никита— Мама сказала, чтобы ты ей подарки все вернула, кредиты нечем платить, — сказал муж, опустив голову. Голос тихий, словно крадущийся, и взгляд виноватый, как у побитого щенка.
Сергей застыл на пороге кухни, в своей вытянутой майке и старых трениках, и Ирина смотрела на него, словно сквозь туман, не сразу осознавая смысл сказанных слов. Вернуть подарки? Какие подарки? В солнечном свете, проникающем сквозь занавеску в уютную кухню, с запахом свежесваренного кофе и ванили от утренней выпечки, эти слова звучали дико и нелепо. Но по лицу мужа, по его сгорбленной фигуре, Ирина понимала — это не шутка. Ах, эти… Сережки, пальто, мелочи всякие… Подарки от свекрови. Сердце кольнуло острой обидой, словно кто-то грубо ткнул пальцем в больное место.
— Какие подарки, Сереж? — голос дрогнул, предательски сорвался, несмотря на все усилия сохранить спокойствие. Внутри все похолодело от предчувствия чего-то гадкого. — Ты вообще понимаешь, что… несешь?
Он молчал, переминаясь с ноги на ногу, словно на раскаленной сковородке, и взгляд упрямо прятал в пол, разглядывая потертые носы своих домашних тапочек. Его молчание, это виноватое топтание на месте, было красноречивее тысячи слов. Ирина вдруг почувствовала, как внутри поднимается вязкая волна раздражения, густая, словно деготь, смешанная с горечью и унижением. «Вот тебе и утро доброе…» — промелькнуло в голове.
— Ну скажи, Сережа, не тяни кота за хвост, — настойчивее повторила Ирина, стараясь не повышать голос. — Какие именно подарки твоя мама хочет назад? Те сережки, что она мне на сорокалетие подарила? С крошечными бриллиантиками, помнишь? Или может быть, то пальто, кашемировое, на которое она, как сама говорила, полгода копила, чтобы я, не дай бог, зимой не мерзла? Или что еще? Может, сервиз хрустальный, который она на годовщину нашей свадьбы презентовала?
Сергей тяжело вздохнул, словно поднимал неподъемную штангу, и, наконец, поднял глаза, полные какой-то безнадежной обреченности. Взгляд потухший, словно свеча на ветру.
— Ир, ну ты чего сразу в штыки? — пробормотал он, запинаясь на каждом слове. — Мама не со зла. Ты же знаешь маму… Просто… ну, ты же знаешь, как сейчас тяжело. Кредиты эти… она просто… ну, она в отчаянии. Не знает, что делать.
— А я, значит, знаю? — не выдержала Ирина, голос все равно дрогнул, несмотря на все попытки сдержаться. — Я-то что должна делать, по-твоему? Бежать сейчас и снимать с себя последнее, что у меня есть, чтобы твоя мама, не дай бог, не расстроилась? Чтобы ей легче стало? А обо мне кто подумает?
Она обвела взглядом кухню — свою уютную, светлую кухню, такую родную и привычную. Светлые обои с нежным цветочным рисунком, деревянный стол, за которым они столько раз пили чай вечерами, полочка с милыми сердцу безделушками, привезенными из отпуска. Каждая вещь здесь была выбрана с любовью, каждая мелочь создавала атмосферу тепла и уюта, остро контрастирующую с ледяным холодом, проникающим в душу Ирины. И многое, очень многое в этом доме появилось благодаря ее собственным усилиям, ее труду, ее вкусу. А теперь вот… подарки вернуть. Словно речь шла о каких-то ненужных безделушках, о пылесборниках, а не о знаках внимания, пусть и от свекрови, пусть и с двойным дном, но все же… «Да что же это такое творится…» — билась мысль в голове.
— Да не последние, Ир, ну что ты такое говоришь, — пробормотал Сергей, шагнув ближе и робко пытаясь обнять ее за плечи. Но она резко отшатнулась, словно от прикосновения раскаленного утюга. Внутри все кипело от обиды и гнева.
