Их военный городок выглядел выцветшим даже летом. Мила часто думала об этом, катая коляску по единственной аллее. Северное солнце светило скупо, словно экономило тепло. Дома стояли ровными рядами — типовые, безликие, серые. Как униформа на плацу.
Кристина играла с погремушкой, тихо гулила. На Севере даже дети кажутся тише. Или это только ее дочь такая — осторожная, будто всё время прислушивается к чему-то. Мила поправила одеяльце, провела пальцем по нежной щеке с едва заметной ямочкой. Точно как у отца.
Телефон зазвонил в кармане. Георгий.
— Ты где? — голос мужа звучал отрывисто, по-деловому. — Гуляем по парку. Скоро буду. — Ужин не забудь.
Даже не спросил, как малышка. Раньше она думала, что это просто характер — сдержанный, немногословный. Военная косточка. Потом стало казаться, что дело в чем-то другом.
Мила до сих пор помнила день, когда родила. Георгий приехал в роддом прямо со службы, в форме. Зашел в палату, высокий, подтянутый. Медсестра радостно сообщила: — Поздравляем, у вас девочка!
И он… отвернулся. Молча. На секунду — всего на одну — но она заметила. Что-то промелькнуло в его глазах. Разочарование? Досада? Он тут же взял себя в руки, кивнул. А вечером привез цветы и конфеты — все как полагается. Только в глаза не смотрел.
Она списала это на усталость, на волнение. Потом — на его непривычку к младенцам. Знакомство нужно время, говорила она себе. Мужчины не сразу привязываются к детям.
Полтора года прошло. Времени было достаточно.
Мила зашла в подъезд, припарковала коляску в тамбуре. Кристина проснулась, потянула ручки.
— Ну что, маленькая, пойдем к папе? — Мила подхватила дочь, поцеловала в макушку. От светлых волос пахло солнцем.
Дома Георгий сидел за ноутбуком — прямой, собранный, как всегда. Китель висел на спинке стула. Он коротко кивнул, не отрываясь от экрана.
— Привет, — Мила поставила Кристину на пол. — Посмотри, кто пришел.
Девочка неуверенно сделала шаг к отцу, протянула крошечную ладошку. В другой руке — смешной желтый утенок, ее любимая игрушка.
— Папа, — прошептала она. — Папа, смотли.
Георгий мельком взглянул, дежурно улыбнулся.
— Я работаю, — сказал он Миле. — Займи ее чем-нибудь.
Серые глаза дочери потускнели. Она простояла еще секунду, потом медленно опустила ручку с игрушкой. Повернулась и побрела на кухню, шаркая крошечными тапочками по полу.
Мила почувствовала, как внутри поднимается волна — не гнева даже, а какой-то глубокой тоски.
— Она же к тебе подошла, — тихо сказала она.
— И что? — он поднял глаза от компьютера. — Я ей улыбнулся.
— Ты с ней вообще не разговариваешь. Не берешь на руки.
— Я с работы только пришел. Устал.
Он всегда устал. Или занят. Или нет настроения. Только когда нужно было отвезти к врачу или в магазин сходить — тогда он был «отцом». Исполнителем функций. А душевного тепла не было.
В ванной зашумела вода — соседка запустила стиральную машину. Звуки в этих тонкостенных домах разносились, как по трубам.
— Георгий, — Мила села напротив. — Ей уже полтора года. Она всё понимает. Чувствует.
— Ты преувеличиваешь, — он захлопнул ноутбук. — Я ее обеспечиваю. Ты в декрете сидишь спокойно. Что еще нужно?
Мила смотрела на мужа — красивое, правильное лицо, твердый подбородок с ямочкой. Когда-то она влюбилась в эту его твердость, надежность. Теперь видела в ней стену.
— Ей нужен отец, — просто сказала она. — Который любит.
— Я люблю, — отрезал он. — По-своему.
И тут он добавил — негромко, почти буднично: — Если бы был пацан, я бы его на руках носил.
