Наталья расставляла картины вдоль стены галереи, когда услышала знакомый голос. Такой знакомый, что на секунду ей показалось – она снова в школе, сидит на задней парте и украдкой рисует профиль красавчика из параллельного класса.
«Это определённо Брейгель, только современный,» – голос приблизился, и она замерла с картиной в руках, не решаясь обернуться. – «Вот эта зима с детьми на катке…»
Максим стоял в двух шагах от неё, рассматривая полотно, которое она собиралась повесить. Всё такой же – высокий, подтянутый, с едва заметной сединой на висках, делающей его только интереснее. Двадцать лет прошло, а у неё всё равно ёкнуло сердце.
«Польщена сравнением,» – она наконец повернулась, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – «Но до Брейгеля мне далековато.»
Он смотрел на неё так, словно видел насквозь. Как тогда, в школе, когда она специально проходила мимо его класса на перемене, делая вид, что ей просто по пути.
«Наталья? Наташка?» – в его глазах мелькнуло удивление. – «Вот это встреча! Ты… ты изменилась.»
Она мысленно усмехнулась. Конечно, изменилась. Куда делась та застенчивая девочка с копной непослушных волос, вечно прячущая взгляд? Теперь она стояла перед ним в строгом чёрном платье, с собранными в небрежный пучок волосами, и спокойно смотрела в эти по-прежнему обезоруживающие глаза.
«Ты тоже,» – соврала она. Он почти не изменился, разве что стал ещё увереннее в себе. Дорогое пальто, небрежно наброшенный шарф – профессор литературы, чтоб его.
«Это твоя выставка?» – он обвёл рукой зал. – «Впечатляет. Особенно вот эта серия про зиму. В ней есть что-то… щемящее.»
Наталья прикусила губу. Эту серию она написала прошлой зимой, когда разваливался её брак. Каждая картина – попытка спрятаться от реальности в детских воспоминаниях: коньки, снежки, ледяные горки. Всё то, что когда-то делало её счастливой.
«Да, выставка моя. Открытие через час,» – она посмотрела на часы. – «Если хочешь, оставайся. Будет фуршет, критики, всё как полагается.»
«С удовольствием,» – он улыбнулся той самой улыбкой, от которой когда-то у неё подкашивались колени. – «Только сначала схожу за шампанским. Нельзя же прийти на открытие с пустыми руками.»
Он ушёл, а она осталась стоять, глядя на свою зимнюю серию. Странно, но теперь эти картины казались ей другими. Словно появился новый слой, новый смысл, о котором она раньше не догадывалась.
Вернулся Максим уже навеселе – видимо, успел пропустить пару бокалов в баре напротив. Весь вечер он не отходил от неё, рассказывал о своих лекциях по зарубежной литературе, сыпал цитатами и так искренне восхищался её работами, что ей становилось неловко.
«Знаешь,» – сказал он в конце вечера, когда гости уже расходились. – «Я ведь был в тебя влюблён. В школе. Только струсил подойти. Всё думал – вот завтра, вот на следующей неделе…»
Она смотрела на него, не зная, что ответить. В горле странно першило, а в голове крутилась дурацкая мысль – что она так и не научилась правильно реагировать на признания подвыпивших мужчин.
«Пойдём, провожу тебя,» – он галантно подал ей пальто. – «Заодно расскажешь, как ты дошла до жизни такой. В смысле, стала настоящим художником.»
И она согласилась, хотя собиралась вызвать такси. В конце концов, это был просто разговор. Просто встреча старых знакомых. Просто…
После той встречи жизнь начала делиться на «до» и «после». До звонка и после звонка Максима. Он писал ей почти каждый день. Делился забавными случаями со студентами. Отправлял фотографии книжных разворотов с пометками на полях. Спрашивал её мнение о современном искусстве.
Однажды, когда она сидела в своей мастерской, пытаясь дописать заказной портрет, он прислал ей цитату из Борхеса о зеркалах и времени. Наталья отложила кисть. Разглядывая недописанное лицо на холсте. Что-то в этой цитате было созвучно её нынешнему состоянию. Будто она застыла между прошлым и настоящим. Не в силах двинуться ни туда, ни сюда.
