У Лены в доме нет зеркал. Ну разве что одно карманное в косметичке (на всякий случай). Лена их не любит. Ведь именно они правильно показывают время. Нет, не часы, как принято думать, а зеркала.
Машка-Птица, единственная, кто иногда заходит к Елене Васильевне, поначалу удивлялась:
— А как ты красишься?
— А я не крашусь.
— Ну а причесываешься как?
— Расческой. Мне для этого мое отражение не нужно.
Машка качает головой: непорядок. Самой Птице зеркала ох, как нужны. Она мнит себя королевой красоты. Хотя все остальные считают Машку деревенской дурочкой. Лена сначала удивлялась: почему дородную Машку прозвали Птицей. Нет в ней ничего птичьего.
— Потому что синяя! Знаешь, у Метерлинка? Писатель такой есть. Во! Он книгу написал «Синяя птица», — как-то объяснила Машка. — Но на синюю я обижаюсь. Они ведь на что намекают? На то, что Пашка меня до синяков лупит. Не такая уж я дурочка! А против Птицы я ничего не имею. Даже красиво.
***
Машка иногда удивляет Елену Васильевну. Вроде ума невеликого, а сколько в ней всего понамешано. Вечером, бывает напьется ее Пашка до зеленых чертей. Маша, конечно, пилить его начинает. Ругаются так, что хоть святых выноси. Иногда дело до рукоприкладства доходит.
А утром Птица встает, замазывает синяки тональником «Балет». Густо, словно штукатурку кладет. Потом поверх «Балета» «рисует себе лицо». Ну и завершающий штрих — прическа.
Плойка у Машки не работает, она греет ее на плитке. Опасное занятие — сколько раз Машка обжигала себе уши и лоб. Но красота требует жертв!
Елена Васильевна называет Машкин стиль — деревенским шиком. Птица не обижается. Она вообще странная. Метерлинка вот знает. Откуда?
— Мама в детстве читала, — рассказывает Машка. — Она вообще много мне чего читала. А потом уехала. Я долго обижалась, а потом поняла: нечего ей было здесь ловить с папашей моим, светлая ему память. Мне бы тоже стоило уехать, да вот прошляпила я свой шанс. Все откладывала: страшно в никуда срываться-то. Да и кому я в городе нужна? Там пробивные, головастые в цене. А я… Ну сама знаешь, как меня называют. Школу и ту со скрипом окончила. Здесь, конечно, болото, но зато свое, родное.
— А мама? Она что, тебя не навещала даже?
Птица качает головой, выстраданные кудряшки задорно вздрагивают. Совсем не подходяще для такого разговора.
— Ты понимаешь, Лена, я ведь сама ее видеть не хотела. Да и отец бы ее прибил, если бы она только сунулась. Не простил он ее. Вспоминал, только когда выпьет: «Ш***ва продажная, мамка твоя! Ведь в любви клялась, ребятенка вон родила! Тебя, Машка. А потом началось: «Я здесь деградирую, Вова, а ты спиваешься!» Д.ура! Это я сейчас спиваюсь, а тогда огурцом был. Отговорки это все. Уже тогда вертихвостка д.раная присмотрела новенького мужика себе! Меня не обманешь! В общем так, Машка, даже если вдруг твоя маманька одумается и приедет, на порог ее не пускай. А на меня нарвется — так я ее поленом в лоб встречу!» Выговорится он вот так, а потом плачет злыми слезами, меня на улицу гонит, чтобы не видела…
— Ну ты же говоришь, что простила ее потом. Чего же к ней не поехала? — Елена Васильевна понимает, что это уже неважно, но не может не спросить.
— Да ведь я только недавно и простила. Когда ехать куда-то можно было — обида во мне кипела. За папку, за себя, за жизнь нашу беспросветную. — Машка вздыхает. — А потом и охоты уже не было. Живет где-то чужая тетка, а может, и не живет уже. Какая мне разница. Поздно что-то менять. Жизнь-то к закату своему ползет. А папкина и вовсе закончилась. Ладно, Лена, хватит грусть-тоску разводить. Пора мне в магазин наведаться, пока Пашка не проснулся. А то встанет с больной головой, бузить начнет. Деньги он за шабашку получил, так что теперь пирует! Принесу ему холодненького на поправку, может, и обойдется без скандала. Неохота себе хороший день портить.