Мила застыла. Слова упали между ними, как камень. Никогда раньше он не говорил этого вслух. Но теперь — произнес. И от этой простой фразы внутри что-то треснуло. Как тонкий лед на весенней луже.
Она посмотрела в сторону кухни, где Кристина тихо играла на полу. Маленькое светловолосое создание с отцовской ямочкой на подбородке. Такая красивая. Такая ненужная собственному отцу.
— Она же твоя, — прошептала Мила. — Твоя кровь.
Георгий отвел глаза.
— Знаю. И я ее обеспечиваю. Что тебе еще надо?
Этот вопрос повис в воздухе. Что еще надо? Как объяснить человеку, что ребенку нужна не только крыша над головой, но и тепло в этом доме?
Кристина вернулась в комнату, неся в руках рисунок — цветные каракули на бумаге. Она снова направилась к отцу, ее серые глаза светились надеждой.
Зима в военном городке — особое время. Вьюга заметает дорожки, ветер завывает в щелях окон. Тесные квартиры становятся еще теснее, когда нельзя выйти на улицу.
Мила вытирала запотевшее стекло и смотрела на заснеженный плац. Кристина сидела рядом, на подоконнике, прижавшись носом к холодному окну. Похожа на маленькую птичку — худенькая, светловолосая.
— Папа, — сказала вдруг девочка, и в голосе прозвучала такая надежда, что у Милы сжалось сердце.
Георгий действительно шёл через плац — прямой, подтянутый, в форме и шинели. Снег таял на его плечах. Даже издалека было видно, как уважительно козыряют ему встречные офицеры. Командир. Защитник. Отец.
Отец, который за полтора года ни разу не поцеловал дочь перед сном.
— Да, папа идёт, — ответила Мила, погладив Кристину по голове. — Давай встретим его.
Она заметила, как изменилась дочь за последние месяцы. Тихая от рождения, теперь она стала еще тише. Настороженная. Будто всё время ждёт разочарования.
Входная дверь хлопнула. Кристина спрыгнула с подоконника, но у порога комнаты замерла, не решаясь бежать навстречу, как раньше.
— Мы тут! — крикнула Мила.
Георгий вошел, стряхивая снег с фуражки. Окинул взглядом комнату — её, потом дочь. Кивнул.
— Холодно.
— Пап, — Кристина сделала к нему шаг, протянула свой рисунок — круги и палочки разных цветов. — Я нарисовала. Для тебя.
Мила видела, как напряглась спина мужа. Как он взял рисунок, мельком глянул, положил на стол.
— Хорошо, — сказал он. И всё. И сразу пошел в ванную.
Кристина смотрела ему вслед. Потом медленно подошла к столу, взяла свой рисунок и отнесла его в свой угол комнаты, где стояли игрушки.
Мила подошла к дочери, присела рядом.
— Красивый рисунок. Что это?
— Папа, — ответила Кристина тихо. — И я. Мы на горке катаемся.
Так вот что означали эти круги и палочки. Мечту. То, чего никогда не было. Горка, папа, радость.
Мила почувствовала, как внутри закипает злость. Не обычное раздражение на мужа — нет, что-то более глубокое, первобытное. Она встала, дошла до ванной и без стука открыла дверь.
Георгий стоял у зеркала, сбривая щетину.
— Тебе сложно сказать ей что-то? — спросила Мила тихо, чтобы дочь не услышала. — Посмотреть на рисунок? Сказать «молодец»?
— Я сказал «хорошо», — он не обернулся. — Что еще нужно?
— Ей нужно внимание. Обычное человеческое внимание.
— Да что ты знаешь о том, что ей нужно? — он повернулся, в глазах вспыхнула злость. — Она еще мелкая, ничего не понимает. Подрастёт — поговорим.
— Она всё понимает. Она видит, как ты на неё смотришь. Как будто… как будто она разочарование.
— Она не разочарование, — он отвернулся к зеркалу. — Она просто… не то, что я ждал.
Эти слова повисли между ними.
Вечером, когда Георгий уснул, Мила позвонила матери. Шепотом, из кухни.
— Мам, я не знаю, что делать.
