Разных скорбящих повидал сторож Михаил Петрович. Но этот мужчина чем-то цеплял, будил любопытство. У него был какой-то свой ритуал. И ему не могли помешать ни снег, ни дождь, ни ураган, ни град. Ничего! Каждое воскресенье он приходил к ней.
Садился на узенькую лавочку напротив черной гранитной плиты, смотрел на фотографию и молчал. Он мог молчать час, два часа, а иногда справлялся за десять минут. Потом доставал рюмочку, наполнял из бутылки, завернутой в пакет, опрокидывал в себя, не поморщившись, вставал и, не оборачиваясь, уходил. Словно боялся, что если обернется, то уже не сможет выйти за серебристую оградку, так и останется сидеть, вглядываясь в глаза на фото… Пока сам не ляжет рядом.
Откуда Михаил Петрович это знал? Чувствовал, наверное. Он научился распознавать скорбь за годы работы. У некоторых она напускная, похожая на черный воздушный шарик. Вроде и цвет траурный, а пустота внутри. У некоторых скорбь тяжелая, молчаливая, густая, словно деготь. Еле человек ворочается в ее пучине. И тут надо ждать. Время разжижает такое горе. Делает светлее, что ли. И вот уже скорбящий вроде и освободился, выплыл. Приходит навестить почившего под ручку со светлой печалью… Или вовсе не приходит.
С этим мужиком все было иначе. Его скорбь была похожа на ту самую гранитную плиту, перед которой он сидел каждое воскресенье. Ничего этой скорби не делалось. Время было не властно над ней. Холодное, черное горе не тускнело, не становилось легче… Мужик тащил его один. А оно давило ему на плечи, гнуло к земле.
Он всегда был один. Исполнив ритуал, торопливо выходил за ворота кладбища, чтобы вернуться следующим воскресеньем. Но сегодняшний осенний день был настолько золотисто-солнечным, настолько красивым и звонко-свежим, что мужик присел на лавочку перед выходом и достал из кармана сигареты.
Михаил Петрович, присел рядом. Сторож тоже имеет право на отдых…
— Какая неуместная красота, — неожиданно произнес мужчина, прикуривая.
— Почему неуместная?
— Не имеет права горе жить в таких солнечных декорациях!
— Горе нет… А вот для надежды — самое то.
— Надежды на что? — Мужчина повернулся к Михаилу Петровичу. — На то, что все будет хорошо? Так себе надежда. Глупая и бессмысленная. Хорошо уже не будет.
— Зря вы так… И вас горе отпустит рано или поздно. Вы ведь еще не старик. Жить надо.
— Надо ли?… — задумчиво произнес мужчина.
— Расскажете? — осторожно поинтересовался сторож.
Собеседник с сомнением посмотрел на него. Но молчаливые беседы с ней, так и не пролившиеся словами, теснились, рвали душу, просились наружу. Он заговорил.
***
Сергей познакомился с Машей на дне рождения общего приятеля. Он бы, может, ее и не заметил. Но выпивка творит чудеса с семнадцатилетними. И главное, много ее не надо для того, чтобы мир стал ярким, все девушки красивыми, а любые поступки возможными.
Они танцевали в темной комнате, целовались, потом ему стало плохо. Он уединился в туалете. Когда вышел, она ждала его. Но Сергею уже было не до веселья. Хотелось домой, залечь в ванную, а потом в кровать.
— Уходишь? Жаль.
Они стояли в коридоре. Бог его знает, зачем он это сделал. Наверное, не хотелось портить впечатление о себе у этой почти незнакомой девушки… Хотя куда уж дальше.
— Протяни руку.
Она повиновалась. Сергей взял ручку с тумбочки в прихожей и нацарапал на ее руке свой номер телефона.
— Позвони…
И она позвонила. Делать Сергею было нечего, а тут симпатичная вроде девчонка сама в гости напрашивается. Да и другой у него пока нет. Он пригласил ее. Зачем? Да бог его знает. Может, рассчитывал на что-то, а может, просто от скуки. В тот день он был в ударе. Играл на раздолбанной гитаре. Пел свои не слишком хорошие песни. Она слушала, хвалила…
«Ничего такая, понимает!» — думал тогда Сергей. Что думала Маша, его не интересовало. Ему нравилось, как она на него смотрит. Да любому мужчине это понравится, сколько бы лет ему ни было! Она смотрела с восхищением, одобрением и, наверное, уже тогда с любовью.