«Приходи на мою лекцию,» – написал он вечером. – «Буду рассказывать о Джойсе. Обещаю, будет интересно.»
Она пришла. Сидела в последнем ряду аудитории. Слушала его низкий голос. Наблюдала. Студентки в первом ряду ловили каждое его слово. Максим говорил об «Улиссе». О потоке сознания. О том, как литература пытается ухватить ускользающее время. Изредка он бросал взгляд в её сторону. И в такие моменты его голос становился чуть тише, будто слова предназначались только ей.
После лекции они пошли в кафе неподалёку от университета. Он рассказывал о своей жизни, перескакивая с одного на другое – об учёбе в аспирантуре, о поездке в Дублин по следам Джойса, о том, как чуть не женился в двадцать пять, но «слава богу, одумался».
«А ты?» – спросил он, помешивая остывший кофе. – «Как ты стала художником?»
Она пожала плечами: «Всё просто. Художественная школа, институт, мастерская в аренду. Первые заказы, первые выставки…»
«Нет, – перебил он, – я не об этом. Когда ты поняла, что это твоё? Что ты можешь говорить красками то, что другие не могут выразить словами?»
Наталья задумалась. Вспомнила, как рисовала его профиль на полях тетради. Как потом, после школы, пыталась выразить своё одиночество через пейзажи. Как во время развода спасалась только у мольберта…
«Наверное, когда поняла, что могу быть честной только с чистым холстом,» – наконец ответила она.
Он смотрел на неё странно внимательно, словно видел что-то, недоступное другим. От этого взгляда ей стало не по себе.
А потом он исчез. Перестал звонить, не отвечал на сообщения. Через неделю она поймала себя на том, что проверяет телефон каждые пять минут. Через две – заставила себя удалить их переписку.
Ответ пришёл на третьей неделе: «Прости. Я не готов. Я одиночка, всегда им был. Не хочу тебя в это втягивать.»
Она прочитала сообщение несколько раз, пытаясь понять – во что именно он не хотел её втягивать? В дружбу? В отношения? В свои сомнения? Но спрашивать не стала. Написала короткое «Хорошо» и вернулась к работе.
Время шло. Она закончила портрет, начала новую серию картин – на этот раз про осень в городе. Дождливые улицы, отражения фонарей в лужах, случайные прохожие под зонтами. Однажды мама, увидев эти работы, сказала: «Доченька, что-то они у тебя какие-то… одинокие.»
Наталья только отмахнулась. Она не собиралась обсуждать с мамой ни свои картины, ни тем более – внезапное появление и исчезновение Максима.
А потом он вернулся. Просто позвонил и спросил, не хочет ли она сходить на выставку современного искусства. Говорил так, будто не было этих трёх недель молчания. Будто не было того странного сообщения.
И она согласилась. Потому что за эти три недели успела понять: она скучает. Не по тому мальчику из школы, в которого была влюблена, а по этому новому, взрослому Максиму – с его цитатами, с его взглядом исподлобья, с его умением говорить о сложных вещах просто.
«Только давай договоримся,» – сказала она, когда они встретились у входа в галерею. – «Больше никаких исчезновений без предупреждения.»
Он виновато улыбнулся: «Договорились. Я больше не буду.»
Но они оба знали, что это неправда.
К зиме их встречи превратились в странный ритуал. Максим появлялся в её жизни, как комета – ярко, неожиданно, обещая что-то необыкновенное. А потом исчезал, оставляя после себя пустоту и недоумение.
Наталья научилась жить в этом ритме. Когда он пропадал, она писала картины – теперь почему-то всё больше городские пейзажи в дождь. Когда возвращался – слушала его рассказы о книгах, студентах, планах на будущее. Однажды он притащил ей томик Кортасара и два часа объяснял, почему «Игра в классики» – это идеальная метафора их отношений.