— А что случилось? — голос матери звучал обеспокоенно.
— Гоша… он не любит Кристину. Совсем.
— Не говори глупостей. Как отец может не любить своё дитя?
— Он хотел сына. Он даже не скрывает. «Если бы был пацан» — так и сказал.
Мать помолчала.
— Мой дед тоже так говорил. О моей маме. Хотел мальчишку, а получил еще одну девчонку.
— И что ты сделала?
— Это не я — это моя бабушка. Она просто сказала ему: «Ты её не обижай. А то Бог на том свете спросит — почему самое невинное создание мучил?»
Мила слабо улыбнулась. Старомодно, по-деревенски. Но правда.
— Мам, она так к нему тянется. А он отворачивается. Я боюсь, что она сломается.
— Дети крепче, чем ты думаешь. А твой Гоша… — мать вздохнула. — Он должен понять. Не сразу, но должен.
— А если не поймёт?
— Тогда решать тебе, родная.
На следующий день Георгий вернулся с подарком — маленьким игрушечным танком.
— Смотри, что я принёс! — он протянул коробку Кристине.
Девочка осторожно взяла игрушку, рассматривая её с недоумением.
— Спасибо, — прошептала она, и Мила видела, как она переводит взгляд с танка на отца и обратно.
— Это не для неё, — сказала Мила позже, когда дочь уснула. — Это для мальчика. Она не понимает, зачем ей танк.
— Нормальная игрушка, — буркнул он. — Не всё же ей кукол таскать.
— Ты даже не знаешь, чем она любит играть. Ты никогда с ней не играешь.
Он ничего не ответил. Только поджал губы. А вечером Мила увидела, как Кристина посадила на танк свою куклу и катала по полу. Приспособилась. Как все дети привыкают и приспосабливаются к тому, что есть.
В детском саду, куда Мила устроилась работать, пожилая нянечка говорила:
— У меня отец тоже сына хотел. А нас пять девок родилось. Так он по пьяни кричал: «Зачем мне девки! Кто работать будет?»
— И как вы росли?
— А как? К матери жались. Только вот на нервной почве у неё здоровье испортилось. Я сама выросла — и ушла. От отца подальше. Вот тебе и семья.
Мила смотрела, как её дочь играет с другими детьми. Тянется к каждому взрослому — словно ищет то, чего не получает дома. Всё чаще засыпает тревожно, просыпается с плачем.
Вечером она положила руку на плечо мужа:
— Ты её отец. Она чувствует, что ты её не любишь.
— Прекрати, — он засмеялся, стряхнул её руку. — Это у тебя гормоны. Я же кормлю, вещи покупаю — чего тебе ещё надо?
Мила промолчала. Потому что та правда, что жила внутри, была слишком горькой: это не отцовство. Это обязательство. А ребёнку не нужна одежда или танки. Ей нужна любовь.
Вечера в маленькой квартире тянулись медленно. Георгий сидел за компьютером или смотрел телевизор. Мила укладывала Кристину спать. Каждый в своем мире. Семья, разделенная невидимой стеной.
В тот вечер Георгий задержался на службе. Мила купала Кристину, намыливая светлые волосы. Дочка плескалась в ванне, пуская кораблики из пластиковых мисочек.
— Папа скаску? — спросила она вдруг, подняв глаза.
Мила замерла с мочалкой в руке. Георгий никогда не читал дочери сказок. Ни разу за два года.
— Он сегодня поздно, малышка. Я почитаю.
Девочка кивнула. Слишком понимающе для двухлетнего ребенка. Затем сказала тихо, глядя на плавающую мисочку:
— Дядя Коля Машу — ввеех! — она подняла ручки вверх, показывая, как сосед подбрасывает свою дочь. — Папа Кристю — нет.
Дядя Коля — их сосед по площадке, капитан. Его дочка Маша на полгода младше Кристины.
— Папа устает на работе, — ответила Мила, и сама услышала фальшь в своих словах.
— Дядя Коля тоже бух-бух, — возразила Кристина по-своему, имитируя усталую походку. — Машу все любит.
