хрустнуло в спине. Боль прострелила от поясницы до шеи.
— Осторожней! — крикнула мать. — Не поруби клубни!
Картошка. Всегда чёртова картошка и огурцы, и помидоры, и смородина, и малина, и яблоки, которые «жалко оставлять пропадать». А потом банки, банки, банки, которые они увозят домой и складывают на балконе. И Анютке отдают половину, потому что «она же одна, ей тяжело».
В кармане снова завибрировал телефон. «Илюшка спрашивает, когда мама приедет смотреть кино. Уже девять, он скоро спать должен».
Спать. Фильм. Обещание. Марина замерла и что-то надломилось внутри.
— Мама, хватит на сегодня. Я обещала Илье…
— Какой фильм? — перебила мать. — У тебя тут работы на час, а ты всё бросаешь? А зимой что есть будешь?
Марина выпрямилась, чувствуя, как немеет поясница.
— Картошку, — сказала она тихо. — Как все люди. В магазине куплю.
Марина вернулась домой за полночь. Сергей ждал в кухне, крутил в руках пустую чашку. Когда она вошла, он посмотрел на часы и только сказал тихо: — Два часа ночи. Я не могу так больше.
Марина скинула кроссовки в прихожей. На подошве — земля, много земли. Эта земля преследовала её всю жизнь, на всех ботинках и в каждом разговоре с матерью.
— Илья спит? — спросила она шепотом. — Уснул час назад, — Сергей потер глаза. — Ждал тебя до последнего.
Марина прикусила губу.
— Прости, — сказала она. — Мама опять начала про Анюту. Что она звонит, интересуется. Что она, в отличие от некоторых…
— Хватит, — Сергей открыл холодильник и уставился в него, словно там мог найтись ответ на все вопросы. — Я пашу шесть дней в неделю, потом еду на эту дачу и слышу, как я плох. Как ты плоха. Как мы все недостаточно хороши по сравнению с какой-то пигалицей, которая даже не знает, с какой стороны у лопаты ручка.
Марина прислонилась к дверному косяку. Ноги гудели, спина болела, и ей вдруг стало страшно, что Сергей уйдёт. Просто соберёт вещи и уйдёт, потому что нельзя требовать от человека, чтобы он жил в постоянном напряжении.
— Я поговорю с ней. — Ты уже пять лет обещаешь поговорить.
В его голосе не было злости — только усталость. Марина сглотнула и подошла к нему, обняла сзади. Прижалась лбом к спине.
— Слушай, она моя мать. Я не могу просто… — Можешь, — он повернулся и посмотрел ей в глаза. — Можешь сказать, что мы не собачки, которые прибегают по свистку, и не рабы, которым платят наследством за покорность. Можешь сказать, что твой муж — человек, а не тягловая сила, и твой сын — ребёнок, который хочет видеть маму по выходным, а не призрак с лопатой.
Марина отступила на шаг. В голове крутилась мысль: «Как там Илюшка? Всё слышит?» Она отодвинула её на потом и ответила: — Хорошо. Я скажу ей, что мы… что нам нужно больше времени для себя. Что не каждое воскресенье…
Они легли спать в третьем часу ночи и проснулись в семь — будильник, завтрак, школа, работа. Как всегда. Только Марина теперь носила в голове тяжёлую мысль: пора заканчивать с этим всем.
В пятницу позвонила мать. — Ты в воскресенье приедешь? — без предисловий спросила она. — Яблоки падают, нужно собрать. И забор покрасить бы надо с той стороны, где соседи.
Марина стояла у окна офиса, прижимая телефон к уху. Коллеги двигались вокруг, как рыбы в аквариуме, неслышно открывая рты. В комнате было тихо и гулко одновременно.
— Мам, мы не сможем в это воскресенье. — Как это — не сможете? — в голосе появились знакомые нотки возмущения. — У вас дела поважнее, да? А я тут одна, старая, должна всё сама делать?
Марина закрыла глаза. «Скажи ей. Скажи сейчас». — Нам надо отдохнуть, мам. Мы устали. У Илюши соревнования, и мы обещали…
— Соревнования! — перебила мать. — В наше время дети родителям помогали, а не бегали по соревнованиям. Всю неделю прохлаждаетесь по своим делам, а матери — даже выходной не уделите? Я, значит, одна должна тут убираться? С больными-то ногами!
Марина молчала. Нужные слова не шли. Как сказать человеку, что ты его любишь, но задыхаешься рядом с ним? Как объяснить, что ты боишься однажды проснуться с ненавистью вместо любви?