«Ты прыгаешь из главы в главу, как тебе вздумается,» – сказала она тогда. – «А я пытаюсь найти в этом смысл.»
Он посмотрел на неё долгим взглядом и ушёл на две недели.
В один из вечеров она решила позвонить сестре. Та слушала её путаный рассказ о Максиме, о его появлениях и исчезновениях, а потом спросила прямо:
«Наташ, а ты уверена, что он не женат?»
«Он не носит кольца,» – ответила Наталья и тут же поняла, насколько жалко это прозвучало.
«Дело твоё,» – вздохнула сестра. – «Но по-моему, он просто играет. Ему нравится держать тебя на крючке.»
После этого разговора Наталья не спала всю ночь. Сидела в мастерской, перебирала старые эскизы. Вот набросок его профиля – тот самый, из школьной тетради, каким-то чудом сохранившийся. Вот зарисовки с его лекции про Джойса. Вот…
Телефон звякнул сообщением. Максим предлагал встретиться. «Есть разговор,» – писал он.
Они встретились в том же кафе возле университета. Он был непривычно серьёзен, теребил салфетку, избегал смотреть ей в глаза.
«Знаешь,» – начал он, разглядывая узор на чашке, – «я тут подумал… Может, нам стоит попробовать. В смысле, быть вместе. По-настоящему.»
Наталья почувствовала, как сжимается что-то внутри. Сколько раз она представляла себе этот момент? И вот он настал, а она не чувствует ничего, кроме усталости.
«Зачем?» – спросила она. – «Чтобы через неделю ты снова исчез?»
«Нет, я…» – он запнулся, провёл рукой по волосам. – «Я знаю, что веду себя как идиот. Но с тобой… С тобой всё по-другому.»
«Почему?»
«Потому что ты… Ты напоминаешь мне её.»
Он произнёс это тихо, почти шёпотом, но Наталье показалось, что эти слова прозвучали как выстрел.
«Кого?»
«Анну. Мою бывшую. Она тоже была такой – сильной, независимой, острой на язык. Я был от неё без ума. Думал, вот оно – навсегда. А она… Она просто однажды сказала, что ей со мной скучно. Собрала вещи и ушла. Я тогда чуть с ума не сошёл.»
Наталья смотрела, как дрожит чашка в его руках. Как он старательно отводит взгляд. Как нервно поправляет воротник рубашки.
«И теперь ты боишься, что история повторится?»
«Не совсем,» – он наконец посмотрел ей в глаза. – «Я боюсь, что сам всё испорчу. Что не смогу быть таким, каким ты хочешь меня видеть. Что разочарую тебя. Что…»
«Что я тоже скажу, что мне скучно?» – закончила она за него.
Он кивнул. В кафе было тепло, играла какая-то ненавязчивая музыка, официантка протирала соседний столик. Обычный вечер, обычные люди вокруг. Только внутри у Натальи всё переворачивалось.
«Знаешь, что самое смешное?» – она поставила чашку на стол. – «Я ведь тоже боюсь. Боюсь, что однажды утром проснусь и пойму – всё это было просто игрой. Что ты исчезнешь насовсем. Что я снова останусь одна со своими картинами и воспоминаниями.»
«И что нам делать?» – он смотрел на неё почти умоляюще, словно она знала ответ на все вопросы мира.
«Ничего,» – она встала, накинула пальто. – «Просто жить дальше. Только теперь ты знаешь, почему убегаешь, а я знаю, почему позволяю тебе возвращаться.»
Она вышла из кафе, не оглядываясь. На улице моросил мелкий дождь, и она подумала – надо будет написать ещё один городской пейзаж. Только на этот раз без одиноких прохожих под зонтами. Может быть, наконец-то пришло время для солнца.
После того разговора в кафе прошёл месяц. Наталья готовилась к новой выставке – на этот раз в небольшой галерее в старом городе. Развешивая картины, она вдруг поняла, что её работы изменились. В них по-прежнему было много дождя, но теперь сквозь серую пелену то тут, то там пробивались солнечные лучи.