«Замутить, что ли, с ней? Другого никого нет все равно. Пусть она пока будет, а там посмотрим!» — решил он.
Тогда Маша пробыла рядом с ним месяца три, не больше.
— Похоже, я люблю тебя, — говорила она и ждала ответа.
Он молчал. Он не любил ее, а врать не хотелось. Да и зачем? Он ей ничего не обещал.
Потом ему надоело. Появилась другая. Как ее звали? Сейчас даже и не вспомнить. Но Маша ушла. Она плакала, а он не видел причин для слез: «Повстречались, было неплохо… Но им лет всего-то ничего. Вся жизнь, со всеми ее грехами и удовольствиями, впереди».
Он потерял ее из виду. Как она жила? Да кто ее знает.
***
Они встретились через два года в метро. Маша с молодым человеком. Он один. Увидел знакомое лицо, поздоровался. Оценил ее спутника: «Проигрываю я ему. Где его Машка только откопала? Высокий, длинноволосый, белобрысый. Прямо викинг какой-то местного разлива… А может, попробовать забрать ее у этого белобрысого? Ну не получится и ладно, а вдруг получится». Зачем ему это надо, Сергей не задумывался. Просто захотелось.
Он позвонил ей, пригласил в гости:
— Рад был тебя увидеть. Приходи, посидим, поболтаем.
Она почему-то согласилась. Про белобрысого даже не вспомнила. Пришла и осталась…
— Гад ты все-таки… — сообщила она утром. — Я-то думала, сгорело все. А вот увидела тебя и защемило, заболело сердце. Это даже не любовь. Это болезнь какая-то. Я болею тобой.
А он опять промолчал. Вина царапнула легонько и спрятала коготки.
Тогда она была рядом почти полгода. Он злился на себя: «Зачем притащил ее в гости, зачем оставил? Мучаешь человека ни за что!» Злился на себя, а мстил ей. Скандалил, обижал… Она терпела, боялась вылечиться от своей любви. Больно это. Она помнила, как ей было плохо в первый раз. Но он не оставил ей выбора: извел, измучил… Она вынуждена была уйти. Остаться — потерять последнее уважение к себе.
***
Через три года она позвонила сама. Зачем? Позвала на день рождения. Наверное, хотела доказать себе, что болезнь прошла. Он пришел. Вечер был свободен. Почему бы и нет?
Тем более тогда маман уже отселила его в коммуналку. «Взрослый мужик должен жить один!» — сказала она. Он не спорил. Мать права, к тому же у нее своя жизнь. Это научило его не отказываться от приглашений в гости. Там ведь и накормят, и напоят. Избавят, короче, от готовки на облезлой коммунальной кухне, под аккомпанемент соседских дрязг.
Маша обрадовалась, увидев его. Он чмокнул ее в щеку, поздравил, заглянул в глаза. И понял то, что она поняла секунду назад: она не справилась с болезнью по имени любовь.
Они теперь жили вдвоем в его комнате. В этот раз Сергей не хотел, чтобы она уходила. С ней было удобно, уютно и тепло. Пусть он ее не любит. Машиной любви хватит на двоих.
— Может, распишемся? — предложила она через полгода.
И он почему-то согласился. Может, опасался, что иначе она уйдет в последний раз. Ведь бог троицу любит. А может, не придавал этому большого значения. Куча людей ведь каждый день женятся, потом разводятся.
— Только давай без всех этих белых платьев, машин, нелепых шаров и прожорливых гостей, — попросил он.
Маша согласилась. Ей некого было звать на свадьбу, даже если бы она об этом мечтала. Родители теперь далеко. Уехали в другую страну, а она не захотела, не смогла. А его маме, скорее всего, все равно, что он там творит со своей жизнью.
Они расписались зимой.
***
Тяжелые времена тогда были. С работой — беда, быт — минное поле. Но они справились. Благодаря Машиному терпению их семья выстояла. Хотя вокруг рушились семьи их знакомых, словно дома в землетрясение…
Потом была ее беременность — выкидыш.
— Ну и не убивайся, — подбадривал он ее. — Сейчас это не очень-то и вовремя. Попробуем еще.
Они пробовали много раз. Не получалось. Сергей злился. Обвинял Машу. Она плакала и молчала. Он несколько раз уходил. Она ждала. Но однажды он вернулся в пустую комнату.
— Ну и прекрасно! Давно пора! — сообщил он своему отражению в зеркале. — Мучается сама, меня мучает. Не получилось — значит, не судьба.