Мила промолчала. Что ответить ребенку, который видит разницу между тем, как другие отцы относятся к своим детям, и тем, как к ней относится собственный отец?
Закутав дочь в полотенце, она отнесла её в комнату. Маленькая кроватка стояла у стены — с бортиками, которые они с Георгием когда-то выбирали вместе. Тогда, еще до рождения, он был заинтересован, взволнован. Придирчиво выбирал мебель и игрушки. А потом в роддоме сказали «девочка» — и что-то в нем изменилось.
Мила надела на Кристину пижаму с котятами, причесала влажные волосы.
— Какую сказку почитаем?
— Про колобка, — Кристина забралась под одеяло.
Знакомые строчки, мамин голос, тепло комнаты. Но девочка не закрывала глаза. Смотрела в потолок, думала о чем-то своем.
— Папа Кристю… не любит? — спросила она вдруг, когда сказка закончилась, собрав всю свою маленькую грамматику в один печальный вопрос.
Мила замерла. Голос застрял в горле. Сердце сжалось так, что стало трудно дышать. Она смотрела в серые глаза дочери — глаза, которые ждали ответа. Правдивого ответа.
Как рассказать двухлетнему ребенку о том, что ее отец разочарован ее полом? Как объяснить ей предательство, которое она ничем не заслужила, которое случилось еще до ее рождения?
— Папа… — начала Мила, но осеклась. Ложь застряла у нее в горле.
— Папа хотел мальчика, — сказала Кристина с той детской прямотой, которая режет больнее ножа. Она постучала себя по груди. — Кристя — девочка.
И в этой фразе было столько смирения, столько недетского понимания, что у Милы защипало глаза. Она наклонилась и крепко обняла дочь.
— Я люблю тебя, — прошептала она, целуя дочь в висок, в щеки, в макушку. — Люблю за двоих. Навсегда.
Кристина прижалась к ней, маленькие ручки обхватили шею. И в этом объятии Мила почувствовала все — и страх, и одиночество, и отчаянную потребность быть любимой.
— Кристя тоже мамочку, — прошептала девочка, коснувшись ладошкой маминой щеки. — Папе не скажи. Будет ругаться.
Эта последняя фраза добила Милу окончательно. Ребенок боится разозлить отца даже вопросом о его любви.
Когда Кристина уснула, Мила долго сидела у её кроватки. Слезы текли по щекам, но она не вытирала их. Внутри росло решение — четкое, ясное, как никогда раньше.
Она вышла на кухню, достала тетрадь и ручку. Обычную школьную тетрадь в клетку, которую хранила для списков покупок. И начала писать.
«Георгий, я долго думала, как начать этот разговор. Но после сегодняшнего вечера поняла — только так, письмом. Потому что ты не слышишь меня, когда я говорю.
Сегодня наша дочь спросила меня, почему ты ее не любишь. Она сказала, что знает ответ — потому что она девочка, а ты любишь мальчиков. Ей два года, Георгий. Два года, а она уже все понимает.
Я вспоминаю, как ты отвернулся в роддоме, когда тебе сказали «у вас девочка». Как ты не брал ее на руки первые месяцы. Как ты до сих пор называешь ее «она» или «мелкая» — никогда по имени, никогда «доченька». Как ты уходишь в другую комнату, когда она ищет твоего внимания.
Ты сказал однажды «если бы был пацан, я бы его на руках носил». Это ранило меня до глубины души. Но сегодня я поняла, что это ранит не только меня. Это ранит нашу дочь. Девочку, которая ни в чем не виновата. Которая появилась на свет с твоими глазами, с твоей ямочкой на подбородке. Твоя кровь, твоя плоть.»
Ручка замерла над бумагой. Мила вытерла слезы. Затем продолжила:
«Я не знаю, что сделало тебя таким. Может, твой отец тоже не умел любить дочерей. Может, в армии тебя научили, что настоящий мужчина должен растить сына. Но я знаю одно — это неправильно. Это несправедливо по отношению к невинному ребенку.»
