Вот она, племянница. Фотография в телефоне брата: крошечная девочка, завёрнутая в розовое одеяло. Глаза закрыты, ротик приоткрыт. Меня пронзает острое нежное чувство. Дай подержать, говорю. Дай хотя бы на фото сниму.
Тёмка мнётся, переглядывается с Верой. Вера дёргает плечом — едва заметно, но я знаю этот жест. Каждое её движение я научилась переводить с того нечеловеческого языка, на котором она говорит. «Зачем ей?» — означает этот жест. Тёмка меркнет и отвечает: «Да Вика устала, только уснула, может, потом?» И я тоже мнусь, и киваю, и думаю: ладно, в другой раз, обязательно в другой раз, конечно, в другой раз.
Ни разу не было этого другого раза.
Брату тридцать два, мне — тридцать пять, а кажется, будто мы в детстве, на чердаке нашего дачного дома, болтаем свесив ноги с каких-то ящиков. Рассказываем друг другу истории. Воруем яблоки у соседа Петрова. Играем в казаки-разбойники во дворе без телефонов, до темноты. Договариваемся об одинаковых подарках для мамы — она улыбается сквозь слёзы.
То есть были когда-то — тридцать, двадцать, десять лет назад. У него были вихры на затылке, слишком большие зубы и привычка таскать мои тетради. Я ругалась, но ведь и гордилась, что он так тянется к старшей сестре. А теперь между нами — стеклянная стена, и он где-то там, на другой стороне. Со своей новой женой, со своими новыми правилами.
Сына укладываю спать, Лёшка капризничает, хочет сказку. Рассказываю ему про дракона, который похитил принцессу, но принцесса так плакала в башне, что дракон устал и полетел искать ей подружку. Он облетел все королевства, но никто не хотел дружить с принцессой дракона. Сама придумываю и сама удивляюсь, как в детскую сказку пробираются мои взрослые обиды.
Муж смотрит телевизор, красный огонёк пульта в темноте — как сигарета. Непроницаемое его лицо. Стирка закончилась, машинка пищит на кухне.
— Лёш, Тёмка опять не ответил. Я уже три недели не могу до него дозвониться.
— Занят, наверное. У них маленький ребёнок, какие звонки.
— Раньше мы с ним каждый день говорили.
— Это было раньше. А теперь у него другая семья, другие дела.
Муж переключает каналы, лицо его искрится синим, зелёным, красным от экрана. Не удивлён, не взволнован — привык к моим жалобам. Может, я и правда слишком драматизирую? Мне кажется, всё должно быть иначе, а, может, это норма? Стираются семейные связи у всех. Рвутся, как старые нитки.
На утро пишу брату сообщение: «Привет! Как вы? Как маленькая? Может, приедем в гости на выходных?»
Он не отвечает до вечера. Кормлю Лёшку ужином и проверяю телефон. Есть!
«Привет, сестрёнка! У нас всё нормально. Не болеем. А у вас как?»
Ни слова о визите. Просто вежливое игнорирование.
— Он опять не позвал нас, — говорю мужу, болтая ложкой в чаю, которого совсем не хочется.
— Ну не хотят они гостей, имеют право.
— Да, но почему? Мы же не шумные, не пьющие, не курящие. Не будем мешать им. Просто посмотреть на малышку, поговорить…
Муж смотрит на меня, как на неразумное дитя. Дескать, неужели не ясно?
— Вера их такая. Не выносит чужих людей.
— Я не чужая, — меня передёргивает от этого слова. — Я сестра Тёмки. Я его знаю дольше, чем она!
— Для неё ты чужая. Смирись.
Беру телефон, листаю фотографии. Вот мы с Тёмкой два года назад, перед его свадьбой — улыбаемся, обнявшись. У него щёки красные от мороза, у меня — от счастья. Я так радовалась за него! Думала, у нас появится ещё один родной человек, будет большая семья. Я ведь даже не сразу заметила, что Вера никогда не смеётся на наших встречах. Сидит с прямой спиной, чуть откинувшись, словно боится, что на неё что-то прольют. Улыбается одними губами, а глаза холодные и прозрачные, как льдинки.
На свадьбе я обняла её и сказала: «Добро пожаловать в семью!» Она напряглась всем телом, как струна. Отстранилась деликатно, но быстро. Пробормотала: «Спасибо». И отошла к своим подружкам, таким же — стройным, в идеальных платьях. Смеющимся одновременно и будто по команде.