Она не звонила. И ему вдруг стало неуютно. Словно зимой остался на морозе без куртки. Зябко, страшно. Захотелось бежать, найти ее, вернуть, чтобы снова согреться. Куда она ушла? Он впервые переживал за нее. Нет, за себя, конечно, в первую очередь, но за нее тоже…
Маша вернулась через неделю. Была у подруги. Та в отпуск уезжала. Очень вовремя. Пустила перекантоваться. Теперь вернулась. Как жить дальше? Маша не знает. Если он хочет, можно подать на развод.
Сергей слушал ее ровный голос, смотрел в глаза и не узнавал. Что-то сломалось в ней. Взгляд пустой, мертвый, страшный. Он не хотел развода. Он только что понял: без нее плохо! Но с такой Машей тоже не будет хорошо. Надо все вернуть! Пусть ее глаза оживут, пусть она снова шепчет: «Я люблю тебя, хоть и не понимаю за что». Пусть! Он постарается отогреть Машу.
***
Им было около тридцати, когда они, наконец, переехали в свою квартиру. Маленькую, в спальном районе, далеко от метро. Но это было счастьем. Так думал он. Маша тоже вроде радовалась. Или делала вид, что ей не все равно…
Сергей теперь не понимал, искренне она говорит или играет, чтобы не разрушить их хрупкий покой. Он старался, чтобы это было искренне:
— Машка, ты у меня одна, — шептал он.
— Я знаю эту песню, — отвечала она. — Словно в ночи луна…
— Мы все выдержим вместе, — обещал он.
Она кивала, улыбалась даже… И он верил, что все у них хорошо. Хотел верить. Закрывал глаза на то, что могло заставить его думать, беспокоиться. Она сильно похудела. Он позвал ее в торговый центр.
— Машка, пойдем купим тебе что-нибудь новенькое. На тебе вся одежка мешком висит. Надо бы тебе поправиться. Я сам буду тебя кормить. Насильно.
Она улыбалась в ответ. Бледненько, вымучено. А он, болван, был рад и такой улыбке.
О том, что у нее рак поджелудочной железы, он узнал, когда скрывать это было уже невозможно, а лечить поздно. Она ушла быстро… Сгорела, как спичка. И он остался один. Тогда он уже любил ее. Любил, как только мог. Но ей это было уже не нужно…
***
— Жизнь — жестокая штука, — подытожил Сергей. — Если бы наша любовь совпала по времени, то все могло бы сложиться иначе… А то, когда она меня любила, мне это было до фонаря. Когда я понял, что без нее не могу, Маше уже стало все равно. Теперь я только и могу приходить, смотреть на ее фотографию на этой чертовой плите и рассказывать, что у меня на душе. Иногда много накапливается, и я молча разговариваю с ней часами, а иногда такая пустота накатывает, что и десяти минут хватает.
— Не буду повторять банальностей, — вздохнул сторож. — Типа того, что надо жить дальше, жизнь прекрасна и тому подобную оптимистическую чепуху. Вы мне не поверите. Просто прошу вас, подумайте. Сломалось две жизни. Одна починке не подлежала… Кончилась. Вы ее похоронили. А теперь остановиться не можете. Хороните еще живое! Себя. Это бессмысленное малодушие. Я не знал вашу жену, но уверен, она не хотела бы этого. Никто бы не хотел, чтобы его родной человек закопал себя заживо… Позвольте себе дышать.
Сергей смотрел на Михаила Петровича и молчал.
— Спасибо, что поделились… Мне работать надо, — сказал тот и встал со скамейки.
Он очень надеялся, что Сергей услышал его. Может, хоть попытается скинуть со своих плеч эту гранитную неподъемную плиту, вдохнет полной грудью… Хорошо бы.
«Прав сторож. Застрял я в своем горе. Надо сделать шаг либо туда, куда ушла Маша, либо туда, где бегают, чувствуют, живут все остальные, — думал Сергей. — Первый вариант проще… Но я, пожалуй, попробую второй. Побарахтаюсь еще. Маша бы это, наверное, одобрила».
***
В следующее воскресенье Сергей не пришел. Михаил Петрович уже забеспокоился, но напрасно… Тот появился через неделю. Что-то в нем едва заметно изменилось. Может, осанка, может, походка, а то и вовсе аура, чем бы это ни было. «Начал отходить мужик потихоньку, — порадовался сторож. — Глядишь, так и оживет окончательно. Дай-то бог… Похоже, я успел вовремя».
