В тот день в нашей квартире пахло мелиссой и яблочным штруделем. Мои подруги, Людмила и Валентина, которых я знала ещё со школы, заглянули на огонёк. Мы сидели на кухне, пили чай из старых, ещё моей мамы, фарфоровых чашек и говорили. Говорили тихо, почти шёпотом, чтобы не мешать Вите. Мой сын, Виктор, работал в соседней комнате, и его работа требовала тишины.
Я чувствовала себя почти счастливой. На час или два я перестала быть просто «мамой, которая живёт с нами», а снова стала Леной, Ленусей, у которой есть свои воспоминания, свои шутки, своя жизнь. Мы смеялись, вспоминая нашу молодость, и этот тихий смех был для меня как глоток свежего воздуха в душной комнате.
Витя вышел из своего кабинета, когда подруги уже собирались уходить. Он прошёл мимо, высокий, хмурый, настоящий хозяин дома. Кивнул молча, не улыбнувшись, и на кухне сразу будто похолодало. Подруги как-то сжались, заспешили, и вот я уже закрываю за ними дверь.
Я вернулась на кухню, чтобы убрать со стола. Витя уже был там, стоял, прислонившись к дверному косяку, и смотрел на меня тяжёлым, осуждающим взглядом.
Я просил тебя, мама. Я просил тишины.
Витенька, но мы же совсем тихо… Мы почти шептались…
Он не слушал. Он вынес свой вердикт. Холодно, чётко, не оставляя места для возражений.
Если ты ещё раз приведёшь к нам гостей, я выставлю их за дверь вместе с тобой, — строго произнёс он.
Фарфоровая чашка в моей руке дрогнула. Мир сузился до размеров этой маленькой кухни, до его жёсткого лица и злых глаз. Я, вдова, продавшая нашу с покойным мужем трёхкомнатную квартиру, чтобы у Витеньки и его семьи был этот просторный дом, этот его кабинет… я не имела права даже на чашку чая с подругами. Я была не членом семьи. Я была предметом мебели, который должен был стоять в углу и не шуметь.
После этого разговора я словно ушла в себя. Моя комната стала моей раковиной. Я выходила из неё на цыпочках, только по крайней необходимости. Ела одна, когда на кухне никого не было. Боялась громко включить телевизор. Боялась просто дышать. Я стала тенью в доме, который купила.
Марина, моя невестка, видела всё. Она — добрая душа, всегда была ко мне ласкова. Пыталась заговорить, приносила мне в комнату чай и печенье.
Елена Николаевна, ну что же вы так… Вы совсем исхудали. Витя погорячился, вы же знаете, у него работа нервная, ипотека эта…
Однажды я не выдержала. Слёзы, которые я так долго сдерживала, хлынули наружу.
Мариночка, я ведь не в гости к вам напросилась, — шептала я, давясь слезами. — Я ведь свой дом продала. Свою жизнь, свои воспоминания. Всё вложила сюда, в эти стены, где мне теперь даже вздохнуть нельзя. Я просто хотела… просто хотела быть человеком.
Марина обняла меня. Её глаза тоже были на мокром месте. Она ничего не сказала, но я видела, что ей стыдно. Стыдно за мужа.
Наверное, именно этот стыд и это отчаяние заставили меня искать выход. Я нашла его случайно, увидев объявление на двери подъезда. «Районный досуговый центр „Золотая осень“ приглашает…».
Я пошла туда. Тайно. Как будто делала что-то запретное. И там, в этом старом, пахнущем пыльными кулисами и дешёвыми пирожками ДК, я снова нашла себя. Записалась в хор. Неумело, смущаясь, начала выводить вместе с такими же, как я, одинокими женщинами, старые песни о главном. И с каждой репетицией моя спина распрямлялась, а в голосе появлялась сила. Это была моя маленькая, тайная жизнь. Моя отдушина.
В тот вечер у Вити всё валилось из рук. Какой-то важный проект на работе горел, он с утра был на взводе, хлопал дверьми и рычал на Марину. А я, наоборот, летела домой как на крыльях. У нас в центре был отчётный концерт. Наш хор пел, нам аплодировали. Я чувствовала себя почти артисткой, счастливой, воодушевлённой.
Я вошла в квартиру, тихонько напевая под нос мелодию из нашего репертуара.
Где ты была? — Витя вырос передо мной в коридоре, как грозовая туча.
Я… гуляла, — соврала я по привычке.
Гуляла? — он усмехнулся. — Допоздна гуляешь. Я тут с ума схожу, а ей развлечения подавай! Совсем совесть потеряла, на нашей шее сидишь и ещё…
Он не договорил. Его жестокие, несправедливые слова повисли в воздухе, потому что в коридор вышла Марина. Она встала между нами.
Виктор, остановись.
А ты не лезь! — рявкнул он. — Это не твоё дело!
Нет, моё, — голос Марины был тихим, но твёрдым, как сталь. — Это и моё дело тоже. Твоя мать продала свой дом, чтобы у тебя был твой чёртов кабинет, в котором ты сидишь и не видишь ничего вокруг! Она не на твоей шее сидит. Это мы живём в её доме. И она имеет право не просто жить здесь, а радоваться жизни. Приглашать гостей, петь в хоре, делать всё, что захочет.
Витя опешил от такой отповеди. Он посмотрел на жену, как будто видел её впервые.
И если ты этого не понимаешь, — закончила Марина, глядя ему прямо в глаза, — то, может, это нам с тобой стоит пожить отдельно. Поискать себе квартиру, где тебе никто не будет мешать.
Тишина. Густая, вязкая тишина. Ультиматум от жены, тихой, покладистой Марины, подействовал на Витю как ушат ледяной воды. Он смотрел то на неё, то на меня, и в его глазах впервые за долгое время появилось что-то кроме раздражения. Замешательство. Осознание. Может быть, даже стыд.
Он не извинился в тот же вечер. Просто молча ушёл в свою комнату. Но на следующий день, когда я сидела на кухне, он подошёл, сел напротив и, не глядя на меня, пробормотал:
Мам… прости. Я… я был неправ.
Это было неловко. Скомкано. Но это было искренне.
Мы не стали в один миг идеальной семьёй. Но лёд тронулся. Мы поговорили. Втроём. Установили новые правила. Я могу приглашать подруг, когда захочу. А он просто просит предупреждать его заранее, чтобы, если у него важный созвон, он мог уйти поработать в кофейню. Это был компромисс. Это было начало уважения.
А через неделю случилось то, чего я совсем не ожидала. В субботу утром Витя пришёл домой с большой коробкой.
Мам, — сказал он, ставя торт на стол. — Позвони своим подругам. Пригласи на чай. Я… я тоже хочу с ними познакомиться. По-настоящему.
Я смотрела на него, на этот торт, и не могла сдержать слёз. Но это были уже совсем другие слёзы. Он приглашал не просто моих подруг.
Он приглашал в этот дом мою жизнь. Он возвращал мне право на чашку чая. И это было дороже всех квартир на свете.