А потом они переехали в другой район. Тёмка стал реже звонить. По выходным всегда занят. На Новый год они поехали к её родителям. На мой день рождения приехали на полчаса — и Вера всё время смотрела на часы. Будто отрабатывала повинность, вычёркивала пункт из списка обязательных дел.
Понятно, что у молодой семьи своя жизнь. Но мы же не чужие? У меня в голове это не укладывается. Мы всегда были близки. А теперь — словно калитку захлопнули у меня перед носом. И я стою за забором. Звоню, звоню, а мне всё реже открывают.
Я держала его на руках, когда ему было два дня от роду. А сейчас я не могу даже увидеть его дочь, кроме как на случайных фото. Это как же так?
— Можно, я хотя бы пирог испеку и отвезу им? — спрашиваю у мужа, зная, что это выглядит жалко.
— Не унижайся, — отвечает он тихо.
А я не могу, не могу смириться, что меня вдруг выбросили из их жизни. Как ненужную вещь. Без ссоры, без причины. Просто — вычеркнули.
Мой юбилей — тридцать пять, ни больше ни меньше. Не знаю, с чего вдруг я решила отмечать эту нелепую дату. Может, просто предлог собрать всех вместе? Тёмка пришёл — вместе с Верой и малышкой. Честно говоря, я не верила до последнего. Ждала сообщения: «Извини, не получится, малышка приболела» или «Мы сегодня никак, дела», но они приехали.
Вера принесла коробку конфет — дорогих, блестящих, похожих на неё саму. Викторию — так они назвали дочь — я увидела впервые после роддома. Девочка с фарфоровым лицом и глазами-пуговками, внимательными не по-детски. Сидит на руках у матери с такой же ровной спиной. Кружевное платьице, аккуратные туфельки. Не ребёнок, а фарфоровая статуэтка.
— Можно её подержать? — спрашиваю, улыбаясь так, что щёки болят.
— Она чужих боится, — отвечает Вера ровным голосом. Не злым, не раздражённым — просто констатирующим факт. Чужих. Я — чужая.
Тёмка стоит рядом, переминается с ноги на ногу, словно хочет вмешаться, но не решается.
— А может, всё-таки… — начинаю я, но Вера качает головой. Чуть-чуть, еле заметно. И поворачивается к другим гостям.
Кухня полна людей. Мама с подругами, соседи, мои коллеги, тётки, дядьки. Звенят бокалы, смеются, поздравляют. Вытаскиваю из духовки две утки — румяные, сочные, пахнущие апельсинами и корицей. Готовила весь вчерашний вечер — не для гостей, для брата. Надеялась — вспомнит, как в детстве выковыривал яблоки из фаршированной утки, а подливку вымакивал хлебом. Мама ругалась, а я ему подкладывала ещё кусочек.
— Помнишь? — киваю на утку.
— А, да, — он улыбается рассеянно. — Классно, сестрёнка. Молодец.
И всё. Ни воспоминаний, ни анекдота про то, как мы однажды съели всю утку до прихода гостей. Ничего.
Вера садится в углу стола, держит дочь на коленях. Не ест почти ничего, только салат из листьев. Откладывает в сторону всё, что по её мнению, слишком жирное или неполезное. Вика смотрит на стол голодными глазами, но не просит ничего — ей явно знакомы эти правила.
— Дай ребёнку кусочек утки, — говорит мама Вере. — Маленькому организму нужен белок.
— Спасибо, мы на своей системе питания, — отвечает Вера. Вежливо, корректно. Даже с улыбкой. Но в этой улыбке — крепость с поднятым мостом. Не подходи.
После застолья все выходят во двор — у нас дом за городом, купили с ипотекой три года назад. Сбылась мечта: свой участок, яблони, собака, качели для Лёшки. Думала, будет место, где соберётся вся семья. Где племянники будут кувыркаться в траве с моим сыном, строить шалаши, есть шашлыки. Как мы с Тёмкой в детстве на даче у бабушки.
Лёшка носится с другими детьми, визжа от восторга. А Вика сидит на коленях у Веры с книжкой. Серьёзная, тихая. Лёшка подбегает к ним:
— Пойдём, там на качелях здорово!
Вика смотрит на мать — спрашивает разрешения глазами.
— Иди, только аккуратно, — говорит Вера, и девочка слезает с колен.
Дети убегают, а Вера остаётся сидеть на скамейке. Потом, когда все собираются вокруг мангала, она вдруг встаёт и уходит. Просто так, без слова, без взгляда. Я замечаю это краем глаза — она идёт к дальним качелям, которые мы поставили у забора. Садится там, смотрит в небо. Одна, отрешённая. Словно на другой планете.