«Ты стала писать светлее,» – сказала хозяйка галереи, немолодая женщина с умными глазами. – «Будто отпустила что-то.»
Наталья промолчала. Она и правда что-то отпустила – ожидание, надежду, страх. После того вечера Максим не звонил и не писал, а она не искала встречи. Иногда по дороге в мастерскую она проходила мимо университета и поднимала глаза на окна аудитории, где он читал лекции. Но теперь это было просто любопытство, а не щемящая тоска.
Однажды утром позвонила мама.
«Наташенька,» – в её голосе звучала непривычная мягкость. – «Ты давно не заходишь. Приезжай в воскресенье, я пирог испеку.»
Она приехала. Сидела на старой кухне, пила чай из любимой чашки своего детства. Мама суетилась рядом, подкладывая ей то пирога, то варенья.
«Доченька,» – наконец решилась она. – «Я же вижу, что-то с тобой происходит. Может, расскажешь?»
И Наталья неожиданно для себя рассказала – про Максима, про их встречи и расставания, про тот последний разговор. Мама слушала молча, только качала головой.
«Знаешь,» – сказала она, когда Наталья закончила, – «твой отец тоже был такой. Всё боялся чего-то, всё сомневался. Я ему тогда сказала: или останься насовсем, или уходи навсегда. Третьего не дано.»
«И он остался,» – улыбнулась Наталья.
«Да. Потому что понял – иногда нужно просто перестать бояться.»
Вечером, возвращаясь от мамы, она впервые за долгое время зашла в парк, где когда-то любила гулять. Снег уже почти растаял, на дорожках блестели лужи. В одной из них отражалось закатное небо – розовое, с лёгкими перистыми облаками.
Открытие выставки назначили на пятницу. Наталья нервничала больше обычного – не из-за критиков или покупателей, а потому что эта выставка была особенной. В ней была вся её история – от зимних пейзажей, через дождливую осень, к весенним проблескам солнца.
За час до открытия, когда она в последний раз проверяла развеску, в галерею зашёл Максим. Он выглядел непривычно растерянным, в руках держал книгу.
«Привет,» – сказал он, остановившись на пороге. – «Можно?»
Она кивнула. Он медленно пошёл вдоль стен, разглядывая картины. Остановился у последней – той самой, с закатным небом в луже.
«Это ведь тот парк?» – спросил он. – «Где мы гуляли после школы?»
«Да.»
«Я там был вчера. Сидел на скамейке час или два, смотрел на небо. Думал.»
Он протянул ей книгу. Это был томик Борхеса – тот самый, из которого он когда-то присылал ей цитаты.
«Открой на закладке,» – попросил он.
Она открыла. На полях была его торопливая запись: «Иногда нужно просто перестать бояться.»
«Я ходил к психотерапевту,» – сказал он, глядя в сторону. – «Последний месяц. Говорил про Анну, про тебя, про свои страхи. И понял одну простую вещь – прошлое не повторяется. Каждая история – новая.»
Наталья молчала, перелистывая страницы книги. На полях были пометки – должно быть, он делал их, готовясь к лекциям.
«Я не прошу тебя ни о чём,» – продолжил он. – «Просто хотел, чтобы ты знала – я работаю над собой. И если когда-нибудь ты решишь дать мне ещё один шанс…»
«Максим,» – перебила она. – «Мне пора открывать выставку. Приходи через два часа, когда всё закончится. Поговорим.»
Он кивнул и пошёл к выходу. У двери обернулся:
«Знаешь, ты действительно стала писать светлее.»
Наталья смотрела, как за ним закрывается дверь. В галерее было тихо, только тикали часы на стене. Через несколько минут начнут приходить первые гости. Будут комплименты, вопросы, бокалы с шампанским. А потом…
А что будет потом, она пока не знала. Но почему-то была уверена – какое бы решение она ни приняла, оно будет правильным. Потому что теперь она тоже перестала бояться.