— Не трогай меня, Сереж, — проговорила Ирина сквозь зубы, стараясь не кричать. — Мне противно. Противно от всего этого… от твоей мамы, от ее кредитов, от твоей вечной беспомощности… от тебя…
Слова срывались с губ, словно комья грязи, выплескиваясь наружу, как грязная вода из переполненного ведра. Но она не могла, не хотела останавливаться. Внутри клокотала обида, разъедающая, жгучая, копившаяся годами, словно ядовитый нарыв. Обида на свекровь — за вечное недовольство, за снисходительный тон, за критику всего и вся. Обида на мужа — за его мягкотелость, за вечное стремление угодить матери, за перекладывание всех проблем на ее, Ирины, плечи. Обида на саму себя — за слабость, за терпение, за молчание, за глупую надежду на то, что когда-нибудь все изменится к лучшему. «Дотерпелась…»
— Ну что ты такое говоришь, Ира? — Сергей смотрел на нее с болью и укором, словно это она была виновата во всем происходящем. — Я же люблю тебя. И мама… ну, она тоже нас любит. По-своему. Просто сейчас трудности. Надо же как-то выкручиваться.
— Любит? — горько, с издевкой усмехнулась Ирина. Уголок губ дернулся в нервной усмешке. — Любовь у нее странная какая-то, Сережа. То подарки дорогие дарит, то назад требует. Не любовь это, Сереж, а… не знаю даже, как сказать… какая-то манипуляция, что ли. Контроль какой-то болезненный, желание показать, кто в доме хозяин. Или… кто в доме подарил.
Она подошла к окну, отдернула занавеску и уставилась на улицу, словно там, за стеклом, могла найти ответы на мучительные вопросы. За окном шумел город, начинался новый день, спешили машины, куда-то бежали люди, жизнь кипела и бурлила, словно и не замечая ее личной трагедии. А ей хотелось просто отвернуться от всего этого, забиться в угол, сесть на пол и заплакать, навзрыд, как маленькая девочка. Заплакать от бессилия, от безысходности, от горького понимания того, что ее жизнь, кажется, катится в пропасть, летит под откос, рушится на глазах, словно карточный домик.
— Ир, ну пойми, мама в отчаянии, — Сергей продолжал монотонно уговаривать, словно заезженная пластинка, словно заученную роль. — Она же не думала, что так получится… с этим бизнесом прогорела, как ты знаешь, теперь вот кредиты висят мертвым грузом. Ей же помощь нужна, Ир, ну ты же понимаешь. Помощь, а не…
— А не что? — резко повернулась к нему Ирина, прожигая взглядом насквозь. — Не мои подарки? Так, может, ей еще и квартиру мою отдать, чтобы совсем уж хорошо стало? Или, может, мне вообще из дома уйти, чтобы не мешать вашей семейной идиллии, вашей материнской любви? Чтобы не маячить тут перед глазами, не раздражать своим присутствием?
Сергей вздрогнул, словно от неожиданной пощечины, от резкости ее тона, от горькой иронии в голосе.
— Ну что ты несешь, Ира? Кто такое говорит? Зачем ты так?
— А ты что несешь, Сережа? — парировала она, вкладывая в каждое слово всю накопившуюся боль и обиду. — Ты пришел сюда, в мой дом, и сказал мне, как ни в чем не бывало, чтобы я подарки вернула. Тебе самому-то не смешно? Не унизительно? Ты вообще понимаешь, что просишь?
— Да мне самому противно, Ир, ты думаешь, мне легко? — в голосе Сергея вдруг прорезались истерические нотки, словно он вот-вот готов был расплакаться. — Но что я могу сделать? Мама звонит каждый день, плачет в трубку, говорит, что в петлю полезет, что жить не хочет. Я же не могу ее бросить, Ир. Ну, не могу и все.