— Ну, как знаете, — холодно сказала мать после паузы. — Только потом не обижайтесь. Анютка уже спрашивала, может ли она внуков привозить летом на дачу. Я подумываю всё ей переписать. Она-то не бросит меня.
Внутри Марины что-то щёлкнуло. Тихо, как выключатель. Она смотрела в окно на город и вдруг поняла, что страх исчез. Осталась только усталость — глубокая, как колодец.
— Мама, — сказала она тихо. — Мы приедем в субботу. На два часа. Соберём яблоки, и всё. — В субботу я к врачу иду! — возмутилась мать. — Ты специально такое время выбираешь? — Тогда в другой раз. — Да что с тобой такое? — мать повысила голос. — Я не понимаю, чего ты от меня хочешь!
Марина смотрела, как по стеклу офисного окна ползёт муха. Маленькая, упрямая. Добралась до середины и замерла, словно раздумывая — стоит ли идти дальше или вернуться?
— Я хочу, чтобы ты не использовала наследство как дубинку, — она сама не узнала свой голос. — Чтобы ты не сравнивала меня с Анютой. Чтобы не говорила про Сергея, что он бездельник, — в горле встал ком. — Я хочу, чтобы ты просто любила нас, мам. Без условий.
В трубке повисла тишина. Потом мать произнесла с ледяной яростью: — Чтобы я любила того, кто меня бросает? Кто выбирает какие-то соревнования вместо родной матери? Ты вообще понимаешь, что я для тебя сделала? Я жизнь на тебя положила!
— Я знаю, мам. — Ни черта ты не знаешь! — закричала мать. — Ты эгоистка! Тебе плевать на меня! А эта дача, между прочим, не просто так мне досталась. Я её заработала, каждый кустик своими руками посадила. И что — теперь всё псу под хвост? Потому что у вас, видите ли, соревнования!
Марина молчала. Она смотрела на муху, которая всё-таки поползла дальше к краю окна. Добралась. Села. Взлетела.
— Ты слышишь меня вообще? — мать не унималась. — Или тебе всё равно? — Я слышу, мам. — И что скажешь? — Что, может быть, тебе правда стоит переписать дачу на Анюту.
На том конце возникла такая оглушительная тишина, что Марина испугалась — не оборвалась ли связь. Но потом мать сказала тихо и каким-то новым голосом: — Ты это серьёзно сейчас? — Да. — Ты… ты отказываешься от наследства? Из-за одного воскресенья? — Нет, мам. Не из-за одного. Из-за всех воскресений моей жизни.
То воскресенье началось как обычно: с головной боли и звонка матери.
— Ты сегодня приедешь? — спросила она без приветствия.
Марина сидела на кухне, прижимая ко лбу холодный стакан. Вчера был корпоратив — десятилетие фирмы. Она выпила два бокала вина, но голова трещала, словно после литра водки. В последнее время организм бунтовал против всего — от алкоголя до лишнего часа на даче.
— Не знаю, мам, — честно ответила она. — Мне нездоровится.
— Что значит «нездоровится»? — мать мгновенно перешла в наступление. — Опять твои отговорки? А кто будет яблоки собирать? Они же падают, гниют!
Марина закрыла глаза. Воскресенье, девять утра. Илья сидит в своей комнате, собирает конструктор. Сергей гремит посудой, готовит завтрак. За окном — начало сентября, тихое, золотое. Можно поехать в парк. Или в кино. Или просто лежать на диване и смотреть в потолок.
— Мам, у меня правда температура, — солгала она и тут же поморщилась от своей трусости.
— Температура? — в голосе матери звучало подозрение. — И какая же?
— Тридцать семь с половиной, — Марина вздохнула. — Слушай, может, в следующие выходные?
— Что ты мне голову морочишь, Марина? Какое «следующие»? Я тебя не узнаю. Ты стала такая чёрствая, — голос матери дрогнул, и Марина почувствовала укол вины.
— Хорошо, — сдалась она. — Я приеду. Только ненадолго.
Сергей, стоявший у плиты, обернулся и покачал головой. Марина отвела глаза.
— Вот и славно, — мать мгновенно повеселела. — Заодно и банки с соленьями заберёшь. Я их уже подписала — тебе и Анюте.
Марина отключилась и уткнулась лбом в стол.
— Ты же обещала, — тихо сказал Сергей.
— Знаю.
— И что теперь?
— Съезжу на пару часов, — она подняла голову. — Соберу эти чёртовы яблоки и всё. Просто… не могу я её вот так бросить. Она же одна там.
Сергей не ответил, но желваки на его скулах заиграли. Он молча поставил перед ней тарелку с яичницей и ушёл в комнату к сыну.