Входная дверь щелкнула. Мила вздрогнула, но продолжала писать, торопливо выводя строчки, пока Георгий снимал ботинки в прихожей.
«Я больше не могу смотреть, как гаснет ее улыбка, когда ты отворачиваешься. Как она напрягается, когда ты входишь в комнату. Как она извиняется за то, что родилась девочкой.
Мы должны что-то решать. И решать сейчас, пока она еще маленькая. Либо ты находишь в себе силы полюбить нашу дочь такой, какая она есть. Либо… я не знаю, что будет либо. Но я не позволю ей расти, чувствуя себя нелюбимой и ненужной.»
Георгий вошел на кухню, когда она дописывала последние строчки. Он выглядел усталым.
— Что ты пишешь? — спросил он, открывая холодильник.
— Письмо, — ответила Мила, не поднимая головы. — Тебе.
Он удивленно приподнял бровь, но ничего не сказал. Налил себе воды и ушел в комнату.
Мила дописала: «Я люблю тебя. Но я люблю и нашу дочь. И если придется выбирать — я выберу ее.» Подписалась и отложила ручку.
В этот момент она почувствовала странное спокойствие. Словно наконец приняла решение, которое зрело давно. Не зная, что принесет завтрашний день, она знала одно: молчать дальше нельзя.
Рассвет в военном городке наступает рано. Даже зимой, когда солнце едва показывается над горизонтом, в пять утра уже слышны первые команды на плацу, скрип снега под сапогами дежурных.
Мила проснулась задолго до будильника. За окном было темно, но спать она не могла. Письмо, запечатанное в простой конверт, лежало на тумбочке. Она смотрела на этот белый прямоугольник и думала — может, не стоит? Может, просто поговорить? Но что-то подсказывало ей — нет, слова нужно записать. Чтобы их нельзя было перебить, исказить, забыть.
Георгий спал рядом — на спине, ровно, как солдат. Во сне его лицо казалось мягче. Без привычной складки между бровями, без напряженно сжатых губ. Таким она помнила его раньше — до рождения Кристины. Может, где-то глубоко внутри тот человек еще жив?
Мила тихо встала, чтобы не разбудить дочь, которая спала в своей кроватке у стены. Оделась, налила себе чай. Достала еще раз письмо, перечитала. Нет, всё правильно. Всё, что она написала — правда.
Когда Георгий проснулся, она протянула ему конверт. Просто сказала: — Прочти, пожалуйста. А мы с Кристиной пойдем погуляем.
Он взял письмо, нахмурился. — Что это? — То, что я не могу сказать вслух, не расплакавшись. Прочти. Потом поговорим.
Одевая Кристину, Мила чувствовала странное спокойствие. Что бы ни случилось дальше — она, по крайней мере, попыталась. Она больше не будет соучастницей молчания, которое ранит ее дочь. Она озвучила правду.
— Гулять! — радостно подпрыгивала Кристина, натягивая шапку. — Снежок!
Мила улыбнулась. Даже в этом промозглом военном городке ребенок находил радость. В снежке, в вороне на заборе, в рисунке морозного узора на стекле. Так устроены дети — они любят жизнь просто потому, что живут. И заслуживают любви — просто потому, что родились.
На детской площадке было пусто и тихо. Кристина лепила снежки, бросала их в сугроб, смеялась. Мила смотрела на дочь — серьезные брови, сосредоточенный взгляд, такой похожий на отцовский. Похожа, даже слишком. Может, в этом и проблема? Видит в ней себя — и свои слабости?
Прогулка затянулась. Мила не торопилась домой. Купила дочери булочку в местной пекарне, потом пошли смотреть на голубей на площади. Кристина щебетала без умолку, рассказывала что-то своим детским языком — про птиц, про облака, про снег. Словно чувствовала свободу вдали от напряженной тишины дома.
Когда они вернулись, было уже почти обеденное время. Мила откладывала момент возвращения, но вот они поднялись по лестнице, и она вставила ключ в замок. Сердце билось где-то в горле. Что она увидит? Злость? Обиду? Равнодушие?