— А меня можешь? — спросила Ирина тихо, почти шепотом, но в упор, глядя прямо в глаза. — Меня, значит, бросить можешь? Когда твоя мама требует от меня непонятно что, когда она меня унижает своим отношением, ты стоишь в стороне и молчишь, словно воды в рот набрал. Когда она критикует каждый мой шаг, ты отводишь глаза и делаешь вид, что ничего не происходит. А когда ей срочно деньги нужны, когда у нее проблемы, ты ко мне бежишь, как к последней инстанции, как к спасательному кругу. Так получается, Сережа? Так?
Сергей молчал, опустив голову еще ниже, словно стыдясь собственного отражения в полу. Ирина смотрела на него и видела перед собой не мужчину, которого когда-то любила, на которого возлагала надежды, а жалкого, инфантильного, слабого человека, не способного ни на что, кроме как прятаться за широкой материнской спиной. «И это мой муж… И я прожила с ним столько лет…» — с ужасом подумала она.
— Знаешь что, Сережа, — сказала Ирина, собрав всю свою волю в кулак, словно готовилась к прыжку в ледяную воду. — Поезжай-ка ты сейчас к своей маме и передай ей мои слова. Скажи ей вот что. Подарки я верну. Все до последнего, как она и хочет. Пусть забирает, пусть подавится ими, если ей так легче станет. Но это будет последний раз, Сережа, слышишь? Последний раз, когда я делаю хоть что-то для нее. И для тебя тоже. Потому что с меня хватит. Я больше не могу, не хочу, не буду. Хватит.
Она резко развернулась и вышла из кухни, оставив Сергея стоять на пороге, словно каменное изваяние, статуя скорби и вины. В груди зияла ледяная пустота, словно кто-то безжалостно вырвал кусок живого сердца. Но вместе с обжигающей болью, с невыносимой тоской, пришло и какое-то странное, неожиданное облегчение. Словно она, наконец, сбросила с себя непосильный, давящий груз, который тащила на себе долгие годы, не разгибая спины. «Свобода… Неужели это и есть свобода?»
Ирина прошла в спальню, закрыла за собой дверь и села на край кровати. В комнате царил полумрак, шторы были плотно задернуты, словно защищая от яркого света и чужих взглядов. Она посмотрела на свое отражение в зеркале, висящем напротив — уставшее, осунувшееся лицо, измученные глаза, потухшие, словно угли костра, догорающего последними искрами. Неужели это она? Неужели это та самая Ирина, молодая, полная надежд и мечтаний, которая когда-то мечтала о большой и светлой любви, о крепкой и дружной семье, о тихом и уютном счастье?
В памяти, словно старые слайды, всплыли картины прошлого — их свадьба, шумная и веселая, рождение детей, первые годы совместной жизни, полные радости и надежд. Было ли там счастье? Наверное, было, где-то там, в самом начале. Но как-то незаметно, постепенно, словно утекающая сквозь пальцы вода, оно улетучилось, растворилось в бытовых проблемах, в мелочных обидах, в вечном недовольстве свекрови. Осталась только рутина, серый быт, вечные финансовые проблемы, и вот теперь — еще и мамины кредиты, и это унизительное требование вернуть подарки, словно она провинилась в чем-то, словно заслужила такое отношение.
Ирина встала с кровати, словно очнувшись от тяжелого сна, и подошла к платяному шкафу. Резким движением открыла дверцу и стала торопливо, почти лихорадочно, перебирать вещи, словно искала что-то важное, что-то потерянное. Вот оно — то самое пальто, кашемировое, подаренное свекровью на какой-то праздник. Шерстяное, теплое, добротное, как тогда показалось. Она помнила, как Валентина Павловна вручала ей этот подарок — сдержанно, но вроде бы даже с теплотой в голосе, с легкой улыбкой на губах. «Носи, Ирочка, не мерзни. Хорошая вещь, я долго выбирала, чтобы тебе угодить». Тогда эти слова прозвучали как комплимент, как знак внимания. А теперь? Теперь это пальто казалось каким-то символом лицемерия, фальши, неискренности, словно красивая обертка от горькой пилюли.