Мне становится не по себе. Обида душит горло. Что я ей сделала? Почему она так? Три часа на моём юбилее, а такое чувство, что отбывает наказание.
Пытаюсь отвлечься — режу торт, разливаю чай, шучу с гостями. А сама всё время поглядываю на ту одинокую фигуру у забора.
— Слушай, что с твоей невесткой? — шепчет подруга Наташка. — Она всегда такая… отмороженная?
— Не говори так, — отвечаю машинально. — Она просто… замкнутая.
— Ну да, как Снежная королева. Твой брат — что, Кай несчастный?
Мне становится больно и обидно за Тёмку. Он слишком добрый, слишком мягкий. Всегда таким был — даже в детстве никогда не дрался, уступал игрушки, извинялся первым. Она им манипулирует, это ясно. Оторвала от семьи, перекроила на свой лад.
В какой-то момент не выдерживаю — иду к ней. Может, я слишком много выпила для храбрости, может, просто накипело.
— Тебе не нравится у нас? — спрашиваю напрямик, подходя к качелям.
Она поднимает глаза — чистые, прозрачные. Ни тени смущения или вины.
— Нет, всё хорошо. Просто много людей. Я устала.
— Это же семейный праздник. Мой день рождения.
— Да, я знаю. Поздравляю ещё раз.
И снова смотрит мимо. На яблони, на небо, куда угодно, только не на меня. Словно я — пустое место. И чувство, которое поднимается во мне — оно похоже на детскую обиду, когда тебя не берут в игру. Ты стоишь и смотришь, как другие веселятся, и не понимаешь: почему? Чем я хуже? Что я сделала не так?
Возвращаюсь к гостям, улыбаюсь через силу. Тёмка, почувствовав что-то, подходит:
— Всё в порядке, сестрёнка?
— Да, конечно, — киваю. — Только… почему вы так редко к нам приезжаете? Почему не зовёте в гости? Мы что, сделали что-то не так?
Он вздыхает, трёт переносицу — жест отца, когда тот не знал, что ответить.
— Ну, не лезь. Она такая. Это не из вредности. Просто человек закрытый.
— Но мы же семья! Я хотела бы видеть племянницу иногда. Общаться с вами…
Тёмка обнимает меня за плечи, как в детстве — мягко, по-медвежьи. Но теперь это объятие кажется неловким, словно он обнимает чужого человека.
— Прости. Дай ей время, ладно?
Но я же знаю — времени прошло уже достаточно. И ничего не изменилось. И не изменится.
Когда они уходят — рано, не дождавшись даже фейерверка — я стою у ворот и машу рукой. Вика смотрит на меня из машины любопытными глазами. Наши взгляды встречаются на мгновение, и она улыбается — робко, неуверенно.
А потом Вера говорит ей что-то, и девочка отворачивается.
Две недели после юбилея не могу успокоиться. Внутри зудит, свербит, как заноза под кожей. Всё кажется неправильным. Так не должно быть. Сколько можно?
Муж говорит — отпусти. Говорит — у каждого своя жизнь. Своя семья. Как будто это нормально — когда брат и сестра становятся чужими. Как будто это естественный ход вещей.
Вечером звоню маме.
— Мам, ты знаешь, как Тёмка живёт? Ты Вику видишь? — спрашиваю, хотя знаю ответ.
Мама вздыхает.
— Редко. Очень редко. Звоню им, а Вера говорит, что они заняты. Занятия у девочки, то да сё. Всё время что-нибудь мешает.
— И тебя это не задевает?
— Конечно задевает. Я же бабушка… Но что поделаешь? Не скандалить же. Лёша с женой счастлив, это главное.
Скандалить. Нет, скандалить я не хочу. Но и молчать дальше просто не могу. Я не хочу через десять лет встретить племянницу на улице и не узнать её. Не хочу потерять брата окончательно.
Решаюсь. Пишу ему сообщение. Всё честно, без агрессии: «Тёмка, нам надо поговорить. Серьёзно. Без Веры. Я буду в субботу в том кафе, где мы отмечали твой выпускной. В три часа. Пожалуйста, приходи».
Он отвечает не сразу. Только через час: «Хорошо. Но что случилось?»
«При встрече, — пишу я. — Это важно».
Кафе почти не изменилось за восемь лет. Те же столики, те же коричневые стены. Тот же запах корицы и кофе. Я сижу у окна, верчу в пальцах чашку. Тёмка опаздывает на пятнадцать минут. Входит — растрёпанный, словно бежал. Глаза беспокойные, сразу ищут меня.
— Привет, — садится напротив. — Что стряслось? Ты меня напугала.