В квартире было тихо. Георгий сидел за столом на кухне. Перед ним лежало ее письмо — уже не в конверте, а развернутое, помятое. Словно он перечитывал его много раз. Головы он не поднял, даже когда они вошли.
— Иди разденься, милая, — Мила помогла дочери снять комбинезон. — Поиграй в комнате.
Кристина посмотрела на отца — с настороженностью, которая уже стала привычной. Но он не поднимал глаз. Девочка тихо прошмыгнула в комнату, словно боясь нарушить тишину.
Мила медленно прошла на кухню, села напротив мужа. Она не знала, с чего начать. С извинений? Нет, она не жалела о написанном. С вопросов? Но какой вопрос задашь, когда вся боль уже выплеснута на бумагу?
Георгий заговорил первым. Голос его звучал глухо: — Почему ты не сказала раньше?
Мила удивленно моргнула. — Я говорила. Много раз. — Не так. Не о том, что она… — он запнулся, глядя на письмо, — что она замечает. Что она спрашивает.
— Ты бы услышал? — Не знаю.
Он смотрел куда-то мимо нее. И вдруг заговорил — медленно, с трудом подбирая слова: — Мой отец… он никогда не говорил, что любит. Никогда. Ни меня, ни мать. Он просто был — кормил, одевал, учил. Если я что-то делал не так — ремень. Если хорошо — кивок. Я думал, так и должно быть. Мужчина не сюсюкает.
Мила молчала. Впервые за все время их брака он говорил о своем отце.
— Я хотел сына, — продолжил он. — Хотел вырастить его по-другому. Без ремня. Но и без… всей этой мягкости. Воспитать мужчину. Настоящего. А когда сказали «девочка»… — он покачал головой. — Я растерялся. Я не знаю, как с ними. Что им нужно.
— Ей нужно то же, что нужно было тебе в детстве, — тихо сказала Мила. — Знать, что ее любят.
Георгий поднял глаза — в них стояли слезы. Мила никогда не видела его плачущим.
— Я не умею, — сказал он хрипло. — Я просто не умею показывать… это.
Мила положила руку на его ладонь. — Научись. Ради нее. Ради себя.
С детской послышался шорох. Кристина стояла в дверях, прижимая к груди своего плюшевого зайца. Она смотрела на отца настороженно, готовая в любой момент отступить.
— Иди сюда, — позвал Георгий. Голос его звучал непривычно мягко.
Девочка несмело подошла, остановилась на расстоянии.
Он присел перед ней на корточки — впервые не возвышаясь, а глядя прямо в глаза. — Кристина, — сказал он. Впервые назвал по имени, не «мелкая», не «она». — Я… я тут буду учиться.
— Цему? — спросила она с детским любопытством.
— Быть… папой, — выдавил он. — Хорошим папой.
Девочка посмотрела на него серьезно. Потом протянула своего зайца. — Возьми. Поделюсь.
Он взял игрушку — неловко, неумело. Но взял. И что-то дрогнуло в его лице. Первый шаг. Маленький. Но шаг.
Мила смотрела на них и понимала — это не волшебное исцеление. Не мгновенное преображение. Ему придется много работать над собой. Разрушать стены, которые он сам построил. Учиться языку, который не знал с детства.
Но он хотя бы признал проблему. Увидел боль. И это уже что-то.
Вечером, когда Кристина уснула, они долго разговаривали. Впервые — по-настоящему. Без обвинений, без защиты. О его детстве, о ее страхах, о том, что чувствует маленькая девочка, чей отец смотрит сквозь нее.
— Я не обещаю, что всё изменится сразу, — сказал он перед сном. — Я… я не знаю, как это — любить ребенка. Меня никто не учил.
— Никто и не учит, — ответила Мила. — Просто смотри на нее. Не на то, кем ты хотел, чтобы она была. А на то, кто она есть.
Он кивнул. И Мила поняла в тот момент — она не просила, чтобы он полюбил. Она просила не разрушать ту, что уже умеет любить. И может быть, только может быть, он услышал.