Она сняла пальто с вешалки, комкая бросила на кровать, словно избавлялась от чего-то грязного, неприятного. Затем достала с верхней полки шкатулку с украшениями, тяжелую, лакированную, тоже подарок свекрови, кстати. Открыла крышку, и перед глазами заблестели россыпи золота и камней. Вот и сережки — те самые, с крошечными бриллиантиками, подарок на сорокалетие. Тоже от нее, от Валентины Павловны. «Чтобы ты, Ирочка, всегда блистала, как звездочка. Ты у меня такая красавица, невестка — загляденье». И снова — слова, слова, красивые, пустые слова, за которыми не было ничего, кроме желания показать свое превосходство, свою щедрость, свою… власть. А на деле? На деле — жестокое, унизительное требование вернуть все назад, словно ничего и не было, словно все эти годы были сплошным обманом, иллюзией, фикцией.
Ирина нервно перебирала украшения, доставая из шкатулки кольца, цепочки, браслеты, броши, серьги. Каждая вещь, каждая безделушка была связана с каким-то воспоминанием, с каким-то моментом прошлого, с каким-то обманом. И теперь все это нужно было собрать, упаковать и вернуть. Отдать обратно, словно она украла, присвоила себе чужое, словно была недостойна этих подарков.
Слезы жгучей волной подступили к горлу, но она сдержалась, закусив губу до боли. Нет, плакать она не будет. Хватит слез, хватит унижений, хватит слабости. Она сильная, она выдержит и это, и не такое выдерживала. Она справится, обязательно справится, чего бы ей это ни стоило. Ирина решительно собрала все подарки в большой полиэтиленовый пакет, аккуратно сложила кашемировое пальто сверху, рядом положила шкатулку с украшениями, еще какие-то мелочи, которые когда-то были подарены свекровью. Пакет получился увесистый, тяжелый. Словно она несла в нем не просто вещи, а куски своей собственной жизни, своей растоптанной мечты о семейном счастье, о любви и понимании.
Когда Сергей, понурый и виноватый, вернулся на кухню, Ирина уже стояла у плиты и молча, сосредоточенно помешивала что-то в кастрюле, словно готовила обычный ужин, словно ничего особенного не произошло. Он смотрел на нее украдкой, виновато, словно побитая собака, не решаясь подойти ближе.
— Ир… ну ты чего? — тихо спросил он, нарушая молчание, повисшее в воздухе. — Обиделась, что ли?
Она не ответила, продолжая заниматься ужином, словно не слышала его слов. Он сделал еще шаг вперед и попытался снова, робко, несмело, обнять ее за плечи.
— Ну Ир, ну прости меня, пожалуйста. Я же не хотел тебя обидеть, ты же знаешь. Просто… мама… ты же понимаешь.
— Пакет на стуле, — сказала Ирина, не поворачиваясь, не глядя на него. Голос ровный, бесстрастный, словно голос робота. — Завтра утром отвезешь. И больше ко мне с мамиными просьбами, с мамиными жалобами, с мамиными подарками не приходи. Договорились? Это конец.
Сергей тяжело вздохнул, словно выпустил из груди весь скопившийся воздух, и медленно опустился на стул, словно подкошенный. Взглядом полным тоски и отчаяния скользнул по увесистому пакету с подарками, стоящему на табурете в углу кухни, потом снова посмотрел на Ирину. Она стояла спиной к нему, у плиты, неподвижная и неприступная, словно ледяная статуя, словно Снежная Королева, заморозившая свое сердце. Он понимал, что перегнул палку, что зашел слишком далеко, что обидел ее до глубины души, до самого дна. Но что теперь делать, как исправить непоправимое, как вернуть все назад, он не знал, не понимал, не представлял. И от этого бессилия становилось еще горше, еще больнее.
— Ир, а что… что теперь будет с нами? — спросил он тихо, почти шепотом, словно боясь нарушить хрупкую тишину, повисшую в кухне. — Что будет с нашей семьей?