Птица встряхивает головой, кудряшки в очередной раз подпрыгивают — теперь вовремя.
— Да что же у тебя зеркала-то нет нормального? Ну, неси свой огрызок, хоть одним глазком на себя взгляну. Вдруг тушь потекла? Все из-за тебя! Разворошила воспоминания. Аж глаза на мокром месте.
Елена Васильевна приносит Птице зеркальце, та морщится, но берет, смотрит на себя придирчиво, остается довольна:
— Хорошая тушь. Хоть и дешевая! Светка отдала, она дорогую не отдаст. Ну да мы не гордые. Говорит, ей она глаза щиплет. А мне ничего не щиплет. Чего там у меня на голове? Нормально все? Лена, добром прошу, заведи ты хоть одно зеркало. Что же у тебя за бзик-то такой!
Птица уходит. Елена Васильевна ловит себя на мысли, что она ей почему-то завидует. Мир Машки гораздо ярче, чем мир самой Лены. Столько в нем всего: не соскучишься точно. А в мире Елены Васильевны даже зеркал нет. Потому что она не хочет видеть, как бежит время!
***
«От чего ушла, к тому и пришла», — думает Елена Васильевна. И это правда. В юности она тоже не любила зеркала. Только причина была другая. Лена была страшненькая. Очкастая, с мышиным хвостиком, невзрачная. В детстве это было не слишком важно, а вот в юности…
У подружек началась любовь. Лена тоже хотела любви: свиданий, ночных разговоров по телефону. Она даже проверяла: дотянется ли провод от их аппарата до ее комнаты. Мобильников тогда не было. Провод дотягивался, только Лене не с кем было говорить, спрятавшись за закрытой дверью.
Но тогда у нее была надежда — в шестнадцать лет она сделает операцию, снимет эти треклятые очки и засияет.
Наконец это свершилось. Лена и представить не могла, что будет так непросто. Наркоз местный, лампа светит прямо в глаз, зафиксированный расширителем, состояние обморочное, что-то говорят врачи, чем-то позвякивают. Жутко. Но она держалась. «Невелика плата за грядущую любовь», — думала она.
***
Может, Лена и не слишком изменилась для других, но зато изменилась для себя. Словно вместе с очками сняла с себя неуверенность. Сняла и получила то, что давно хотела: внимание.
И лет шесть она была вполне довольна жизнью. А потом на ее пути появился Дима, а с ним пришла и любовь. Ох, не того Лена ждала от этой самой любви. Она-то думала, что любовь — это счастье, романтика, красота. Но нет. Оказалось, любовь — это боль, слезы, бессонные ночи и сигареты одна за другой. И нет там никакой красоты. Есть ревность, злость и обида. А счастья совсем на донышке.
— Не того ты выбрала! — поставила диагноз мама.
— Не того, — согласилась Лена. — Но как забыть, не знаю.
А забыть и правда было невозможно. Дима, казалось, издевался над ней, глумился, играл. Пропадал неделями, а потом возвращался и Лена, обещавшая себе, что больше никогда… Снова таяла и прощала.
— Это не любовь, это болезнь! — говорила мама.
— Неизлечимая, — соглашалась Лена.
Но однажды он ушел навсегда, так она тогда думала. Шли месяцы, и вроде отгорело все, вылилось слезами, растаяло сигаретным дымом… «Он женился», — сказали доброжелатели. Лена даже не дрогнула.
— Ну что же, счастья ему! Я тоже замуж собираюсь! — Соврала.
Наверное, затем, чтобы не выглядеть такой жалкой.
***
Хотя не так уж и соврала. Нашелся жених. Вернее, он был, просто Лена его не замечала. Ну крутится рядом какой-то Леха, комплименты иногда говорит, вроде как и несерьезно. А вот когда осталась одна у разбитого корыта, поняла, что вовсе и не просто так он рядом. А для того, чтобы плечо подставить, воды принести, слезки вытереть, в любви признаться и предложение сделать.