Через час Марина ехала на дачу. Одна. В автобусе было душно, пахло чужим потом и осенней пылью. На коленях лежала сумка — для яблок, конечно же. Но внутри почему-то ворочалось странное чувство, будто эта поездка — последняя. Будто что-то должно закончиться.
Мать ждала у калитки — маленькая, высохшая, с недовольно поджатыми губами.
— Наконец-то! — она окинула Марину критическим взглядом. — Чего такая бледная? Заболела, что ли, и правда?
Марина помотала головой, проходя во двор. На земле — яблоки. Сладковатый запах гнили мешался с запахом дыма от соседского костра.
— Анюта звонила, — сказала мать, семеня за ней. — Спрашивала, как я тут. Говорит, может, заедет на неделе. Вот человек — занята, а время находит!
Марина молча взяла ведро и направилась к яблоне.
— Давай сначала падалицу соберём, — крикнула мать ей в спину. — А потом я тебе лестницу поставлю, будешь с дерева снимать те, что ещё висят. Сегодня еще успеем компот закатать, если постараемся.
Марина замерла.
— Мам, я на пару часов. У меня правда температура.
— Что за ерунда, — отмахнулась мать. — Какая температура? На тебе лица нет от безделья. Вот поработаешь, кровь разгонишь — всё и пройдёт.
Земля под ногами Марины словно качнулась. Она молча присела и стала собирать яблоки — одно за другим, механически, не разбирая, гнилые или целые. В голове стучало: «Уйди. Просто встань и уйди».
Но она не могла. Что-то держало её здесь — привычка подчиняться, страх обидеть, вина, вечная вина.
— Осторожнее бери! — мать нависла над ней. — Ты всё побьёшь. И выбирай получше, эти же гнилые уже. Выкидывай. Неужели сложно понять?
Марина собирала яблоки, а в голове крутилась дурацкая мысль: «Адам и Ева». Вот это яблоко — познание. Вкусишь — поймёшь, что ты голый и жалкий. Что тебя используют. И что можно просто уйти. Самый страшный плод — осознание, что ты никому ничего не должен.
— Выбирай тщательнее, я сказала! — мать повысила голос. — Что ты как неродная, не понимаешь? Я ж не ради себя тут землю копаю, это тебе всё достанется — если будешь хорошо себя вести.
Марина разогнулась. Поясница хрустнула, словно переломилась. Она посмотрела на мать — маленькую, сердитую, с вечно недовольным лицом. Эта женщина родила её, вырастила, дала образование. И эта же женщина забирала у неё жизнь — по кусочкам, каждое воскресенье, каждый сорванный выходной.
— Я больше не буду хорошо себя вести, — произнесла Марина спокойно.
— Что? — мать нахмурилась.
Марина аккуратно поставила ведро на землю. Сняла перчатки.
— Ты не обязана оставлять нам ничего, — голос звучал неожиданно твёрдо. — И я больше не обязана сгорать здесь ради «вдруг». Хочешь — оставь всё Анютке. Но я выбираю семью, где мне не угрожают.
Мать отшатнулась, будто её ударили.
— Что ты несёшь? Какие угрозы? Ты понимаешь, что говоришь вообще?
— Понимаю, — Марина сделала шаг назад. — Впервые за долгое время понимаю. Спасибо тебе, мам. За всё. Правда.
— Куда ты собралась? — лицо матери исказилось. — А яблоки? А компот?
— Попроси Анюту, — Марина развернулась и пошла к калитке.
— Да как ты смеешь?! — закричала мать ей в спину. — Я тебя вырастила! Я ночами не спала! А ты… ты уходишь, бросаешь меня? Из-за каких-то яблок?!
Марина обернулась у самого выхода. Странно, но она не чувствовала ни злости, ни обиды. Только усталость и что-то похожее на облегчение.
— Не из-за яблок, мам. Из-за того, что ты предлагаешь мне наследство в обмен на лопату. А я больше не хочу копать.
Она вышла за калитку и пошла по дороге к остановке. В спину летели крики — о неблагодарности, о потраченных годах, о переписанном завещании. Но с каждым шагом голос становился тише. А внутри — удивительно, нелогично — становилось легче.
На полпути к остановке зазвонил телефон. Марина достала его из кармана — на экране высветилось «Мама». Она смотрела на этот мигающий значок, и впервые за много лет не чувствовала вины. Даже когда звонок прервался, а потом начался снова.
Автобус подошёл через десять минут. Телефон звонил всю дорогу, но Марина смотрела в окно — на проплывающие мимо дачи, на ранние осенние краски, на небо, удивительно чистое для сентября.