Ирина выключила плиту, отставила кастрюлю в сторону и, наконец, медленно повернулась к нему лицом. В глазах не было ни слез, ни гнева, ни обиды. Только усталость, глубокая, всепоглощающая усталость, и какая-то странная, пугающая отрешенность, словно она уже мысленно ушла отсюда, улетела далеко-далеко, туда, где нет боли, нет обид, нет разочарований.
— А что ты хочешь, чтобы было, Сережа? — спросила она в ответ, тихо, спокойно, но в голосе звучала такая ледяная сталь, что по спине Сергея пробежали мурашки. — Ты сам-то чего хочешь, Сережа? Чего ты ждешь от меня? Чего ты хочешь от жизни?
Он молчал, опустив голову еще ниже, словно искал ответ где-то там, на полу, среди пыли и крошек. Ирина смотрела на него и понимала с горькой ясностью — ответа на этот самый главный вопрос у него нет. И, наверное, уже и не будет никогда. Все сломалось, разбилось вдребезги, рассыпалось на мелкие, острые осколки. И склеить это обратно, собрать заново, кажется, уже невозможно, бессмысленно, ненужно.
— Я устала, Сережа, — сказала Ирина тихо, но твердо, отчеканивая каждое слово, словно приговор. — Устала от всего этого… от твоей мамы, от твоих вечных проблем, от твоей инфантильности, от вечных долгов и унижений, от твоей неспособности принимать решения, брать ответственность на себя. Я просто устала, Сережа. До смерти устала. И больше не могу так. Я хочу пожить для себя. Хоть немного. Хоть раз в жизни. Понимаешь?
Она взяла со стола стопку тарелок и начала молча, механически расставлять их на столе, словно готовилась к обычному семейному ужину. Ужин был готов, дымился на плите, аппетитно пах, как всегда. Но есть почему-то совсем не хотелось. В горле стоял горький ком, словно ком слез, которые так и не смогли прорваться наружу, а в душе — зияющая пустота и ледяной холод, словно в заброшенном доме. Впереди — неизвестность, пугающая и манящая одновременно. Но страха почему-то не было. Было только странное, пьянящее ощущение свободы, словно распахнулось окно, и свежий ветер ворвался в душную комнату. Свободы от чужих ожиданий, от чужих требований, от чужой жизни, которую она так долго и бессмысленно пыталась прожить. И это новое, непривычное ощущение, как ни странно, согревало, давало слабую надежду на что-то лучшее, на что-то новое, на что-то свое.
Сергей все так же сидел на стуле, не двигаясь, словно окаменел, и смотрел на Ирину, словно видел ее впервые. Он видел, что она изменилась, что-то необратимо сломалось внутри нее, и что-то новое, сильное, независимое, словно росток, пробивающийся сквозь асфальт, родилось взамен. И он понимал с внезапной ясностью, что прежней Ирины, той, которую он знал и любил, больше нет. И, возможно, никогда уже не будет. И виноват в этом был только он сам. И его мама, конечно. И их вечные кредиты, и эти злосчастные подарки, которые оказались совсем не подарками, а какими-то кандалами, сковавшими их жизни, отравившими их отношения, разрушившими их семью.
Ужин прошел в тягостном молчании, прерываемом лишь стуком вилок о тарелки. Каждый думал о своем, каждый переживал свою собственную боль, каждый молча переваривал горькую правду, которую жизнь так жестоко выплеснула им в лицо. А на табурете, в темном углу кухни, лежал увесистый пакет с подарками. Символ разрушенных отношений, несбывшихся надежд, горького разочарования и невысказанных обид. Символ конца одной длинной, запутанной истории и, возможно, робкого, неуверенного начала другой, новой, еще не написанной. Какой будет эта новая история — покажет время, покажет жизнь. Но Ирина уже знала одно — обратного пути нет. И, странное дело, она не жалела об этом. Ни капли. Впервые за долгие годы она чувствовала себя свободной.