И Лена согласилась, хоть и не любила. Просто назло Димке, назло всем!
— Так нельзя, — сказала мама. — Ты же его не любишь.
— Я никого не люблю! — ответила тогда Лена. — Что же мне теперь, одной оставаться? Не хочу.
— Пожалей парня.
— А меня кто пожалеет? Да и что ужасного-то я делаю? Многие живут без любви, и ничего.
***
Многие, может, и живут, а вот у Лены не получилось. Не сложилась семья у них с Алексеем. Два чужих человека в одной постели.
— Ленка, я сына хочу, — говорил он.
— Потом, — отзывалась она.
Лена не хотела от Лехи ни сына, ни дочку. Она хотела уйти. Но он ее опередил.
— Не могу я так больше! Думал, что у тебя стерпится-слюбится. Подожду, вытяну семью один пока. Дам тебе время. Но не вышло! Давай заканчивать этот театр.
Они развелись. И вот тогда Лена слетела с катушек. Пила каждый вечер, не хуже мужа Машки-Птицы. Бывало, что утром встать не могла. С работы за прогулы поперли. Думала: «Пропади оно все пропадом!» Мама тогда спасла ее, удержала на краю.
— Ты у меня одна, не смей себя гробить! — сказала и заплакала.
Лене тогда стало так стыдно, прямо до пунцовых щек: «И правда, какая же я тряпка. О себе забыла, о матери, Лехе несколько лет жизни испоганила. А теперь еще и отрава эта. Все — больше ни глотка. Пока не поздно, будем свою жизнь в порядок приводить. Нет мужика, и не надо! Некоторые вон покалеченные, в инвалидном кресле, и то живут! И умеют быть счастливыми».
И она уцепилась за мамину протянутую руку, выбралась из трясины, сумела. Гордость свою в темный угол задвинула. Отцу позвонила — он давно с ними не жил. Лена от него всегда открещивалась: «Выбрал не нас, пусть на себя пеняет». Даже на мамино: «Не выбрасывай ты отца из жизни» внимания не обращала.
А вот теперь вспомнила. Работа нужна, а у папы скромный бизнес имеется: пара-тройка ларьков у метро. Авось поможет. Отец, конечно, обрадовался:
— Сто лет не виделись. Порадовала. Найдем тебе работу! Торговать умеешь? Научим.
Жизнь вошла в колею, побежала тихо-ровно. Пусть мужика в Лениной жизни нет, зато есть мама. Пусть работа ничего особенного — зато стабильная.
***
И вот, когда Лена уже почти полюбила свою жизнь, Дима вновь появился на ее пороге. Мятый, жеванный, битый этой самой жизнью:
— Привет, Ленка, гостей принимаешь?
И она его впустила!
— У тебя, гляжу, все по-старому. Даже живешь все там же. Я, честно говоря, не очень надеялся тебя застать. Шел наугад. Думал, ну прогонят, если я не по адресу. А тут ты: все в той же квартире, все такая же. Даже и не постарела почти. Сколько мы не виделись?
— Десять лет…
— Десять лет? А у тебя ничего, похоже, не меняется. Я вот и жениться дважды успел. И развестись один раз. Второй на подходе. Не везет мне с женщинами. Все какие-то не те попадаются. Жадные, злые, вероломные. Не то, что ты была! Знал бы тогда… А может, еще не поздно? Рискнем, может, старое вспомнить?
«Нет!» — возопил разум. Но сердце его не услышало.
— Давай попробуем, — сказала Лена.
Он поселился у нее. Не к бывшей же Лену вести. У самого Димки тоже некуда: там мать, брат старший. А у Лены с мамой две комнаты на двоих. Поместятся как-нибудь.
После Диминого развода они поженились. Без помпы, без пафоса. Тихонько расписались и зажили семьей.
— Ты знаешь, что он пьет? — однажды спросила мама.