Впервые она ехала домой — не с чувством вины, а с лёгкостью. Словно оставила на той даче не только ведро с яблоками, но и что-то ещё — что-то тяжёлое, что слишком долго тащила на себе.
Прошёл месяц. Листья на деревьях подрумянились и начали падать — так же как яблоки на маминой даче. Это была первая осень за много лет, когда Марина не заготавливала банки на зиму.
По вечерам она ловила себя на странной мысли: а что будет с урожаем? Под яблонями теперь, наверное, ковёр гниющих плодов. Компост для будущего года. Но потом она вспоминала, как мать звонила ей каждый день в течение недели после их ссоры. Звонила и писала сообщения — то гневные («Ты предала родную мать!»), то обиженные («Я одинокая старуха, никому не нужная»), то деловитые («Кто мне поможет с крышей? Течь же будет!»).
Потом звонки прекратились. Марина узнала от тёти, что Анюта действительно начала приезжать на дачу — а мать в ответ развернула бурную деятельность по сбору документов на переоформление наследства.
— Дождёшься, что мать тебя вообще из завещания вычеркнет, — заметила тётя. — Из-за каких-то яблок, Мариш! Ну серьёзно.
Марина слушала и молчала. Как объяснить, что дело было не в яблоках? И что новость о переписанном завещании вызывает странное облегчение — будто последняя нить, связывавшая её с этим чувством обязательства, наконец порвалась?
Сергей заметил перемену первым. — Ты улыбаешься по утрам, — сказал он как-то за завтраком. — Да? — Да. И волосы распускаешь, — он протянул руку и коснулся её локонов. — Как раньше. Помнишь, ты не вечно собирала их в этот свой «мамский» пучок?
Она помнила. И помнила, когда перестала носить распущенные волосы — примерно тогда же, когда завязла в этом бесконечном цикле «дача-дом-работа-дача».
Илья подбежал к ней, когда она проверяла его уроки. — Мам, мы к бабушке поедем?
Его голос звучал робко, словно он боялся задеть что-то хрупкое. Марина отложила тетрадь и посмотрела на сына — вихрастая голова, серьёзные глаза. «Всё-то он понимает», — подумала она.
— Если она захочет нас видеть — пригласит. А пока — у нас выходной. Поедем в лес? — Насовсем? — Илья прищурился. — Что? — Мы насовсем к бабушке не поедем?
Марина задумалась. Девятилетний ребёнок мыслил категориями «всё или ничего». Чёрное или белое. Навсегда или никогда.
— Не насовсем, Илюш. Просто у каждого человека должно быть личное пространство. Даже у бабушек. И у нас с тобой. А то получается, что мы всё время к ней — а она к нам ни разу.
Илья обдумал эту мысль и кивнул. — А в лес — это круто. Можно шалаш построить? — Можно. И грибы пособирать… — она осеклась на слове «собирать». Опять сбор. Опять урожай. Неужели даже отдых она может представить только через призму «пользы»? — Или просто погуляем. Подышим.
Вечером позвонила мать. Марина долго смотрела на мигающий экран телефона, прежде чем ответить.
— Да? — Ты приедешь на День рождения? — голос матери звучал сухо. — Твой? — Нет, твой, — огрызнулась мать. — Конечно мой. Через неделю.
Марина прикрыла глаза. — А кто будет? — Анюта с мужем. Тётя Валя. — Мы приедем, — сказала Марина после паузы. — Я торт испеку. — Только не шоколадный, от него изжога. — Хорошо.
Разговор вышел коротким и странно бессодержательным. Без упоминаний о даче, яблоках, работе или наследстве. Просто приглашение. Просто согласие. Ни «мне не хватает тебя», ни «я была не права». Ни прощения, ни признания ошибки. Но и без привычного давления, манипуляций, обвинений. Как разговор двух взрослых людей, которые случайно знакомы.
«Может, и хорошо, что так», — подумала Марина. Она и не ждала признаний. Отношения перестраивались — медленно, неуклюже, но всё-таки перестраивались. И это было большее, на что она могла надеяться.
Утром в воскресенье Марина проснулась на удивление легко. Потянулась в постели, чувствуя, как разминаются мышцы. За окном моросил дождь — тот самый, тихий, осенний, под который хорошо варить суп или читать книгу. Завтра — на работу, но сегодня ещё целый день впереди.
«Мы свободны», — подумала она, глядя, как дождевые капли ползут по стеклу. — «Сегодня ничего не надо. Ни копать, ни собирать, ни оправдываться».
Наследство — не награда за подчинение. И любовь — не огород, в который надо пахать, чтобы получить кусочек земли.