Я смотрю на него: мой младший брат, с которым когда-то ели из одной тарелки, делили последнюю конфету, хохотали до колик над глупыми шутками. Он повзрослел, да. Но не должен был стать чужим.
— Тёмка, почему мы перестали общаться? — спрашиваю напрямик. — Я не понимаю. Мы же с тобой всегда были близки. А теперь… ни звонков, ни встреч. Я твою дочь почти не видела. Мама тоже. Это же ненормально. Мы с тобой не ссорились, я ничего плохого не сделала. Почему она от всех нас уходит?
Тёмка морщится. Смотрит в сторону, на стену. На картину с фруктами. Куда угодно, только не на меня. Молчит. Потом наконец решается:
— Это сложно объяснить.
— Так попробуй. Я заслуживаю хоть какое-то объяснение, тебе не кажется?
Он заказывает кофе. Отпивает. Собирается с мыслями.
— Вера… она просто не хочет быть близкой с кем-то. Ни с кем. Даже со своей матерью не общается. Она так устроена. Это не личное.
— Не личное? — я чувствую, как внутри поднимается волна. Не злости, нет. Боли. — То есть, я для неё — просто одна из многих? Просто неудобный элемент? Человек, которого можно стереть ластиком?
— Я не это имел в виду.
— А что тогда? Я не понимаю. Как ты можешь это принимать? Мы семья, Тёмка. Помнишь, как тебя первый раз на велосипед посадили. Как ты с дерева упал и руку сломал. Как мы вместе сопли зелёнкой лечили. Помнишь? Неделю потом ходили с зелёными носами, как инопланетяне.
Тёмка улыбается — мягко, грустно. Тень прежнего Тёмки, моего Тёмки.
— Помню, конечно. Как тут забудешь.
— Так почему тогда ты позволяешь ей вычёркивать нас из вашей жизни? Почему не скажешь: «Эй, они важны для меня, я хочу, чтобы мы все общались»?
Он долго молчит. Потом выдыхает:
— Потому что это её выбор. И я должен уважать её решение.
— Но тогда это и твой выбор тоже. Выбор — отказаться от нас.
— Я не отказываюсь. Просто… сложно.
— Что такого сложного? Что мы ей сделали? Почему она так? — слёзы подступают к горлу, но я держусь. — Это же неправильно. Мы семья.
Тёмка смотрит прямо в глаза — так серьёзно, как раньше, когда говорил о чём-то важном.
— Семья — это не по крови. Это там, где тебя не давят. А она всё воспринимает как давление.
— Давление? То есть мои попытки видеться с племянницей — это давление? Желание мамы нянчить внучку — это давление? В чём мы её давим?
— Ты не понимаешь.
— Так объясни! — выходит громче, чем я хотела. Соседи по столикам оборачиваются.
Тёмка качает головой:
— Она… у неё свой взгляд на семью. На всё. Она не любит чужое вмешательство. Не любит, когда в её жизнь лезут с советами, с нежелательными визитами. С намёками на то, как растить дочь. Для неё это — вторжение.
И тут вдруг меня осеняет. Вспышка понимания — яркая, болезненная. Как прозрение. Как удар.
— То есть она не просто не любит гостей. Она вообще никого не пускает в свою жизнь?
— Да, — кивает Тёмка с облегчением, что я наконец-то поняла. — Да, именно так. Это не против тебя или мамы. Это против всех.
Я сижу, переваривая это. В голове не укладывается. Как так можно жить? Без друзей, без родственников, без тепла человеческого?
— И тебе не страшно так жить? В вакууме? Только вы трое, и больше никого?
Тёмка молчит. По его глазам вижу — страшно. Но потом он пожимает плечами:
— Я её люблю. И уважаю её выбор. Если ей так комфортно…
Я смотрю на брата — и понимаю вдруг: невестка не вычеркнула меня из злости. Просто она — человек, который никого не пускает. А он выбрал уважать это. И это — его выбор.
И что бы я ни сказала, что бы ни сделала — я не смогу это изменить. Не смогу переубедить его. Не смогу пробиться сквозь эту стену, которую они построили вокруг своей жизни.
Он допивает кофе. Я молчу. Нам обоим тяжело и неловко в этой тишине. Два близких человека — и такая бездна между нами. Невозможно перешагнуть.
— Мне пора, — говорит он наконец. — Я обещал вернуться к ужину.
Я киваю. В глазах — слёзы. Держу их, из последних сил держу.
— Передавай привет Вике, — говорю, улыбаясь сквозь силу. — И Вере тоже.