— Выпивает иногда.
— Нет, Лена — именно пьет! Гляди, тебя за собой утащит. Один раз я тебя вытянула, второго раза может и не быть.
— Ну и не надо. Ты мне помогла, а я ему помогу, — сказала Лена.
И она пыталась. Жизнь стала похожа на безумные американские горки. Димка напивался и буянил, потом трезвел, плакал и обещал исправиться. Просил Лену не бросать его. И она верила, клуша. Прятала бутылки, выливала, кодировала Диму. На некоторое время воцарялся покой, но потом все летело к чертовой бабушке. И жизнь неслась в тартары.
Почему она не ушла от него раньше? Любила! Несмотря на жалость матери, невзирая на собственную усталость, наплевав на все! Она просто не могла без него. И хоть все вокруг называли эту любовь болезнью. Вылечиться Лена не могла. Очень долго не получалось.
Детей они, конечно, не родили. Куда уж там. Потом умерла мама. Время летело, а Лена все билась за Димку. Без надежды на победу, без веры в будущее. Может, все так бы и продолжалось. Но Дима сам поставил точку в этой бесконечной гонке.
— Надоело мне, Ленка! Что ты надо мной квохчешь, как наседка, что ты мне душу мотаешь? Любишь — люби! Но дай жить, как я хочу. Мне уже лет-то сколько! Полтинник скоро, а ты все с выдуманным врагом борешься! Не так уж много я и пью. Работаю. Пусть охранником, но у нас любой труд в почете. Денег больше хочешь, так надо было за кошелек замуж выходить! Дай ты пожить спокойно, а то уйду! Есть у меня куда! Не одна ты женщина на белом свете. Не перевелись еще те, что ценят простого рабочего мужика!
«А ведь и правда — скоро полтинник! — осознание этого, как обухом ударило. — И что у меня есть? Да ничего! Хочет идти, пусть идет!»
— Есть куда? Значит, уходи! — Заставила себя сказать.
— А ты?
«Жалеет он меня, что ли? Да пошел он к лешему со своей жалостью!» — откуда-то вылезла запоздалая злость.
— А я жить буду. Квартиру эту продам, куплю другую — поменьше, сдавать стану. А сама в деревню уеду. Обрыдло мне здесь все! Покоя хочу! Уходи, Дима. Кончились силы мои. И здоровье кончилось, и нервы, и любовь, наверное, тоже.
Он такого не ожидал. Привык, что Лена всегда рядом. Всегда поможет, всегда спасет. Но не в этот раз. Она просто устала. Сколько ей там осталось? Двадцать лет, может, меньше. Пусть дни больших свершений прошли. Но на жизнь-то время осталось.
***
Она сделала все, как хотела. Продала квартиру, купила студию, нашла домишко в деревне. Не слишком далеко от города. Со старой работы уволилась. Осточертело!
И зажила в одиночестве. Именно тогда она и выбросила все зеркала. Потому как в них отражалась уже не Лена, а уставшая, постаревшая Елена Васильевна. Потому что каждый взгляд на эту тетку средних лет рождал мысли о профуканной жизни.
Друзей не заводила — ни к чему они ей. Только вот Машка-Птица прибилась, пожалела, видать, одинокую тетку. Да и поболтать она любит. Обычно Елена Васильевна ее слушала вполуха. А вот сегодня задумалась — Машку вон тоже жизнь била, да так, что впору лапки сложить. Она их и сложила в каком-то смысле. Но вот за собой следить не перестала. Даже жизни умудряется радоваться. Хотя вроде нечему.
Лене, конечно, такая радость, как у Птицы, не нужна. Наелась по самое некуда. Но ведь жить-то надо. А для этого нужно встряхнуться, вернуть зеркала на место, видеть и принимать все свои морщинки. Выходить куда-то помимо огорода. Можно подработку найти какую-то. Пусть и получает она деньги от сдачи жилья. Но ведь денег много не бывает. Да и не в них дело. Будет повод стряхнуть с себя пыль. Она ведь собиралась жить, столько, сколько ей осталось. Пора!