Он обнимает меня, прежде чем уйти — быстро, неловко. И это объятие горчит на душе всю дорогу домой.
Дорога домой кажется бесконечной. В метро, на автобусе, пешком. Город шумит, а я смотрю сквозь него. Внутри — пустота и тихая боль.
Дома Лёшка собирает конструктор один. Сосредоточенно соединяет детали, строит что-то своё, выдуманное. Муж на диване — смотрит футбол, отрешённый. В нашей квартире тихо. Привычный вечер субботы.
Смотрю на сына и вдруг думаю: а ведь он тоже может когда-нибудь стать мужчиной, который выберет чужую закрытость вместо моей любви. Женится на девушке, которая скажет: «Твоя мать слишком навязчива. Я не хочу с ней общаться». И он выберет её — как Тёмка выбрал Веру.
Это ранит до слёз. До дрожи в пальцах. До желания схватить Лёшку, прижать к себе, никогда не отпускать. Но нельзя так. Я ведь не Вера. Я не строю стены. Я хочу, чтобы в нашей семье были открытые двери.
— Мам, смотри, что я построил! — Лёшка поднимает конструкцию. Что-то среднее между ракетой и домом. — Это машина времени. Хочешь покататься?
Сажусь рядом с ним на пол. Обнимаю своего мальчика, вдыхаю запах его волос. Когда он вырастет, будет ли помнить эти моменты? Или забудет — как Тёмка, кажется, забыл всё, что связывало нас?
— Куда мы отправимся? — спрашиваю у сына.
— В будущее! Когда я буду большой! — он улыбается беззубо. — И у меня будет своя машина. И я буду жить в своём доме.
— И ты будешь приезжать к маме в гости?
— Конечно! Каждый день! — обещает он легко.
Я улыбаюсь. Он не знает, не понимает, что «каждый день» превратится в «иногда», потом в «по праздникам», а потом, может быть, и в «почти никогда». Так устроена жизнь. Люди уходят. Строят свои миры. Отдаляются.
Но разве это повод строить стены вокруг своего сердца?
Утром пишу Тёмке: «Спасибо за разговор. Я всё поняла. Прости, если давила».
Он отвечает быстро: «Ты не давила. Это я должен просить прощения. Поговорим ещё, ладно?»
«Конечно», — отвечаю. И знаю: вряд ли. Вряд ли мы поговорим так, как раньше. Открыто, до донышка. Этому не бывать.
Весь день что-то обдумываю. К вечеру решаюсь, сажусь за стол. Достаю красивую открытку, купленную когда-то просто так, на всякий случай. Рисую на ней бабочку — неумело, но старательно. Пишу:
«Дорогая Вика! Эта открытка от твоей тёти. Я не буду приходить без приглашения, не буду звонить часто. Но хочу, чтобы ты знала: я есть. Я рядом. Если когда-нибудь захочешь дружить — просто скажи маме или папе, и я приеду. Расскажу тебе про твоего папу, когда он был маленьким. Покажу фотографии. А может, просто поедим мороженое вместе. Я буду ждать. Твоя тётя Аня».
Адресую конверт Вике. Кладу туда открытку и маленькую брошку-бабочку, которую купила когда-то для племянницы. На всякий случай пишу на конверте: «Вике, лично в руки».
Муж смотрит на меня с дивана: — Что ты делаешь?
— Отправляю весточку в закрытый мир, — отвечаю, улыбаясь.
— Думаешь, это что-то изменит?
— Нет. Но я не хочу бороться. И не хочу забывать. Просто буду рядом. На всякий случай.
Муж качает головой — не понимает. А я вдруг чувствую покой. Впервые за долгое время.
Я решаю — буду отправлять такую открытку каждый праздник. Каждый день рождения. Без ожиданий. Без упрёков. Без напора.
Просто буду дверью, которую не закроешь, если однажды кто-то решит войти.
Вечером укладываю Лёшку спать. Он просит сказку. Я рассказываю ему про принцессу, которая жила в замке с высокими стенами и никого не пускала. Но однажды к ней прилетела бабочка, такая красивая, что принцесса открыла окно. И поняла, что мир снаружи совсем не страшный.
— А потом что? — сонно спрашивает Лёшка.
— А потом она стала открывать окно каждый день. Чтобы бабочки могли прилетать и улетать. И однажды сама вышла из замка.
— И больше не боялась?
— Иногда боялась. Но уже знала, что бояться — это нормально. Главное — не строить стены.
Лёшка засыпает. А я сижу рядом и думаю: иногда быть семьёй — это не требовать. А просто не исчезать. Даже если тебя вычеркивают.
